Империя. Небо

Пройдя по узким улочкам китайского квартала, миновав по пути, построенные благодаря его усилиям, многоярусную пагоду Бао-та и школу Тайсюэ (прим. – конфуцианская академия) советник вошел через центральный вход в летний императорский парк. Здесь в укромном чайном домике, расположенном сразу за живописным голубым озером, его встретил главный церемониймейстер с наследственным именем Ча Цянь (прим. – по-китайски «перед чаем», буквальный перевод «тот, кто готовит чай»). После серии взаимных поклонов, Ча Цянь проводил его превосходительство в дальнюю комнату, способствующую конфиденциальному уединению и пышно декорированную яркими цветами и восточной живописью. Там его превосходительство уже ждали двое гостей.

Первым встал и поприветствовал сановника царевич Хонгор. Высокий монгол, одновременно гибкий как лоза и твердый как бамбук, он унаследовал от своего отца Хабуту-Хасара (с монг. – Хасар-лучник) – младшего брата Чингиса, легендарную меткость стрельбы из лука. Хонгор, хоть и владел небольшим западным улусам, при императорском дворе не появлялся с раннего детства, и спокойной жизни мелкого правителя предпочел авантюрную стезю. Елюй Чуцая чтил Хонгора как самого верного и преданного нукера.

Чуть запоздав, поднялся и второй. Он не был похож на коренного монгола или другого кочевого народа в изобилии, населявшего степь. Черты лица его скорее свидетельствовали о далеком западном происхождении. О преклонном возрасте, а также об тяжелом жизненном опыте, говорили за него белые, как летнее облако, волосы и следы глубоких морщин, вертикально пересекающих высокий лоб.

Его превосходительство молча поприветствовал обоих гостей приложив правую руку к сердцу и коротким кивком головы разрешил им сесть, после чего и сам опустился на мягкие бархатные подушки, с достоинством приняв позу Будды. Замолчал, закрыв глаза и чувствуя тишину. Где-то рядом громко ревела певчая цикада.

Спустя недолгое время, удовольствовавшись короткой, но глубокой медитацией, его превосходительство сделал пас рукой Ча Цянь, разрешая тому начать гунфа-ча (прим. – китайская чайная церемония).

Сначала церемониймейстер взял в руки чаху (прим. – китайский чайник) из бледно-красной меди и промыл его насквозь горячей водой, потом бережно высыпал внутрь горсть зеленого чая. Потом добавил в чайник еще чистой воды. Листочки начали просыпаться. По традиции Ча Цянь еще три раза залил чайник, каждый раз увеличивая время заваривания и, наконец, удовлетворившись цветом, медленно разлил густо-зеленый чай по фарфоровым голубым пиалам.

Церемониймейстер бережно поставил чайник на деревянную чабань (прим. – китайская чайная доска) и подождал немного, ожидая дальнейших приказаний от его превосходительства. Не дождавшись их, почтенный Ча Цянь степенно удалился. Можно было начинать разговор.

«Испил вина, но дорога длинна, мечтаю только о чае.

От полдневного солнца…»

– продекламировал вслух Елюй Чуцая, наслаждаясь первым, самым чувственным глотком.

«От мысли о чае жажда сильнее вдвойне.

В дверь постучусь – в крестьянском дому напиться позволят мне».

– закончил знакомую строфу европеец.

– Ты, как всегда, изыскан и начитан, друг мой. Откуда ты знаешь стихи Су-Си (прим. – китайский поэт 11 века)? Впрочем, можешь не отвечать. Пусть это останется твоей тайной. – сказал Елюй Чуцая и обратился с царевичу. – Какие новости у тебя Хонгор? О чем щебечут наши верные птички при императорском дворе?

– Для начала Великого Курултая все почти в сборе. Сегодня в Каракорум прибыли Мунке и Хулагу – сыновья покойного великого нойона Толуя. Остановились они, как и предполагалось, в своем дворце. Дети хана Джучи Бату и Орда-Ичен тоже уже недалеко. Ожидаем их со дня на день. – ответил нукер.

– Слава Будде Амитахбе! – советник Елюй Чуцая исповедовал по очереди то буддизм, то конфуцианство. И то, и другое было дозволено при дворе Великого хана. – Как здоровье глубокоуважаемого хана Чагатая – хранителя нашего закона Ясы?

– Довольно хорошо для его возраста. Черный хан весьма умерен в еде и выпивке. – ответил Хонгар.

– В отличии от хана Угедея, к сожалению. – дополнил фразу его превосходительство и снова пригубил пиалу. Елюй Чуцая не понимал, как можно пить этот кислый кумыс, который так любил Угедей, отдающий грязной кобылицей и дурманящий мозг, вместо душистого бодрящего чая. – Зато у Чагатая есть другие, не менее страшные пороки – неумеренная гордыня и бешеный гнев.

Его превосходительство замолчал, наслаждаясь тишиной, потом продолжил.

– Мои верные соратники. Вы знаете сколько усилий приложили мы для создания великой монгольской империи. Мы те ступицы в колесе государства, которые позволяют ему не развалиться по дороге, а ехать дальше в благополучии и благоденствии. Покорив китайскую империю Цзинь, мы перенесли на монгольскую землю принципы ее управления. Все здесь теперь считается и записывается, тем самым умножаясь и процветая. Мы сделали много и время бы нам отдохнуть, но… – в этом месте Елюй пристально посмотрел на собеседников. – нам есть еще, что хорошего привнести в этот новый мир.

– Мы во внимании. – ответил европеец за обоих.

– На начинающемся скоро курултае, хан Угедей предложит к обсуждения пути дальнейшего завоевания дальних стран, ибо все ближние уже покорены монгольскими туменами. Хан Чагатай от всей своей черной души ненавидит ислам, и он считает, что основные силы империи должны быть направлены на истребление мусульман арабского халифата. При этом их земли он планирует присоединить к своему улусу, а столицу перенести в древний и богатый Багдад.

– Это разумно. – сказал Хонгор.

– Да, но при этом сам черный хан Чагатай безмерно усилится. И он с его сыновьями будет претендовать на титул великого хана после смерти Угедея. Черный хан и ранее претендовал на верховную власть империи, но нашими с Толуем усилиями удалось посадить на трон третьего сына Чингиса – Угедея.

– Чагатай слишком резок и жесток. Он вырежет все пространство вдоль шелкового пути вплоть до Константинополя. – скупо промолвил европеец, думая о чем-то своем. – Земля будет надолго мертва после его правления.

– Своему младшему брату Толую черный хан уже отомстил – восприми и перероди Будда его душу, а наш черед придет сразу за смертью Великого хана Угедея. Которая благодаря его обильным и вредным увлечениям уже не за горами. И ладно бы наша смерть – это не великая утрата. Повторюсь, мы только ступицы в колеснице. Но черный хан разрушит все то, что мы создавали эти долгие годы. Империя придет в упадок и в монгольских улусах воцариться хаос. Что может быть ужаснее этого. – задал риторический вопрос Елюй Чуцая.

– Можно поступить так же, как ты приказал поступить с шейхом Джелал Ад-Дином. – предложил царевич Хонгор.

– Ты убил его на горной тропе скрываясь под личиной бродяги. Я помню это и чту твою отвагу, мой верный нукер. Но одно дело убить разбитого и одинокого странника, пусть он и был могучим шахом Хорезма. И совсем другое – великого монгольского хана, наследного хранителя Ясы, да еще и в столице империи Каракоруме. Я долго думал об этом. Мы не должны делать резкого.

Его превосходительство Елюй Чуцая замолчал и прислушался, потом закрыл глаза. Откуда-то донеслась певучая трель южного кузнечика, потом перестала. Мысли его превосходительства оторвались от земли и полетели далеко.

Богатое воображение сановника нарисовало горы, покрытые снегом – он безмерно любил белый тихий свет, бесконечное молчание, бескрайний порядок. Снег нельзя было описать стихами. Елюй Чуцая был неплохим поэтом, но в мире не было подходящих иероглифов, чтобы выразить это чувство. Можно ли быть чище чем снег, белее чем снег, тише чем снег. Разве сравниться любовь к женщине или покорение мира с ним?!

Вздымается тысяча гор —

а птицы над ними летать перестали,

Лежат десять тысяч дорог —

но только следов на них больше не видно,

(прим. стихи «Снег над рекой» китайского поэта 9 века Лю Цзунъюань)

После долгого молчания Елюй Чуцая открыл глаза, сам налил себе и своим собеседникам уже слегка остывшего чая и сказал:

– У меня есть план, как не позволить Чагатаю захватить власть, но вы должны помочь мне, мои друзья.

Оба гостя одновременно склонили свои головы в согласии.

Глава 5. Греческая колония Матарха (бывшая Тмутаракань). Апрель 1235 г.

– Да постой ты! Стой, кому говорю. – Сева слегка хлопнул княжьего гонца по крепкому плечу, одновременно разворачивая того лицом к себе, и протянул свою широкую ладонь. – Здрав будь, меня Всеволодом кличут. Ангелов сын.

Новгородский гонец, щурясь против слепящего солнца, легко хлопнул свою кисть в крепкое рукопожатие Севы:

– И ты здрав будь. Кирилл я. Из Новгорода Великого прибыл.

Какое-то время хлопцы мерялись силой рук, кто первый дрогнет, но обоим быстро надоело, ибо проигравшего сразу не нашлось.

– Слышал я, твой рассказ в храме, что князь новгородский Ярослав на службу призывает. Расскажи мне, что и как? – попросил Сева. По большей части интересовало его, во-первых, жалование, а во-вторых, услышать подробности про суженого Ясении – молодого князя Александра. Или, наоборот.

Кирилл остановился, примерился. Время перед сбором на городской площади еще было.

– Чего на солнце греться. Да вот хотя бы сюда давай присядем. – предложил Кирилл тенистую завалинку у ближайшей, заросшей тонкими плетьми, пока не распустившегося винограда, избы и начал свой рассказ.

– Ярослав, сын Всеволода Большое гнездо, уже с десяток лет как княжит в Новгороде Великом на севере земли русской. Слышал небось про него. Кто не слышал. Сами новгородцы после того, как шурин его Михаил отказался, предложили Ярославу свой стол. Было мирно все, пока три года назад папа Римский Григорий не благословил рыцарский орден меченосцев на покорение земли славянской. Латины, недолго сумняшеся, вторглись в пределы княжества и тайком напали на Тесов город, захватив ближнего княжеского боярина Кирилла Сикинича. В ответ, по началу весны в прошлом году Ярослав Всеволодович собрал большое войско и двинулся походом в Ливонию на город Юрьев. Вместе с ним направился и его сын Александр, в скорем будущем великий витязь.

Сева непроизвольно икнул. Кирилл удивился этому, но продолжил:

– Дойдя же до города Юрьева, Ярослав Всеволодович с умыслом повелел обирать местных жителей, чем вызвал гнев у рыцарей-меченосцев, запершихся в укрепленном замке. Ибо выманить их хотел. Те, дождавшись подкрепления, вышли из крепости для учинения сражения. Только не учли они, что лед на речке Омовже тонок по весне. Молодой князь Александр предложил там западню устроить – латины и попались. Половина рыцарей под воду ушла без возврата – потом вниз по течению длинные мечи, да латы тяжелые собирали. А вторую часть меченосцев гнала княжья рать вплоть до Медвежьей головы, города Оденпсе по-ихнему, да те укрылись в крепости. Ярослав Всеволодович милостиво выдвинул епископу тамошнему свои требования заплатить выкуп богатый, да освободить Кирилла Сикинича, а еще часть исконных земель славянских передать псковичанам. Тем и победил.

– А кто же такой этот Кирилл Сикинич? – задал вопрос Сева.

– Да вот он я! – широко расхохотался гонец. – Перед тобой стою.

В голове у Севы мгновенно закружилось еще множество вопросов, но Кирилл не дал продолжить:

– Это другой совсем сказ и долгий к тому же. В следующий раз расскажу. Идти надо – вон уже кличут нас.

Действительно по улице бежали, да озорным колесом ходили, оборванные и босые, но веселые приморские мальчишки, словно зайчики солнечные, зазывая горожан тотчас на площадь.

На широком торжище деревянные прилавки, убранные в сторону, образовали большой круг в центре которого возвышался воевода Ахилл. Кирилл, протиснувшись сквозь многолюдную толпу, вышел и встал к нему рядом. Сева остался ждать вместе с остальными зрителями.

Погодя немного пока все соберутся, воевода смахнул рукавом со лба навернувшийся на солнце едкий пот и звучно огласил, так чтобы всем в округе слышно было:

– Горожане! Все здесь? Время дорого – тянуть не будем. Зачем все здесь собрались известно. Кто хочет со мной идти в Новгород Великий малой дружиной, да латинов-меченосцев воевать выходи вперед.

В середину круга вышло с полсотни молодцев, разных ростом, весом и сложением, но смутно похожих друг на друга приморской крепостью и боевитой силой. Были здесь чернявые аланы, горбоносые греки, косматые нарты, да и русых славян хватало. Матарха был городом купеческим, здесь смешивались разные народы, и никто не видел особой разницы между ними.

Встали хлопцы в длинную шеренгу, в центре затесался и Сева, который, благодаря росту, заметно выделялся среди окружающих. Увидев своего крестника, Ахилл нервно глянул, так что глаз задергался, но промолчал.

– Бойцы. – крикнул воевода. – Вставай по парам на бои кулачные!

Против Севы вышел стройный, быстрый алан по имени Астемир в горском хæдоне (прим. – осетинская нательная рубашка) подпоясанной узким кожаным поясом. Всеволод часто видел его раньше в порту, но близко знаком не был. Бойцы скинули рубахи, оставшись в одних портах, и двинулись по кругу примериваясь и выцеливая. Первым проявил себя алан и, пользуясь превосходством в скорости и реакции, пару раз засадил противнику в бровь и в скулу. Всеволод, выждав, приноровился и обхватил Астемира за пояс. Бросил через себя, как учил его отец, по-гречески. Но алан вцепился и не отпустил Севу, так что оба покатились по вытоптанной траве. Ахилл записал ничью в этой паре стилусом на берестяной грамоте.

Жаркий весенний день продолжался. То тут, то там, слышались звуки кулачных ударов и глухих падений, пыль стояла столбом, трещали порты, кости и позвонки. Сева выиграл еще несколько раз, но воевода, сильно обидевшись за вчерашнее, упорно игнорировал его победы.

– Хватит. – закричал Ахилл и шеренга выстроилась обратно, уже изрядно оборванная и помятая. – Воды испить и продолжим на мечах.

Сестра Астемира, темноволосая Эка в красном запашном платье и в шелковом платке, закрывающем волосы, поднесла брату деревянный ковш с прохладным нартоном (прим. – осетинский напиток), тот отпил половину и передал чарку Севе со славами:

– Испей, брат. Тебе нужно. Сильно любит тебя воевода! Чаще всех вызывает на поединки. Видать очень в свою дружину взять хочет.

– Твои бы слова да богу в уши. – пытался отдышаться Всеволод, изрядно вспотевший на жарком весеннем солнце.

Потом наступило время рубки на деревянных мечах. Сева в поисках успеха раз за разом обреченно атаковал соперников, как учили его отец и сам воевода, мощно наносил удары слева и справа, кружил и маневрировал так, что в глазах темнело. Все было тщетно.

– Довольно. – наконец возгласил Ахилл – Сейчас посчитаю и оглашу итог. Все честь по чести. Волей своей и по достигнутым результатам в малую дружину первым включаю Ярослава Медного.

Друг Севы с рыжими как медь волосами довольно сощурился.

Далее по списку шли имена, в том числе назвали и алана Астемира, а вот про Всеволода как будто забыли. Время тянулось медленно, список подходил к концу.

– И последним называю… – тут вмешался Кирилл Сикинич. Приблизившись близко, он прошептал воеводе, так что тот скривился, как от зубной боли – Последним называю Всеволода Ангела.

Глава 6. Каракорум. Май 1235 г.

Их бескрайнее, как сама великая степь, путешествие медленно приближалось к концу. На подходе к Каракоруму все чаще встречались длинные верблюжьи караваны, тянущие на себе тяжкую поклажу цветастых шелков и выдубленной кожи, засушенных фруктов и овощей, красного золота и редких драгоценностей. Все то, что в поте лица производилось и добывалось в разных краях света стекалось по Великому шелковому пути в столицу серебряной империи, чтобы отторговаться здесь и неспешно направится далее по заранее установленному маршруту. В древний Хорезм, южный Китай или арабский халифат.

Эта дорога была всегда. Еще в самом начале новой эры легендарный император У-ди китайского государства Западный Хань отправил первый верблюжий караван с шелком и бронзовыми зеркалами вдоль Огненных гор (прим. – горная гряда в Китае) в Парфию (прим. – древнее государство к югу от Каспийского моря), чтобы обменять их на прекрасных жеребцов, разводимых местными жителями. Парфяне легко согласились на взаимовыгодный торг.

В первой половине тысячелетия шелковый путь активно ветвился и удлинялся, разделился на северный и южный, пока не достиг берегов западного (прим. – Средиземного) моря и стал Великим. Шли годы и караваны, и на берегах Красного моря пророк Мухаммед основал исламское государство, которое вскоре не на жизнь, а на смерть схлестнулась с царственной Византией за жизненные пространства Ближнего Востока.

Война между амбициозными арабами и могучими византийцами распространилась далеко за пределы Аравийского полуострова, торговля на Великом шелковом пути стала опасной и невыгодной. Сам Путь, разорванный войной на части, медленно увядал.

Так было до воцарения Чингисхана в степи и вне ее. В объединенном азиатском ареале трансазиатская дорога обрела второе невиданное доселе дыхание, а вскоре и свой центр, свою столицу – Каракорум.

«Кто владеет торговлей, тот владеем миром. А кто владеет дорогой тот владеет торговлей» – как-то давно уже сказал молодой китайский чиновник Елюй Чуцая Великому хану Чингису и тот поверил. И не прогадал.

Бату-хан, уж на что бывалый и опытный воин-путешественник, и тот дивился царящему здесь на ближних подходах к Каракоруму многолюдию. То тут то там были разбиты стойбища из тех караванов, которые не успели до ночи добраться до города, или наоборот недавно выдвинулись из него. Слышалась громкая ругань, пахло костром и поджаренным мясом, тишину вечера разрывали громкие стоны верблюдов и ржание лошадей.

Наконец на закате, в лучах заходящего солнца показались монументально-глинобитные стены величественного Каракорума.

– Хан Угедей все-таки достроил свою столицу. – сказал Бату. – В прошлый раз, когда я был здесь стены еще только, начинали закладывать.

– А теперь империи никакой враг не страшен. – дополнил брата Орда-Ичен.

– Тука. – позвал Бату нукера и тот мгновенно оказался рядом. – Отправь самого быстрого гонца к хану Угедею. Пусть передаст наше глубочайшее почтение и то, что его любимые племянники на подходе. И попроси, чтобы не закрывали северные ворота столицы не дождавшись нас. Не хочется еще одну ночь провести без надежной крыши в степи.

Нукер выслушал приказание и быстро направился к следующему в отдалении от них отряду. Сразу же после один из багатуров верхом на чалой лошади, молнией пронесся по направлению к городу.

Уже в глубоких сумерках отряд достиг северных городских ворот, где обычно шел конный торг – на площадке, предназначенном для него, рабы из покоренных монголами земель уныло очищали последствия лошадиной торговли.

Возле городских ворот их ждал верхом сам начальник стражи, достопочтенный нойон Кетбуга, в окружении нескольких легко вооруженных кешиков, а также, к удивлению, Бату, уже знакомый нукер его превосходительства Хонгор.

– Мир и богатство вашему городу, да восславиться он в веках и обойдут грозы его стороной. – спешившись сказал Бату-хан. – Пусть небесный Тенгри никогда не забудет осенить благодатью Каракорум.

– И вам мир, достопочтимые внуки великого Чингисхана, сыновья хана Джучи. Как прошла ваша дорога? Была ли она спокойной и безопасной? Добро пожаловать в новую столицу великой империи. – начальник стражи готов был продолжить, но Хонгор оборвал его речь. Что было примечательно.

– Многоуважаемые Орда-Ичен и Бату. Первый советник Угедей-хана, его превосходительство Елюй Чуцая попросил меня лично встретить вас и немедленно препроводить в его дворец. Где он будет ждать вас с большим нетерпением.

Р переглянулись – хоть они и устали с дороги, отказываться от приглашения главного сановника империи было не принято.

– Отведи наш отряд до родового дворца Джучи, Тука-Тимур. – решил Бату. – Мы рады принять предложение его превосходительства и готовы следовать к уважаемому Елюй Чуцая незамедлительно.

Глава 7. Таврида. Май 1235.

Боевая ладья, наполненная под высокие края съестными припасами, с гордым змеем на носу и с деревянными щитами в ряд, вывешенными вдоль бортов, под одобрительные крики провожающих резво выскочила из портовой гавани Матарха. На удаляющемся берегу Всеволод разглядел цветастый платок тетки Евдотьи и рядом с ней белокурый лепесток волос Ясении, выбившийся из-под льняной косынки.

Отец давно говорил Всеволоду, что даже когда человек вдалеке от патриса (прим. – по-византийски родина), часть его остается дома и от отсутствия этой доли становится грустно на душе. В малом возрасте Сева не понимал этого, а сейчас на ладье отчетливо ощутил это одновременно и светлое, и меланхоличное чувство.

Петлять, ловя нужное течение не стали и курс взяли прямо на город Корчев через пролив, разделяющий Сурожское и Понтийское моря. Ретивые гребцы удало горланили песни и весело взмахивали веслами, так что волны кудряво вспенивались. Ветер был попутный и над ладьей развернули ярко-красный парус, символизирующий воинскую удаль, с желтыми полосами под цвет восходящего солнца.

На возвышенности позади медленно удалялся городской знак Матарха – великий валун с надписью славянской вязью «В год 6576 (1068) индикта 6 Глеб князь мерил море по льду от Тмутаракани до Корчева – десять тысяч и четыре тысячи сажен». Как смог легендарный князь Глеб Святославович сделать это вычисление до сих пор велись жаркие споры, возможно просто по льду зимой отсчитал, но точность отдаления Тавриды от материка никем сомнению не подвергалась.

В Корчеве приставать к земле не стали, чтобы засветло достичь Сурожа (прим. – Судак). Под дуновенье попутного теплого ветра ладья весело летела над голубыми волнами и в три дневных перехода преодолела весь южный берег Тавриды.

Всеволод, который монотонной греблей заработал вздувшиеся мозоли, восторженно глядел на проплывающий мимо высокий берег. Здесь отвесной стеной возвышались горы, перед которыми ярким костром разбегались весенние травы. Душисто цвели чабрец и мелисса, фиолетовым всполохом жгла луга лаванда, сиреневыми столбиками бередил душу шалфей.

– Вот бы бросить всю эту мирскую заботу и забраться на ту самую высокую гору Святого Петра (прим. – Ай-Петри), где православный крест в небо воздымается. Сесть на самом краю отвесной скалы и, свесив ноги, наблюдать синь широкую до бескрайности. Может и самого апостола с ключами от рая оттуда видно. – вслух, размышлял Сева.

А воеводе Ахиллу, облокотившемуся на деревянный ладейный борт, вспомнились молодые годы, когда они, вот так же варяжской дружиной из Царьграда под эгидой Исаака II, ходили воевать болгар. Там то в городце Рожесте византийский басилевс выпорол за крики местного юродивого, хотя советовали ему не трогать божьего человека. А на следующий день, громом среди ясного неба, застало их известие о свержении басилевса его братом Алексеем. Вот и не верь после этого в грозного бога и его неотвратимое возмщение.

Много было походов, много историй и дальних странствий, а этот может быть и последний самый.

Кирилл Сикинич же старался ни о чем не думать. Просто смотрел на расстилающуюся синевой водную гладь – у него хватало предстоящих забот по прибытии в Корсунь (прим. – Херсонес).

Если море возле южного берега Тавриды от Корчева до Ялиты (прим. – греческое название Ялты) было просто оживлено, то гавань торговой столицы острова кишела судами всех типов, размеров и народов. Широкие, ярко разукрашенные греческие дромоны скользили мимо скромных славянских ладей. Реже, но попадались воинственные драккары викингов и богатые убранством ганзейские когги. Зато непривычно много было расписных венецианских галер.

Воевода Ахилл тяжело вздохнул – раньше, чтобы проплыть по заливу Золотой рогу, соединявшему Внутреннее (прим. – византийское название средиземного моря) и Понтийское моря константинопольская таможня требовала такую лютую пошлину, что западные латины семь раз думали, чтобы торговать в Корсуни. Сейчас после падения Царьграда, хваткие венецианцы захватили торговую брешь и уже не выпускали ее из рук.

В Корсуни, по совету, оно же приказу, Кирилла, воевода распорядился сделать дневную остановку – поклониться древним православным святыням и получить благословение местного митрополита перед дальнейшим странствием. До сих пор плыли они по землям давно изведанным и освоенным еще прежними греками. Далее им предстояло свернуть на север чтобы проплыть мимо западного берега Тавриды и против течения Борисфена углубится в дикие степные просторы.

В портовой гавани Корсуни ладья дружины, суша весла по волнам докатилась до берега и ткнулась ростром (прим. – таран но носу ладьи) в каменную кладку многолюдной набережной. Стоящий на носу Ярослав лихо перепрыгнул на землю и крепким узлом примотал шварт (прим. – канат для швартовки) к каменному палу (прим. – вертикальная опора) на портовом причале.