Империя. Небо

Вожак стада, старый джегетай про которого все забыли, собрав последние силы, внезапно привстал на передние ноги и дернулся в сторону хана Джучи. Первенец Чингисхана отшатнулся и, потеряв равновесие, чуть не упал со скалы вниз, балансируя на самом ее краю.

– Стреляйте в него. Убейте его. – забыв про все, что только что говорил, испуганно закричал Джучи.

Тука-Тимур мгновенно взметнул лук и натянул тетиву, но Бату легким движением руки остановил его.

– Отец, одумайся и присягни Угедею. Это наш единственный шанс. – словно не замечая опасности от раненого джегетая, произнес Бату своему отцу,

– Тука, стреляй. – закричал хан, но было поздно. Джегетай вцепился в рукав ватного халата и резко дернул, так что Джучи, падая, налетел головой на черный валун. Малахай откатился в сторону и кровь из разбитого черепа забрызгала гранитные камни. Могучий в скорой смерти куман на этом не остановился и еще сильнее вцепился в руку Джучи, прогрызая ее насквозь, и волоча хана по камням, словно отмщая за утерянную семью.

Подождав немного, когда джегетай обессилел в своей злобе, Бату подошел ближе и вонзил до рукоятки острый хорезмский кинжал сзади в загривок мула. Два трупа, хан и лошадь лежали вместе на горной площадке.

– Ты слышал Тука-Тимур? Отец, умирая, назвал меня наследником улуса. – Бату повернул голову к брату с легким прищуром, оценивая опасность угрозы.

– Я все слышал брат Бату. Ты теперь Хан – тихо произнес Тука-Тимур и опустился, признавая это, на одно колено.

Бату чуть улыбнулся и снова взглянул на дальние горы, но солнце уже село за ними.

– Надо спускаться и привести в Джент тело отца Джучи. И организовать похороны, достойные великого хана, которые не видела здешняя степь. – сказал Бату. – И еще ты поедешь в Каракорум с вестью к его превосходительству Елюю Чуцая.

Немногословный Тука-Тимур снял малахай и почтительно склонил голову.

Глава 1. Греческая колония Матарха (бывшая Тмутаракань). Апрель 1235 г.

Голова болела нещадно, словно затянутая в раскаленные железные обручи, в горле сушила засуха, как жарким августовским днем в южной степи. Всеволод тяжело разлепил мутные глаза и лениво отмахнулся от разбудившей его назойливой мухи, потом охая поднялся с лежанки и, тяжело ступая, добрался наконец до потемневшего от времени дубового стола. В рассохшейся деревянной чарке, стоящей на столе, оставалось на дне еще на пару глотков теплого и сильно выдохшегося кваса.

Это с кем же они так вчера набрались. Был Ярый, Федор, еще кто-то. Песни пели, потом взяли еще у селян неразбавленного и слегка перебродившего. А дальше, как в морском тумане. Ничего не помню. Саднят скула и правая бровь, да и костяшки на правом кулаке содраны – подрались они что ли с кем-то.

В горницу вошла тетка Евдотья, в давно выцветшем домашнем сарафане и таком же, видавшем виды, платке-повойнике, и с порога, не здороваясь, стала надсадно кричать, да так что ее немолодое лицо побагровело:

– Ты на что наш род Ангелов позоришь, ирод. Про тебя весь город судачит. Меня не уважаешь, так память батьки и матери покойных не тронь. Креста святого на тебе нет, паскуда.

«Ну раз до усопших родителей дошло значит действительно натворили изрядного» – подумал Сева, как его называли все близкие люди, а вслух спросил. – Не ори ты так, тетка Евдотья, без тебя голова раскалывается. Скажи толком – что случилось-то?

– А ты поди до воеводы Ахилла да его и спроси – как раз тебя к себе зовет. – чуть успокоилась тетка – Он тебе разъяснит, что случилось, так что быстро дойдет. Немедля кличет.

С одной стороны, Сева рад был сбежать из духоты дома и от гневных криков громкой тетки, с другой стороны раз воевода Ахилл зовет к себе, то значит дело действительно плохо и придется давать ответ. Только непонятно на какой вопрос. Всеволод одним глотком допил из чарки остатки кваса, натянул походя разношенные лапти и в чем был выкатился на крыльцо мазанки.

С полого холма, на котором расположился дом, открывался чудный вид. На многие километры вширь разбегался простор Сурожского (прим. – Азовского) моря, по которому белыми точками виднелись паруса рыбацких лодок. Лишь далеко впереди, на горизонте, вырисовывалась неясным Таврида. В хорошую погоду и Корчев (прим. – Керчь) видно бывает. Справа пока темнеют, а скоро зацветут зелеными лозами ряды бесконечных виноградных плантаций. Влево, петляя сквозь поля, уходила ниткой пыльная дорога, которая вела в сторону Атамани (прим. – Тамань) и далее к берегам негостеприимного Понтийского (прим. – Черному) моря.

День был весенний, прозрачный и ясный. Голова медленно отпускала и Севе сразу захотелось искупаться. Он даже спустился к морю по узкой каменистой тропе и намочил голову, зачерпывая холодную воду широкими ладонями, но нырнуть не решился.

Всеволод, не торопясь, откладывая неминуемую расправу, двинулся в сторону дома воеводы, который был вовсе не тем княжьим теремом, как на берестяных картинках, а обычной избой, только чуть побогаче и с высоким резным крыльцом. Впрочем, и избы в Тьмутаракани в нынешние времена были строением не дешевым, а потому редким.

Толи дело раньше. Рассказывают был здесь богатый древний город, принадлежащий Хазарскому каганату. Место, где пересекались торговые пути греков, персов, варягов. Разбив воинственных хазар, легендарный князь Мстислав Храбрый обманом занял приморскую крепость с неприступными стенами и основал здесь свое славянское княжество Тьмутаракань. Народу здесь было тьма-тьмущая, поэтому так место и назвали, а за ним и портовый город. Правда говорили, что и гадов, земноводных и летучих, в перевозимых иноземных купцами съестных товарах было немало.

Но потом хоть и далекая, но могучая Византия постепенно прибрала к рукам торговлю и вытеснила славянских купцов, а за ними и князей, но местная дружина осталась здесь сторожить нужные всем торговые пути. А Тьмутаракань стали называть на греческий манер Матархом.

Так было до прихода монгол. Те, покорив государство гордых алан и перевалив через горы Кавказа, прокатились степным пожаром до реки Калки, разбив там русско-половецкое войско, а на обратном пути сожгли все прибрежные города Понтийского и Сурожского морей. Всеволод, хоть и был мал, но смутно помнил эти времена.

Лишь долгое десятилетие спустя город стал медленно оживать, на месте пепелищ появились новые дома, отстроили торговый порт и постепенно стали возвращаться люди.

За этими думами, не встретив никого по дороге, только злой голодный пес обругал его из-за плетня, Сева дошел до резной избы Ахилла, нехотя взошел на широкое крыльцо и мягко, просительно постучал костяшкой по входной двери.

– Кто там? Заходи. – зычно прозвучало изнутри терема, и Сева громоздко протиснулся внутрь через темнеющий проем горенки.

Воевода Воислав, которого все называли по прозвищу Ахилл, стоял у окна, вглядываясь в голубую даль, как будто мечтая о чем-то минувшем, и его задумчивое выражение лица вовсе не соответствовало матерому облику.

Был он громаден и кряжист, как старый могучий дуб. Выбритую наголо, кроме небольшого пучка волос за ухом, голову украшала окладистая седая борода, а морщинистый лоб наискось пересекал глубокий сабельный шрам. В последнее время Ахилл ощутимо прибавил в весе, погрузнел, но встретиться с ним в драке, или, упаси, бог в сече до сих пор не хотел бы ни один из ночных тятей, живущих в окрестностях Матарха.

Воевода медленно повернулся и в свою очередь оглядел внезапно поскромневшего Всеволода. Перед ним стоял крепкий высокий парень с короткими курчавыми волосами, прямым носом, высокими скулами и длинными руками словно предназначенными для рукопашных схваток. Одет был молодец в поношенную холстяную рубаху, перепоясанную кожаным поясом, и свободные порты. Обут в пыльные, мохнатые лапти

Ахилл молча взял с подоконника дорогой византийский кувшин и без размаха метнул, так что Сева едва успел уклониться, только цветными осколками окатило.

– Ты чего как новгородский ушкуйник ходишь. Не дружинник, а черт расписной. – рыкнул воевода. – Голову не бреешь как принято по-варяжски! Выгоню тебя из матархской дружины, пойдешь в море рыбачить или к селянам виноградничать.

Всеволод не ответил, пережидая грозный припадок воеводы.

– Эх разбаловал я вас. Ну, ничего, вы еще у меня попляшете! – сказал Ахилл и перешел к делу. – Ты чего вчера шельмец, возле дома моего ошивался, камни в окна кидал. Думал я не узнаю – кто это! К дочери моей клинья свои подбиваешь? Я тебе расскажу, как к незамужним девкам без отцового благословения лезть.

Сева виновато молчал, смотря вниз на недавно выметенный пол, и воевода продолжил:

– К Ясении моей приходил? Признавайся! – спросил Ахилл и тут за дверью в соседнюю комнату скрипнула половица и легкий девичий шаг улетел в отдаление – Тебя спрашиваю!

– Может я посвататься хотел. – гулко перебил Всеволод. – Имею право.

– Ага. Ночью. Право. Весь город перебудил, так жениться невтерпёж было. – тут внезапно воевода усмехнулся в седую бороду. – Узнаю отца твоего в эти годы. Тот тоже совсем не ангел был, хотя и Ангелом звался.

– А тебя за что дядька, Ахиллом прозвали. – переводя тему на безопасную, спросил Слава, хотя слышал эту историю уже бесчисленное количество раз.

– Был я знатный воевода в варяжской страже в Константинополе, за что славный басилевс Исаак даровал мне звание непобедимого героя Ахиллеса, «не-вскормленного грудью» (прим. – перевод имени Ахиллес с греческого). – ответил воевода. – А тебя твой отец Алексей хотел воспитать витязем всевластным. Оттого и назвал Всеволодом. Только не вышло ничего у него, по-видимому. Хорошо Ангел не дожил до такого позора – сгинул на Калке.

Глава 2. Степь в окрестностях Каракорума. Апрель 1235 г.

Небо было холодное, низкое и хмурое. Свинцовыми тучами оно перекатывалось над длинными стелящимися холмами, словно придавливая их к земле. Показывая мужское первенство верховного духа вечного синего неба Тенгри над матерью земли Этуген.

Уже наступало время молодой травы и серый монотонный пейзаж все чаще перемежался легкими зелеными островками. Еще случались ранние заморозки и редкие кустарники покрывались белым, но днем на солнце весна полноценно вступала в свои права. Еще немного и загорится степь разнотравьем – начнется благодатное время для пастбищ, и покровитель скотоводства Дзягачи-тенгери выгонит отощавшие за зиму табуны, стада и отары на приволье предгорья.

– Вот зачем интересно великий хан Чингис основал свою столицу в такой глуши? – вопрос был скорее риторический, поскольку за долгое время пути братья по отцу Орда-Ичен и Бату обсудили его неоднократно.

– Наш дед Темуджин – Бату позволил себе по-семейному использовать исконное имя Чингисхана – родился и вырос еще дальше на самом краю степи. Отец рассказывал, что, когда дед искал место для столицы своей империи он осмотрелся с холма вниз и долина Орхона напомнила ему родину. Такие же черные камни и тонкая нить реки. Так он и определил место для столицы Империи – Карокорума. К старости дед становился сентиментален.

– Что не мешало ему разорять города по всему свету и насыпать до небес горы черепов в бесконечных походах. – добавил Орда-Ичен.

– И мне кажется Чингисхан не очень любил Каракорум. Слишком шумно и людно для него. – продолжил Бату. – Дед ценил место в седле важнее удобства, а натянутая тетива звучала для него куда громче звона радостных кимвал (прим. – древний музыкальный инструмент в виде двух металлических тарелок). «Самая большая радость для мужчины – это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать у них имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен.» – так по его велению деда написано на его могиле.

– Ну наш дядя Угедей-хан пошел дальше и решил возвеличить свое имя в веках. «И дух Тенгри подсказал ему место среди черных гор, чтобы здесь он построил столицу, не имеющую себе равных во всей степи и за ее пределами». – сказал Орда.

– Пьяницы обычно набожны. – и оба брата тихо рассмеялись и снова между ними установилось ровное молчание, вызванное неторопливой монотонностью многомесячного конного перехода.

Их младший брат Тука-Тимур, который одновременно являлся и нукером-телохранителем Бату, ехал чуть поодаль, а небольшой отряд, собранный из лучших багатуров улуса еще дальше, так что никто не мог услышать крамолу этой шутки.

Из Джента, ставки улуса Джучи, находящегося в истоках изумрудной Сырдарьи, они выдвинулись еще в последний месяц зимней луны, когда ветра особенно свирепствуют на просторах степи, чтобы прибыть к назначенному на позднюю весну дню Великого курултая, который впервые проводился в столице монгольской империи Карокоруме.

Старший брат Орда-Ичен настаивал взять с собой в путь тумен полного состава, чтобы въехать в новую столицу серебряной империи чинно и с почестями, но Бату резонно возразил, что в степи сейчас безопасно и никто не осмелится напасть на внуков Чингисхана. А в случае, если их любимый дядя – хан Чагатай, хранитель Ясы – захочет их убить, то и полный тумен не спасет.

– Поедем быстро и налегке. Вспомним былые годы, как мы ездили с отцом Джучи охотиться в горы на джегетаев. – предложил Бату, и Орда легко согласился.

Орда всегда соглашался с братом, хоть и был старше того на 4 года. Ему уже исполнилось тридцать, но он, в силу своей природной простоты, с детства признавал верховодство хитрого, решительного Бату, который спас их в тот момент, когда дед Чингис прогневался на своего сына и их отца Джучи.

– Ты знаешь – я много был в походах с ханом Угедеем в землях китайской империи Цзинь, и он сильно изменился за это время. Если Чингисхан до конца жизни оставался багатуром, то Угедей со временем стал правителем. – поведал Бату своему брату.

– И как? – спросил Орда-Ичен. – Хорошо это или плохо?

– Смотря для чего. Для империи хорошо, поскольку правитель мыслит не великими походами, но движением времени. Для самого Угедея – скорее плохо, поскольку он отдалился от земли в своем новом дворце Тумэн-Амгалан (прим. – монг. «Десять тысяч лет мира»), да говорят еще и пьет безбожно. Хорошо хоть к нашему роду Джучи он относится без излишней вражды. Я постарался проявить ему свою верность в северном Китае. – ответил Бату.

– Не то, что черный хан Чагатай. – произнес Орда, всматриваясь в небо. – Дух неба Тенгри его разбери.

– И, в продолжении намерений деда, хан Угедей, уставший от этой вечной войны, смерти и грязи решил постоянно жить в столице, в центре империи, вдалеке от вечно бунтующих окраин. – продолжил разговор Бату. – Чжурчженей, корейцев, диких тюрков с бесом Джелал Ад-Дином или бешеных индусов верхом на боевых слонах. Да и климат здесь суше и привычнее для него, чем на юге. Не забывай, что Угедей, как и все первые сыновья Чингиса, вырос в дикой монгольской степи.

– Ну, слава богу войны Дайчин-тэнгэри, хорезмшах Джелал Ад-Дин давно странствует в царстве теней. – ответил старший брат. – После того, как войска Чингиса изгнали его отовсюду, как собаку Джелал Ад-Дина убили на горной дороге случайные разбойники.

– Да, но это было много позже того, как Угедей решил отстроить свою столицу в Каракоруме. Юг всегда кишит врагами, как джунгли Инда дикими обезьянами или вьючные верблюды кусачими блохами. – поучительно сказал Бату. – Эти племена стремятся объединиться и восстать против нас, а север спокоен, пустынен и дик. Живущие там кочевья малочисленны или давно покорены – оттуда можно не опасаться угрозы. Да и наши предки Борджингины (прим. – монгольский род из которого произошел Чингисхан) жили в монгольских степях – надо было почтить их память.

– Ты всегда был умен брат Бату. А за время цзиньского похода, кажется, стал еще умнее. – признал Орда-Ичен. – Зная это, наш отец Джучи и завещал тебе улус, хотя я старше и должен был ему наследовать первым. Но я не в обиде, поскольку ты не обделишь наделом меня и моих сыновей.

– Наше время еще настанет Орда. Благодаря нашим старшим родственникам, храни их Тенгри, нам достался пустой улус с бескрайними пустынями и дикими ветрами. – с горечью сказал Бату. – Империя, из-за первородства отца, должна была перейти к нам, а нас бросили на самый край земли, но мы с тобой расширим этот край до тех пределов, которые и не изведаны пока. За край небесного свода, туда, где бывал только мой покровитель – Лу-тэнгэри (прим. – монг. бог грома).

И в доказательство этому вдалеке из свинцовых туч внезапной стрелой осенила багровое небо яркая молния, и несколькими мгновениями позже загустевший воздух разрезал тугой раскат грома. На горизонте показались первые полосы сильного ливня.

– Сейчас дождь начнется. Надо переждать подле тех скал. – И Бату легко ударил носком кожаного гутала (прим. – монгольский сапог) по крупу своей коренастой лошади и та, с места, стремительно рванула вперед.

Вороные жеребцы братьев Орда-Ичена и Тука-Тимуру чуть запоздали со стартом, но быстро догнали летящего вперед Бату.

Они были еще молоды, но уже злы и опытны. И небо было за них.

Глава 3. Греческая колония Матарха (бывшая Тмутаракань). Апрель 1235 г.

«…якоже и мы оставляемъ должникомъ нашимъ;

и не введи насъ во искушеніе,

но избави насъ отъ лукаваго.» – достойно закончил молитву господню степенный протоирей.

«Мiр всем» – прогудел бочкообразный дьякон из недр алтаря, и собравшаяся на литургию паства дружным хором ответил «И духови твоему».

В лучах утреннего солнца, тонкими линиями, рассекавшими прозрачный воздух над алтарем храма пресвятой Богородицы, клубились невесомые частицы благости и блаженства. Праздничный запах ладана приятно и тягуче перетекал по всему храму.

Всеволод, на третьем часу утренней литургии, переступая размял затекшие ноги и отвлекся – начал высматривать то, ради чего он сегодня и пришёл в церковь. Вернее, ту.

В левой, женской половине храма было теснее, чем в правой мужской, но он уже углядел знакомый цветной византийский платок и выбивающийся их под него белый локон, который служил для него путеводным ориентиром. При этом его взгляд непроизвольно то и дело скашивался на могучую спину стоящего впереди отца Ясении дядьки Ахилла.

Вот наконец закончилось и причастие, настоятель монастыря – отец Феодосий произнес отпуст (прим. – заключительную молитву). Осталось выслушать обыденную проповедь о праведном укрощении мирских пороков и возобладании вышнего духовного над нижним грешным. Особым разнообразием она у отца-настоятеля как правило не отличалась.

Но вместо проповеди к амвону, легко раздвигая паству перед собой, выдвинулся воевода Ахилл, а следом за ним незнакомый парень в запыленном сером кафтане, серых же льняных портах и дорогих расписных сапогах, богато украшенных заморским жемчугом.

– Дорогие братья и сестры! С праздником вас! – громко, на весь храм провозгласил Ахилл. – С воскресением Христовым!

Паства охотно откликнулась «Спаси господи!», но неожиданно получилось не слитно, а вразнобой.

– Прибыл к нам в город посланник, гонец от князя новгородского Ярослава Всеволодовича. – сказал воевода. – Звать его Кириллом. Хочет обратиться к нам. Давайте выслушаем дорогого гостя.

Кирилл вышел вперед, откашлялся и молодым высоким голосом начал:

– Здравствия и процветания вам от земли Новгородской! Все мы знаем и чтим великую историю вашего княжества Тьмутаракани, историю монастыря этого и храма пресвятой Богородицы, основанного Никоном Великим, пришедшим сюда с берегов Борисфена (прим. – славянское название Днепра) из Киево-Печерской лавры.

Было видно, что посланник князя Ярослава заведомо хорошо подготовился к своей речи.

– То были времена славные, и Русь Киевская была могуча, так что басилевс Царьграда счастлив был иметь в невестах славянскую княжну, а в личной страже своей верных славян. Но, Господь наказал нас за гордыню, наслав на нашу землю полчища диких степняков. Много славных витязей полегло на реке Калке под копытами монгольской конницы. Еще больше достойных славян было уведено ими в позорное рабство. Русь тогда была слаба, а монгол силен и хитер. Но сейчас все меняется – князь новгородский Ярослав Всеволодович призывает к себе воинов со всех краев славянской земли, чтобы дать отпор литвинам и меченосцам-католикам. Вот и я прибыл в ваш древний город с такой просьбой. Готовы ли вы направить дружину вашу для спасения земли русской от иноверцев.

Гонец закончил свою недлинную речь и вновь вступил воевода, слегка поклонившийся гостю:

– Вы все слышали, братья и сестры. Приглушение сие нам в честь великую. Но я вам не князь, а воевода – решать нужно соборно всем вместе.

Люди в храме, озадаченные неожиданной новостью, сначала примолкли, но потом раздались голоса, сначала робкие, а потом все громче:

– Где Великий Новгород, а где мы! Когда они нам помогали!

– Дружину отправим! А нас кто защищать будет!

– Не дам сыновей на погибель в чужую землю гнать!

Отец Феодосий прервал нарастающий ор, возвысив голос:

– Мы здесь с вами, братья и сестры, не на базаре собрались, а в храме святом. И мыслить должны о том, чтобы душу святую сберечь и до бога святого в целости донести. Сначала Новгород займут рыцари-латины, потом Чернигов с Киевом, а потом и до нас доберутся. Наша честь православная для того и есть, чтобы веру защитить!

– В общем так! – сказал внушительно воевода, разом оборвав жаркие споры. – Пойду в Новгород я, ибо стар уже, но опытен, и возьму с собой малую дружину, числом в два десятка воинов. Пойдем на легком струге, чтобы к лету, самое позднее на Ивана Купалу, быть в назначенном месте. Отбор воинов я проведу лично сегодня после полудня на торжище.

Настоятель торжественно благословил воеводу Ахилла и всех собравшихся и уже начала выстраиваться очередь для крестоцелования. Воскресная литургия подошла к концу.

Всеволод, который стоял в притворе (прим. – западная часть) храма, почти у главного входа, вышел на крыльцо одним из первых и успел притаиться за широко распахнутыми деревянными дверьми. Далее народ пошел густо и увидев знакомый платок, Сева выдернул из толпы за рукав ситцевого сарафана Ясению, увлек за собой, так что ее мать ничего не заметила, а Ахилл еще и не вышел из храма вовсе. Девушка не слишком сопротивлялась и лишь посмотрела на Всеволода с легкой укоризной.

– Отстань ты. Куда ты тащишь меня. Репьев нацепляю. – тихо заругалась Ясения, когда они обогнули угол храма и влетели в заросли бурьяна – Отпусти меня! Закричу сейчас!

Сева попытался привлечь ее к себе и обнять гибкий девичий стан, но она с удивительной легкостью ускользала, будто была не живым человеком, а духом бесплотным.

– Дура, ты Яська! Я же люблю тебя. Жениться на тебе хочу. Сватьев заслать! – жарко зашептал Всеволод.

– Ага дружков твоих. Федьку с Ярославом! – прыснула будущая невеста, озарившись румянцем. – Всем сватьям сватья. Хоть в Царьград, хоть в засад.

Сева мгновенно насупился. Был он уже больше десяти лет как он сирота круглый. Батька его Алексей сгинул в замятне битвы при Калке, которая хоть и называлась великой, а по сути, позорной. Мать вскоре после увели в полон те же монголы, когда жгли портовый Матарх и его богатые окрестности. Только он, Всеволод, да тетка Евдокия успели в глубоком погребе пересидеть. Зуб у него был крепкий на степняков, теперь еще и невеста прямо из рук ускользает. Сева снова попытался приобнять Ясению, но та была непреклонна.

– Ахилл мне крестный. Они с батькой моим еще в стольном Царьграде в варяжской страже служили. Сам сказывал. Он мне не откажет. – пустил в ход последний козырь Слава. И проиграл.

– В чем другом может и не откажет. А про меня и думать забудь. Хочет он, чтобы я за Александра, сына Ярослава Всеволодовича вышла. Для того в Великий Новгород и собирается. – синие глаза девицы сверкали озорным лукавством. – Княжной глядишь буду.

– Тьфу ты. – сплюнул Слава с досады в дикую крапиву и бессильно прекратил борьбу. Где он, сирота и голытьба, и где молодой князь Александр, будущий владыка Новгородский, а то и всея Руси.

– Нашел. Вот, вы где прячетесь! – пробасил внезапно показавшийся из-за угла Ахилл – А ну ка, подь сюды оба.

И Сева, во избежание скорой и позорной расправы, предпочел за лучшее, одним махом перемахнуть через высокий плетень и раствориться в ближайшем переулке.

Глава 4. Каракорум. Апрель 1235 г.

Первый советник великого хана Чингиса, а после его смерти не менее великого хана Угедея, его превосходительство Елюй Чуцая, несмотря на многие свои таланты, имел внешность вполне непримечательную, можно сказать заурядную, может быть за исключением разве что ухоженной черной бороды. За нее то он и заслужил свое прозвище Урт Салах (прим. – монг. «длинная борода»).

Стараясь не привлекать излишнего внимания, в обычной одежде китайского сановника средней руки, Елюй Чуцая вышел из неприметно двери, расположенной с тыльной стороны дворца Великого хана Угедея Тумэн-Амгалан. Столичный Каракорум изо дня в день неумолимо разрастался в размерах до самых необъятных пределов, все больше становилось людей, повозок, живности, шума, что было хорошо для государства, но изрядно портило воздух. С этим приходилось мириться.