Василиада

Закон забыли,

люди плетками забили

тот наивный добрый век.

Пыль встает над степью кругом.

Кровью воинов пьяны,

зло хрипя,

давя друг друга,

кони в страхе скалят зубы,

громко воющие трубы

гонят в сечу табуны.

Колдуны

«Просто, я работаю волшебником»

Слова из песни

«Народ и партия – едины»

Лозунг доперестроечных времен

В простых бетонных N-этажках

живут простые колдуны,

кальсоны носят на подтяжках

и фирмы «Балтика» штаны.

С утра, наевшись чая с хлебом,

садятся в простенький трамвай.

Потом летят под серым небом

к себе на службу (нет, не в рай).

На службе служат, варят, лужат,

угля и стали выдают…

Потом —

трамвай, остывший ужин

и обетонненый уют.

Так день за днем

проходят годы.

И за такое колдовство

гордится партия народом

и славит с ним свое родство!

Сопьюсь я

Сопьюсь я, рано или поздно,

склонится верба надо мной,

а мир пугающе не познан,

а шар все крутится земной.

Грохочут будни пятилеток,

горит мартеновская печь.

Мой школьный друг, мой однолеток,

на старый мир вздымает меч.

Парторги планами набиты,

от обязательств пухнут рты.

Ильич из золота отлитый

им щурит глазки с высоты.

Лишь я, отсталый, как колхозы,

не возопил: «Вперед, друзья!»

Быть может, жизнь напрасно прожил…

Быть может, просто спился зря…

Звездочка на ниточке

Звездочка на ниточке

качалась в облаках.

Я вставал на цыпочки

и тянулся…

Ах,

не достать мне звездочку,

ниточка крепка.

Выпью-ка я водочки,

закажу пивка.

Острокрылой птичкою

в небо поднимусь,

перережу ниточку

и дождем прольюсь.

Звездочку на ниточке

у твоих ворот

положу на ситечко,

чтобы сохла.

Вот…

Ветер

Ветер жестью стучал,

на весь двор скрежетал,

оторвавши кусок от карниза,

листья клена считал

и как дьяк причитал,

подбираясь к красавице снизу.

Вмиг подол ей задрал,

заскулил, задрожал

и отпрянул, боясь, видно, взбучки,

два листочка сорвал,

пять минут поиграл

и отдал их красавице в ручки.

Но она их стряхнула

с улыбкой в траву —

для игры плата слишком большая.

Шляпку ниже пригнула,

и он взмыл в синеву,

стартовав с ее тульего края.

Усталость

Казалось, гимны несли нас в выси,

казалось, страсти кипели в нас

и рассекали по биссектрисам

углы сомнений в ложбинках глаз…

И наполнялись бокалы солнцем…

И пели трубы,

и губы жгли…

И в нашем доме о двух оконцах

я строил залы на полземли…

Сплетал из снов и видений крылья,

чтоб вознести вас на пьедестал…

Все обернулось тоской и пылью:

Вы – равнодушны, а я – устал.

Устали трубы.

Устали губы.

Погас в бокале брильянт вина.

Над пепелищем летают клубы

фантасмагорий былого сна.

Смешно и глупо в воздушных залах

под пьедесталы ломать паркет.

Вы родились уже усталой,

Вам чужды крылья и мой сонет.

Волны красоты

Вновь в окно холодный ветер

ветками стучит

Голый месяц рог свой свесил,

лужи серебрит.

Стынет в печке зола.

Позабудь о делах,

сядь ко мне поближе, рядом,

милая моя.

Не печалься, что на свете

мало теплых дней,

что большими стали дети,

а виски светлей.

Разве это беда?

Разве старят года?

Ну а то, что люди мелют –

это ерунда.

С каждым годом ты прекрасней,

ласковей, добрей.

Лучший день – не день вчерашний.

Твердо в это верь.

Если смелы мечты,

если мысли чисты,

то весь мир огромный – волны

нежной красоты.

Пусть в окно холодный ветер

ветками стучит.

Ни одна беда на свете

нас не разлучит.

Стынет в печке зола.

Позабудь о делах,

сядь ко мне поближе, рядом,

милая моя.

Апрель в Сочи

От отчаянья

выпил чаю я

и пошел, головой качая,

на причал,

в королевство чаек.

Там они надо тобой кружили,

хохотали и ворожили

Ты назвала их хохот пеньем,

угостила нас всех печеньем,

и я стал твоей новой тенью.

А потом были дни и ночи

между делом и между прочим.

И о чем-то мы говорили

и чужой керосин палили

И стояла над миром осень

Это было в апреле, в Сочи…

Честь и бюсты

Жизнь – она, мой друг Горацио,

Из сплошных ассоциаций

И намеков состоит.

Скажем – честь. Она велит

Браться сходу за мушкет:

– Бах-х! Бах-х! Бах-х! – И спора нет!

Честность – дочь горячей чести,

Но уже без генов мести.

Слово «чествовать» – хвалить,

Славословить, бюсты лить…

Ну, а бюсты…

Бюсты пусты.

Бронза сверху или медь,

Их удел – удел капусты:

Осень ждать и зеленеть…

Медитация в пустом доме

В камине тлеют головешки.

Сползают тени вдоль портьер

и заползают вперемешку

с моими мыслями на дверь.

Сосредоточившись на двери,

я медитирую.

Мой бюст

летает в сумраке портьерном.

Дом одинок, и вечер пуст.

Ночь, улица, фонарь…

И фонарей, и улиц —

во как!

И две аптеки за углом!!!

А мне все так же одиноко,

как будто вновь

с тобой

вдвоем.

Со скуки

Прощайте утки, гуси, куры…

И ты прощай, любимый хряк.

Мне скучно.

Все соседки – дуры.

Я поднимаю красный стяг!

Пусть наш бычок слегка позлится.

Пусть помычит, грозя врагу.

Мне надоело здесь коптиться —

я с флагом в поле побегу.

Махну направо

и налево.

Вперед махну.

Махну назад.

Вставай, страна!

Пойдем на дело!!

Дрожи, презренный демократ!!!

Поражение

Мы в ссоре вновь.

Твои слова

полны бесплотных осуждений.

Они глупы…

Ты не права…

Я докажу…

Но голова

уже касается коленей

твоих безумно-стройных ног…

Я побежден…

Прости им Бог!

Труба

Труба красавца теплохода

ему верна лишь,

как раба.

В любых портах, в любых походах,

во дни торжеств и при невзгодах -

где теплоход – там и труба.

Он – белоснежен.

Она – в саже.

Он мчит вперед.

Она ревет

Мне как-то странно было даже —

что ж он ей шею не свернет?

Но, я подрос, окончил КВИМУ.[57]

От старых дум нет и следа.

Я знаю: тот красавец сильный

лишь потому, что с ним – труба!

Воспоминания

Воспоминания, воспоминания.

Лист пожелтелый лениво кружится.

Дождь барабанит по лысым камням

и пузырит на перроне лужицы.

Кем-то забытый дрожит черный песик —

шкура обвисла и лезет клочьями.

Жалобно поезд гудит, словно просит:

встать и обсохнуть от мокрой осени.

Строчка вагонов за городом тает,

мерно отстукивая расстояния.

Тихо дождинка с окошка стекает.

Воспоминания, воспоминания …

Полнолунье

Ночью странной,

ночью лунной,

выбив локтем витражи,

прыгну в сад.

Тропой пурпурной

убегу от сытой лжи.

Лунный свет,

скользя наклонно,

тронет влажный дым осин

и прольется вниз

со звоном,

теплым ветром уносим.

Простерев над садом крылья,

я вольюсь в его струи,

Лунным светом,

Лунной пылью

лягу в волосы твои,

отражусь в зрачках зеленых,

повторяясь в зеркалах,

ворох лет, бездумных, сонных,

обращу в безгласый прах.

Ты поднимешь руки-крылья,

отряхнешь вериги слов,

недоверия, бессилья, и. .

над кромкою лесов,

над бескрайним Океаном,

над заснувшею Землей

мы торжественно и плавно

полетим к звезде иной.

Мальчик хочет

Поезд мчался на Питер. В соседнем купе уже в сотый раз мальчик просился в Тамбов. Голова раскалывалась от выпитой с приятелями на перроне плохой водки, от спертого воздуха плацкартного вагона и от мальчика, который хочет в Тамбов. Я вышел в тамбур, закурил… Лязг вагонных колес, мелькание желтых огней за стеклом вагонной двери, вкупе с набившей оскомину мелодией, головной болью, желанием опохмелиться и привели к созданию прилагаемого ниже…

Исчез Тамбов. Летит на Питер поезд,

гудком охрипшим время разодрав.

Колеса бьют по рельсам: «Скорость. Скорость!»

Душа кричит: «Гуд бай, гуд бай, май лав!»

Багряный ветер не осушит слезы,

не охладит мою больную грудь,

не повернет к Тамбову паровоза —

ни колесо, ни рельсы не загнуть.

О, как осилить расставанья муки?

Как воспарить в сонм дремлющих светил?

Любовь моя, к тебе тяну я руки:

– Где ты сейчас? Где утренний кефир?

По сторонам несутся ввысь перроны,

мешаясь с пеной желтой полутьмы.

Я весь в огне трясусь между вагонов,

смотрю в их зев, а снизу – смотришь ты.

В руках кефир. В глазах – сплошная мука.

В просвете ног мелькают тени шпал.

«Вот до чего доводит нас разлука», —

подумал я, икнул и зарыдал.

Спринтеры

Им в груди ветер дул попутный.

Они бежали к цели задом

по прелой скатерти лоскутной,

прошитой времени снарядом.

Сияла цель им в отраженьях

набухших влагой облаков,

как обещанье воскресенья

монет на поле Дураков.

О складки пятки спотыкались.

Колени двигались не в лад.

Виновных тени отсекались,

а все когда переругались,

к чему, забыли, зарекались

со старта пятиться назад.

Не так ли мы сквозь катаклизмы

идем «вперед» – к капитализму?

Метель

Метель…

Под самый Новый год.

Снег жгучий, как шрапнель,

с боков и снизу в лица бьет.

Метель метет,

метель.

Метель…

Уходит в память день.

Спадает встреч волна.

Скользит в былое год, как тень

от будущего сна.

Мельканье звезд, огней, машин…

Обрывки чьих-то фраз…

Метель из порванных седин

опутывает нас.

На миг затихла и…

швырнув

из тьмы в грядущий год,

захохотала, повернув

в анфас беззубый рот.

Моя Любовь

Моя Любовь к тебе древнее Рима!

Древнее звезд,

парящих в вышине

на тонких крыльях ангелов незримых.

Я знал о Ней еще в предвечном сне!

Когда весь мир был сжат в одно мгновенье,

когда лепились замыслы светил,

Господь в мое земное воплощенье

Ее углем меж ребер положил!

И вот, творя судеб предназначенье,

мы встретились.

Но ты не хочешь внять,

что со времен библейского творенья

на нашей встрече – Божия печать!

Герберы

Герберы на праздничном столе

среди рюмок, пива и закусок

одиноки, словно «Шевроле»

где-нибудь в селении за Тарусой.

Нереалистичны.

Невпопад.

Диссонанс капусте и селедке.

Кто их подарил?

Какой фанат?

Они стоят – три бутылки водки!

Над столом висит сивушный чад,

гости перепили, переели…

Где-то на окраине слышен мат.

Кто-то под столом скатерку стелет…

Герберы на праздничном столе…

Одиноки, словно звезды в небе…

Бросьте их владельцу «Шевроле».

Пусть к себе, в Париж, за водкой едет!

Крушение империи

В империи пошел сплошной разлад!

Опять свободу просят готы.

Варяги сели на швертботы,

рванули к грекам.

А Гийом

провозгласил себя царем

над всеми турками.

Втроем:

Луцилий, Марк и Диомид

достали где-то динамит

и трон рванули.

Крики, брань…

Гийома выслали в Сызрань,

он осознал все, слезы льет…

Луцилий в спешке дело шьет

на Диомида.

Марк – крутой,

торгует в Персии икрой.

Болтают всякое в народе:

когда-то все о недороде,

да об удоях молока…

Теперь такая мелкота

уж не волнует.

Весь народ

на баррикадах пиво пьет.

Народу – зрелищ подавай,

а там хоть Рим распродавай.

О чем я тут? Ах, о развале…

Кто у нас шефом на вокзале?

Кто за собой всех поведет

и хлеба даст, и штоф нальет?

И на кого искать управу?

Да я и сам не знаю, право…

Ильич – так тот таскал бревно,

а нам, татарам, все равно.

Залп Авроры

Аврора жахнула средь ночи холостыми.

Завыли псы.

Перекрестился поп.

Бегут года, а эхо все не стынет,

и президент с экрана морщит лоб.

– Вперед, друзья, шеренгой в ногу!

Конец войне и нищете!

Голодным – хлеб! Земля – народу! —

вещал Ильич с броневика толпе.

И верил сам…

А может, и не верил

или забыл о том, что говорил.

Толпа – ничто. Ведь главное – Идея!

О ней он думал. Только ею жил.

И за Идею снова отобрали

у наших дедов землю, мир и хлеб.

И продолжались вечные баталии,

и кровь текла на жертвенник побед.

Сейчас идеи выброшены.

К Богу

уж третий вождь почтенье показал.

Шеренги сбиты, и толпой, не в ногу,

мы все пришли на рыночный вокзал…

Движение

Движение по спирали…

Движение по прямой…

По шумной магистрали…

По ломанной кривой…

Движение – шаг навстречу…

Движение – шаг назад…

Движение беспечно,

бесцельно, наугад…

Твоей руки движение

и следом – твоих глаз…

Движение – воздвижение…

Движение – экстаз.

Движение ветра в полдень…

Движение планет…

Луны в прозрачной колбе…

Твоих ни «да», ни «нет»…

Движение – сомнение

в попытках все понять…

Как праздник искушения,

который надо ждать…

В заснеженной постели

с утра метет метель…

Движение к долгой цели

оправдывает цель.

Часть и целое

Часть – это целое, но

без кусочка,

как, например, джентльмен

без платочка

или как лес

без лесного уюта,

или – десантник

без парашюта.

Может кусочек и мал, и невзрачен,

может лишь точкой одной обозначен,

но

без его долевого участья,

целое вечно останется

частью.

Пожарище

Клубы дыма, запах гари,

перемешанной с золой,

над завьюженною далью,

над упавшею звездой,

над моими письменами,

над звонками в Никуда,

над прощания цунами,

над твоим «ни Нет, ни Да»,

над бескрылою надеждой,

над ленивою водой,

над мечтой, что стала прежней…

Дым и гарь над всей Землей.

Сон в духе ретро

Ты заблудилась.

Но в пространстве

возникла связь былых времен.

Так, пригласить тебя на танцы

позволил мне мой странный сон.

Кружась в огромном белом зале,

ловя улыбки в зеркалах,

мы были первыми на бале,

повсюду слыша:

– Ах, ах, ах!

– Ах, как она прекрасна, право!

– Какой галантный кавалер!

– Какие па!

– Ах, браво! браво!

– Вот где изящности пример!

Король предложил тебе руку,

но ты сказала тихо:

– Нет, —

и обрекла его на муку

от сладких грез на сотни лет.

Потом заря гасила свечи.

Звенели звезды в унисон.

Ты говорила:

– Время лечит.

Ты клала руки мне на плечи

и, не назначив новой встречи,

грустя, покинула мой сон.

В ночи

И этот сон,

и эта ночь,

и это лето…

И шорох листьев в унисон

с дыханьем ветра…

И море темное – глаза…

И в лунном свете – губы…

– Люб-лю, – я тихо прошептал.

И вверх взметнули трубы

каскад кадансов,

песен,

фуг!

К Земле склонились звезды…

Я ждал…

Вы молвили:

– Мой друг,

есть баксы – все возможно.

Я был богат – богаче нет.

Но трубы замолчали.

Я дал Вам тысячу монет,

потом завел в ночи мопед

и укатил в печали.

Дым

Пугая дымом комаров,

кружащих роем в балагане,

вы не заметили Богов

над золочеными главами

бездарных бонз в тени оконцев.

Вам, не привыкшим к свету солнца,

светлее было в темноте

и многолюднее в пустыне.

Быть первым – значит быть в хвосте, —

так вас учили, и поныне

вы продолжаете страдать

от кашля, насморка, простуды…

И, не листая Книги Судеб,

беретесь судьбы толковать.

Нет, катаклизмов здесь не будет.

Никто не будет пировать,

и вами изгнанный Левит

ваш балаганчик не спалит.

Кто вас осудит?

Кто простит?

Дым все

кружит,

кружит,

кружит.

З-З-З-З-З-З-З-З-З-З…

Зажжен закат зеркальных залов

за занавесками зари.

За запределием забавы

зажжен закат.

Закат зажгли…

Звенят забытых звонниц звоны,

зовут законченных зевак

забить законами законы,

зарыть зубатый зебру-знак…

Зовут завесить заграницы…

Звонарь запоры заказал…

Земля забыла закруглиться.

Звучит запевом зов «Зарницы».

Зажжен закат. Заполнен зал…

Гербарий

Я подарю тебе гербарий

давно засохнувших надежд,

чтоб, несмотря на запах гари,

презрев ухмылочки невежд,

ты по-крестьянски улыбнулась

моей наивности.

Потом

слегка взгрустнула, что не сталось

войти нам в тот прозрачный дом

сплошь алогичного пространства,

где невозможно утаить

текущих слов непостоянство,

запутав тонкую их нить;

где сны от яви не закрыты;

где ложь не прячется в углах;

где овцы – целы, волки – сыты,

и свет в огромных зеркалах,

не преломляясь, побеждает

черед прилипчивых теней;

где в длинных комнатах летает

пух прошлогодних тополей…

Обитель постоянства

Стремясь разрушить мир пространства,

что ограничено окном,

сломить обитель постоянства —

наш поседевший старый дом,

сорвался с туч огромный ветер,

поднял над крышею крыло,

ударил грудью, словно кречет,

о запотевшее стекло,

миг отступил,

собрался с силой,

ударил снова и…

затих.

А я сижу у печки милой.

Ладони грею.

Пью текилу

и сочиняю этот стих.

Прощай, Бетонная Долина…

Прощай, Бетонная Долина.

Увы, настал и мой черед.

Та голова была повинна,

что знала мысли наперед.

Она пророчила безумье

и на пути моем легла,

спеша воспеть бессмертье мумий…

Я ухожу.

Не помни зла.

Прощай и ты, лукавый Бонза,

мне твой оскал давно претит,

и пусть сияет твоя бронза

другим, не сбившимся с Пути.

Я ухожу своей дорогой,

не заповеданной тобой.

Не плюй проклятия с порога,

храни сынов своих покой.

И пусть все будет, как и было.

И пусть растет меж плит трава…

Я ухожу.

Чадит кадило.

Трещат в предбаннике дрова.

В Саду Мечты

В саду Мечты

от суеты

я укрывался, но простыл,

когда взбирался вверх по склону.

Чихнул и сладких грез корону

на серый камень уронил.

Как будто мячик с высоты

она запрыгала.

Со стоном

склонились долу лавров кроны

в саду Мечты.

Пожухли травы и цветы.

Вдоль тропок черные кресты

поднялись ввысь из тьмы бездонной…

Зачем же так бесцеремонно

передо мной явилась Ты

в саду Мечты?

Туман

Туман лежал на парапете

без форм и, в общем-то, без дум

(на этой сумрачной планете

все так лежат).

Далекий шум

гвоздем пробил пространство теней

и стих, упершись в парапет,

сраженный царством вечной лени,

туманных чувств, туманных бед…

Туман над ним слегка сгустился

и, не скорбя, похоронил…

Вот так и я к тебе стремился,

неся свой крест,

но заблудился,

крест уронил и…

вновь запил.

Одиночество

Снова август клонит ветви

затянувшимся дождем.

Снова тучи гонит ветер,

застилая окоем

Дом пустой,

насквозь промокший

одиночеством пропах.

Тенью сумрачной, продрогшей

время прячется в углах.

Капля, сонная стекает

с запыленного стекла.

Все прошло.

Все увядает.

Не найти нигде тепла.

Туманная секстина

Твои глаза всегда туманны,

а речи длинны и пусты.

Ни правды нет в них, ни обмана,

как не обманчивы листы

в лоточке принтера.

И странно

в них спит всеядность пустоты.

Или безумье чистоты?

Когда желания туманны,

когда и ждать, и верить странно,

а руки дарящей пусты,

что могут ждать в лотке листы?

Сожженья? Истины? Обмана?

Но ждут ли истин и обмана

снега – синоним чистоты?

Укрывши осени листы

они бесцветны и туманны,

безмерно холодны, пусты…

Живут без жизни…

Право, странно…

И слушать вновь тебя мне странно.

Уж лучше пить вино обмана.

Бокалы глупы, коль пусты.

От их безвинной (!) чистоты

любые истины туманны,

и снег ложится на мечты…

В лоточке принтера листы

всегда готовы, как ни странно,

принять слова.

Пусть те туманны,

полны холодного обмана,

но по законам чистоты

листы их примут, коль пусты.

Тот примет все, чьи сны пусты,

чьи дни похожи на листы

в лоточке…

Жажда чистоты

тебя влечет,

но, как ни странно,

в ней правды меньше, чем обмана.

Твои глаза всегда туманны…

Трепанация черепа

Чугунный свет чужих подъездов…

Известка стен в крови надрезов…

Пыль,

мусор,

липких глаз тоска…

Флакон «Тройного».

Лба доска

скрипит и мнет в мозгу извилины

своим катком.

Все мысли спилены…

Другу Джину

Не лезь в бутыль, умерь апломб.

Она, зеленая, обманет -

ударишь в донышко челом,

а кто-то сверху пробку вставит.

Ты будешь биться и стенать,

лизать стекло, молить прощенья,

а он пришлепает печать,

и сдаст в ломбард без сожаленья.

Мне будет очень не хватать

твоих лиловых глаз свеченья.

Я приглашу гетер рыдать,

просить у времени забвенья

и буду в трауре сто лет…

Но если слезы выжгут пробку,

то ты, едва увидев свет,

со страха влезешь в чью-то глотку!

Не лезь в бутыль, умерь апломб…

Штопор

Вонзая штопор в Океан,

ловлю расплавленные звезды

и нанизаю их на воздух,

чтоб вечно быть светилам там,

глядящим внутрь иным мирам…

Чтоб опостылевший бедлам —

бардак бесчисленных компаний,

визг перевыборных собраний

смел в бездну вечный Океан…

Ловите Свет, пришедший к вам,

открывший двери всем ветрам…

Но штопор не для целований!

Сон убитого красноармейца

Курился утренний туман

над головой у Дерибасса.

Я плыл в тумане, в меру пьян,

слегка над миром наклоняся.

Вы были трезвы и прямы

как дерибассовские ноги

и показались мне странны

своим отличием от многих.

Пустив вдогонку быстрый взгляд,

я глаз прикрыл, пытаясь вспомнить:

чем примечателен ваш зад?

И вдруг —

Труба!

Буденный!

Кони!!!

Ожог клинка.

Степной ковыль.

Все это было,

было,

было…

С копыт сбивая грязь и пыль,

над головой моей кадриль

плясала пьяная кобыла!

– Оставь меня!!!

В рассветной мгле

убитый конь крыло расправил.

Я над Землей плыву в седле,

слегка склонясь, хмельной, как все,

туда, где сон меня оставил.

Шаман и бичи

Кража

Прелых листьев дурман

да сухая трава —

вот и все, что осталось от лета.

В голом городе бродит

колдун иль шаман

с головой голубой, как планета.

Мерно лепится вязь

его тихих речей

о каких-то невиданных дивах…

То трясясь, то крестясь