Болезни наши

– Они всегда были от меня в восторге.

«Особенно последние годы», – усмехнулся Руфулос где-то в глубинах серого вещества.

– Как ты едешь? Ничего же не видно.

Дворники на лобовом стекле и правда не справлялись: едва успевали сдвинуть в сторону одни кулисы, как сцену «Московская улица» сразу же заливали другие.

– Сам удивляюсь. Интуиция автолюбителя.

Очень медленно, квартал за кварталом пробираясь сквозь ливневый дождь, они разговаривали об идеях Орлова. Он не мог успокоиться и, как любой утопающий, переоценивал возможности соломинки. Рыжов был более объективен в своих невысказанных суждениях, более критичен и к себе, и к Орлову, но не настолько, чтобы считать себя соломинкой для него или его считать соломинкой для себя.

Ни один из них не запомнил момент, в который они решили поставить жирную точку тому дню. В конце концов, основная работа сделана. Остаётся отредактировать, покрыть глянцем и можно сбрасывать в эфир эту, по мнению Орлова, бомбу. Рядом с домом Рыжова припарковались и под одним зонтом пошли в сетевой супермаркет. В те времена в нём ещё было можно купить неплохой виски.

Странное видение примерещилось Рыжову между полок с дорогим алкоголем. Пока Орлов с лицом знатока одну за другой лапал бутылки, Руфулос в другом конце зала заметил взгляд странного человека, не по погоде одетого в лёгкий светлый летний костюм, с портфелем и палочкой. Рыжов отчётливо видел, как старик переложил трость из руки в руку и погрозил ему пальцем. Не успели ледяные зубы неизвестного науке беспозвоночного паразита прогрызть диафрагму Рыжова и припасть к его ложечке, как Гена почувствовал, что кто-то коснулся его локтя. Обернулся и увидел другого старика в лёгком светлом летнем костюме. У этого и костюм, и редкие волосы на голове, и редкая борода были мокрые.

– Молодой человек, вы не могли бы помочь ветерану труда?

– Отвянь, отец! – решительно прозвучал голос Орлова, который встал между стариком и Руфулосом.ры и показывал последнему выбранную бутылку, – Вот. То, что надо!

Когда Сева потянул блогера к кассам, не позволяя ему помочь ветерану труда, Гена успел бросить в противоположный конец зала свой взгляд. Никто уже оттуда не грозил ему пальцем. И какая-то гигантская белая планария просочилась-таки в его желудок.

Поднявшись в квартиру, Гена обратил внимание, как дрожат его пальцы, поэтому и попросил Орлова налить ему побольше. Только выпив одним глотком граммов сто, он смог улыбнуться. Орлов пытал: «Что случилось? Что побледнел так? Если это сердце, больше не пей». Гена отшутился: «Да откуда ему у меня взяться?»

Потом они пили не торопясь. Разговаривали о войне, о мире, о президенте. Много шутили. Запевал Орлов без умолку. Гена поражался его оригинальным мыслям и умению связать их в единую цепь с выводом, подтверждающим его тезисы, высказанные на съёмках. Наверное, много об этом думает.

– Вот такая же чертовщина, – говорил Сева, – происходит сейчас в воспетом тобой Злакограде. Кстати, респект за ту передачу! Я оторваться не мог. Так вот, там камеры видеонаблюдения зафиксировали привидение, о котором больше года уже судачил весь город. Какой-то тамошний профессор, незаслуженно обиженный коллегами, на старости лет запил с горя и попал под машину. Дело житейское, бывает. Но теперь его привидение терроризирует весь этот городок. За что-то мстит землякам. Бред, но в объективы камер он же попал.

Ненадолго вернувшаяся к Рыжову улыбка опять уползла.

– Ты это всё где услышал?

– По РЭН ТВ смотрел.

Рыжов успокоился, а Сева, не обращая внимания на скривившиеся губы блогера, пригубил с края стакана и болтал дальше:

– Ты был там?

– Нет, нет, – резко ответил Гена, – всё делал онлайн. У меня там был хороший информатор.

– А я почему так заинтересовался, – Орлов расплылся в плотоядном от уха до уха оскале, – я был близко знаком с одной девушкой из Злакограда. Училась со мной в одном университете, тремя курсами младше. Оставила самые тёплые воспоминания. Такая, я тебе скажу…. С большой буквы Бэ! БББ…

И Орлов, умиляясь своей собственной шутке, не сдержался и заржал. Гена просто улыбнулся. Он не предполагал о ком ведёт речь Орлов. И не интересовался.

– Я ей лучшую свою работу тех лет подарил, никто на аукционе не выкупил. Любуются сейчас, наверное, с мужем.

Рыжов решил было поддержать разговор и чуть не вымолвил, что у него тоже была такая БББ, но в его желудке так вовремя и с такой силой заметалась холодная гигантская белая планария, как совесть мечется в душе не совсем потерянного человека. И он промолчал.

К полуночи, вернувшись в своё однокомнатное жилище, Орлов упивался гармонией творческого хаоса. В тесноте, да не в обиде. Маленькая дверь на балкон приоткрыта, и ему мнилось, что голодные четырёхколёсные звери рычали не глубоко внизу, а на уровне его девятого этажа, буквально за шторкой. Этот рык дополняло не выключенное с утра интернет-радио «Психофон», от которого ещё год назад у Орлова повышалось давление, а теперь повышается без него. Сева сел за письменный стол, открыл ноутбук, попытался выжать из забытой на столе бутылки последние капли дешёвого виски и углубился в просмотр своих страниц. В четвёртой сети, разглядывая свой профиль, заметил зелёные вспышки почтового ящика. Сообщение было от давнишней, судя по фото, очень привлекательной и, как оказалось, до вчерашнего дня, самой верной подруги. И оно просто повергло Орлова в ярость. Он выпучил глаза, не веря прочитанному, поджал губы и двумя пальцами стал стучать по клавишам, как будто орал ей:

– Негодую тебя! И отказываюсь понимать, почему ты до сих пор не ползаешь у меня в ногах? Почему не просишь прощения? Тварь!

Он исписал целую страницу в таком же духе, но отправить послание не смог. Предусмотрительная подруга заблаговременно внесла его в чёрный список. Схватившись рукой за сердце, Всеволод выбрался из-за стола и, не выключая ни радио, ни ноутбука, ни света, рухнул, не раздеваясь, в сон на диван. Даже спустя час в заснувшем лице было видно безутешное, отчаянное негодование.

Нас всех это ждёт

Рядом с двухместной палатой, в которой у окна лежал Карачагов, практически напротив сестринского поста, располагалась одноместная, самая блатная, самая престижная в неврологическом отделении. Лиля обратила на неё внимание ещё в свой первый визит к Фёдору Павловичу. Это было на третий день после кризиса, когда он ещё был в полной прострации. Шёл третий год после победного окончания войны, когда мы только-только начинали понимать, что у нас всё получилось.

Дверь в блатную палату была открыта почти настежь. На высокой, приспособленной специально для нетранспортабельных пациентов койке лежала благообразная бабушка с закрытыми глазами, бледная, как покойница. Очень благородное лицо. Чувствовалась порода. Бабушка или сама дремала, или была погружена в искусственный медикаментозный сон. Копна кипельно-седых волос убрана под марлевый берет. Её правой руки тончайшей кости пальцы держал в своих ладонях той же породы дедушка в очках, такой же седой, часто переводивший свой взгляд с её лица на датчики тихо звенящих приборов. Умиляясь такой трогательной сцене, Лиля даже сказала провожавшей её медсестре:

– Какая любовь у этой милой пожилой пары.

Сестра ничего не ответила, не обернулась, только совсем без симпатии к старикам заулыбалась себе под нос.

Ко второму визиту Лили Карачагов уже стал реагировать на окружающих, стал распознавать знакомые лица и ухмыляться им бессмысленной улыбкой. Ева Дмитриевна и раньше что-то похожее замечала в его лице, но всегда принимала это за успешную имитацию, помогающую Фёдору Павловичу уйти от прямого ответа. Неделю назад его разбил обширный инсульт. Ева Дмитриевна этого ждала и, когда литавры грозно грянули, оказалась рядом. Фёдор Павлович, проваливаясь в разверзшуюся под ногами бездну, крепко схватился за её фотопортрет двадцатилетней давности. Наглая, хорошо сложенная, с бесцеремонно длинными ногами, в развевающемся на ветру вечернем платье, без лифчика, без двух месяцев сорокалетняя женщина с жалостью смотрела на вас из-под натёртого до блеска хрустального стекла.

Ева Дмитриевна умывалась, когда ванной комнаты достиг хрустальный новогодний звон. Безбровая, по пояс голая, смертельно пугая кошек, она бросилась наверх. «Вот тебе, Витя, и приезжай домой, – стучало у неё в голове, – что бы Тео сейчас делал без меня?»

– А с чего ты взяла, – спросил брат, – что с ним что-то случилось?

У Евы Дмитриевны прямо на бегу брызнули слёзы. «И правда, чего это я раньше времени?» И сразу после этого послышался удар о пол второго этажа чего-то грузного и мягкого.

– Тео! – завопила во весь голос Ева Дмитриевна.

За неделю до этого в платной поликлинике Фёдор Павлович указывал тростью на профилактический плакат «7 симптомов инсульта» и говорил ей:

– Хех, шесть из семи у меня налицо. Нет только острой головной боли.

И вот она, прекраснозубая, пришла и, будто клык медведя, прокусила ему череп. И один из Карачаговых думал в эти секунды: «Ничего-ничего, а как по-другому? Отдохну и я». Потом он вместе с другими однофамильцами потеряет сознание.

Переводя свои глаза с Лили на Еву Дмитриевну, Фёдор Павлович переставал улыбаться. Взгляд мрачнел. Брови выгибались. «Опять! – думала Ева Дмитриевна и глотала слёзы, – Ну сколько можно?»

Во время второго визита Лили Карачагов внятно произнёс: «Дочка». И Лиля в этот раз не протестовала, хотя и покраснела до корней волос. Ева Дмитриевна шептала ей на ухо:

– Не обращайте внимания, милочка. Он не всерьёз. Вы же знаете.

Провожая Лили (Ева Дмитриевна тоже называла её на французский манер), сказала ей:

– Вы знаете, нет. Ничего хорошего никто не прогнозирует. Я еле держусь, чтобы не плакать при нём.

Потом её лицо на секунду прояснилось, и она зачем-то добавила:

– У него была смешная привычка на протяжении почти всей жизни. Всем девушкам, женщинам и даже бабкам, взгляды которых ловил на себе, он недвусмысленно подмигивал. Всем. Даже при мне. Подонок. И ведь они так терялись. По два-три раза оглядывались потом. Сталкивались с другими пешеходами. Я наблюдала много раз.

– Почему «была»? – с грустью спросила Лиля.

Ева Дмитриевна только вздохнула.

Та же медсестра, что первый раз провожала Лилю в палату Карачагова, оказалась рядом с ней и сейчас. И дверь в соседнюю одноместную палату была так же открыта настежь. Лиля опять любовалась породистыми стариками. И чувствовала в себе что-то во многом похожее на зависть.

– Это тётка губернатора, – сказала медсестра, – если бы не она, мы бы Фёдора Павловича разместили здесь. Но, понимаете же, с губернатором бодаться даже меру не с руки. Мы Геннадию Андреевичу всё объяснили.

Лиля её не слушала. Она продолжала смотреть на хрупкие, полупрозрачные, длинные пальцы бабушки в ладонях любящего её старика.

– Как я ими восхищаюсь, – вырвалось у Лили, – прожить такую длинную жизнь и сохранить такие чувства и оставаться вместе даже здесь.

Медсестра прыснула и взяла Лилю за локоть.

– Давайте отойдём, Лилия Акациевна.

В рассказе медсестры было много сальной иронии. Казалось, что медсестра вот-вот рассмеётся. Удерживало её, наверное, только уважение к губернатору.

– Эти милые люди впервые в жизни увиделись неделю назад.

Лиля не могла поверить и слушала, раскрыв рот.

Из слов медсестры она узнала, что десять дней назад на телефонную станцию службы спасения Злакограда поступил звонок из Улан-Уде, это больше трёх тысяч километров! Взволнованный мужчина сумбурно стал объяснять, что во время сеанса связи со своей возлюбленной по скайпу он сначала услышал смешной акцент в её речи, потом увидел, как изменилось выражение её лица, как пополз вниз левый уголок губ, а правый – вверх. И когда она схватилась за голову и уронила лицо на клавиатуру, он понял – это инсульт!

– Это инсульт! – кричал он в трубку. – Спасите её!

– Седина в бороду, бес в ребро? – в ответ ему съязвил оператор в Злакограде, – Она хоть одетая? Представляю, чем вы занимались на этом сеансе. Не стыдно?

– Я до сих пор вижу её повергнутую голову, её волосы на моём мониторе. Уже девятнадцать минут. Заклинаю, спасите её!

Оператору стало самому стыдно, он принял вызов и стал выяснять адрес. Звонивший знал только улицу и дом. Можно было бы всё выяснить по номеру телефона, но сколько на это уйдёт времени. В отчаянии старик прокричал: «Квартира двести семьдесят девять»! И ведь угадал!

– Они, оказывается, были любовниками по переписке семнадцать лет. И несмотря на то, что она моложе, Сергей Иванович, так зовут этого дедушку, гораздо её крепче. Ей уже не подняться. Что он будет с ней делать? Одна у неё надежда на племянника, на губернатора. Может, пристроит в приличный дом инвалидов.

Когда спустя три дня после госпитализации Сергей Иванович вошёл в палату своей возлюбленной, она смотрела на него глазами, полными преклонения, трепета, страха и даже ужаса. Всепоглощающий идол, от которого раньше можно было спрятаться, захлопнув ноутбук, обрёл вдруг тело и со словами «здравствуй, милая» вторгся в её непростую реальную жизнь. Её плохо слушавшиеся руки кое-как натянули на лицо одеяло по самые брови. Ноги согнулись в коленях. Лоб покрылся каплями холодного пота. Как маленькая девочка, она смотрела на него одним глазком, плакала от счастья и невнятно шептала молитву этому идолу.

– Но он, скажу я вам, ещё тот фрукт. Когда ей делают успокоительные уколы, и она забывается на пару часов, он разгуливает по отделению, как дома, и буквально клеится к персоналу. А здесь есть к кому. Санитарки говорят, я-то не видела. Одна такое рассказала… Видите на посту пухленькую девушку? Это Лена Схимко. Так, похоже, у них настоящие шашни. Она Сергею Ивановичу с первого же дня его появления сильно симпатизирует. Одна санитарка говорила, – и сестра понизила голос, – что видела, как они выходили из служебного туалета! Спасибо, мол, дочка.

И после многозначительной паузы сестра продолжила:

– Несмотря на его помощь, на его заботу о больной (он ведь в палату никого не пускает, всё сам делает; и судно выносит, и полы моет, и Лена его научила капельницы контролировать), несмотря ни на что, гнать его надо из больницы. Не знаю, куда главврач смотрит. Денег, что ли, взял?

Сестра продолжала говорить, что называется, как пономарь, не замечая, что декламирует свой текст сама себе. Лиля давно уже вышла. Противоречивые чувства плескались в её душе и от посещения Фёдора Павловича, и от того, что услышала от медсестры. Машина городской администрации ждала её на парковке. Послезавтра проездом Злакоград посетит президент. Муж Лили, весь в мыле, сегодня, как и всю неделю, контролирует подготовку встречи, носится по запланированным объектам. Не отвечает на звонки не только Лили, но и отца, и матери, и брата.

Отец Андрей, узнав, что Карачагов не может с уверенностью сказать крещён он или нет, решился подставить под удар своё собственное спасение. Решился крестить Карачагова прямо в палате, потом соборовать, приготовив таким образом раба Феодора к вечной жизни. Сокрушался, что не может обвенчать их с Евой вне храма. Младший сын отца Андрея, младший брат мера Дмитрий Вясщезлов, приехал в больницу передать Еве Дмитриевне список необходимых для всех обрядов вещей. Потом в телефонном разговоре отец Андрей окончательно сговорится с Евой Дмитриевной специально на день приезда Путина. Им обоим казалось, что так будет спокойнее.

Первенцу Лили к тому времени было уже больше двух лет, и молодая мама могла смело оставлять его на попечение свекрови. Большой уже мальчик. Когда он родился, Лиля назвала его Геной, за что её муж был ей крайне признателен и благодарен. Второго мальчика через несколько лет она назовёт Севастьяном – Севой. Близким такой выбор покажется странным, но мы-то с вами понимаем, что так она ответит на сладкий, но злой, так и не зарубцевавшийся до конца урок, который преподнесла ей судьба несколько лет назад. Понятное дело, что тоже Федот, да совсем не тот.

Брат Евы Дмитриевны, не дожидаясь конца спецоперации, вернулся из Ростова-на-Дону на малую родину. К своему удивлению, он получил внушительную компенсацию за потерянное имущество и от администрации ДНР, и от новой киевской власти. Так что выплатить Еве обещанную долю наследства для него большого труда не составило. По совету Геннадия Андреевича Ева Дмитриевна инвестировала эти средства в акции строящегося в Злакограде завода по изготовлению микрочипов.

– Ева Дмитриевна, – говорил ей новый мер города, – более надёжного варианта сохранить и приумножить сейчас нет. Чипы в ближайшее время будут главным приоритетом в президентском проекте диверсификации экономики. Фёдор Павлович, насколько я понимаю, с началом санкционного режима свои накопления потерял?

– Геночка, я тебя умоляю. Какие у него накопления? Он же тратил деньги, не считая, то на дорогое вино, то на проституток, извиняюсь, конечно. Приглашал их толпами. Американцы же на нём новую Виагру испытывали. Ну он и разошёлся ради науки. Как я выдержала! Федя, Федя, горе моё… Американцы его деньги в своих банках держали и, естественно, с началом войны заморозили.

– С началом спецоперации, Ева Дмитриевна.

– Конечно, конечно.

– А китайцы что?

– То же самое! В первую очередь потенция, потом долгожительство. Перепробовали на нём все свои иголки. Он фото присылал из Шанхая, как ёж, утыкан весь и улыбается. Кормили его какими-то желудями и мазали обезьяньим навозом. Азиаты. Заплатили вроде бы хорошо, только юанями и тоже оставили в своём банке на его счёте. Присылают частями, и при конвертации в рубли получается почему-то в полтора раза меньше.

Геннадий Андреевич развёл руками, изображая на лице горькое сожаление и как будто говоря: «Это неизбежно».

– Помнишь, каким толстым он приехал из Китая? Я и не знала, что делать с ним. А теперь всё наоборот, и я снова не знаю, что делать.

– Я себя так чувствовал в кабинете у следователя в своё время. Понимал, что нужен срочный ответ, и не знал, что ответить. Потому как, что ни скажешь, всё равно остаёшься виноватым.

Это Геннадий Андреевич вспомнил своё трёхдневное заключение, когда его заподозрили в связях с местной наркомафией. Менты тогда кололи одного из организаторов филиала южносибирской наркосети среди золотой молодёжи. И тот решил пустить их по ложному следу. Вспомнил, как Попович по два раза в неделю доставал из закладок свой героин, и сдал его, как главного дилера. Типа, он весь университетский квартал снабжал. На третий день стало ясно, что Гена чист, и его отпустили. Новость из гостиницы «Хилтон» Поповичу пришлось проглотить, не разжёвывая. Рыжов всё равно уехал. От ярости пальцы, конечно, дрожали, но Гена заставил себя взглянуть на ситуацию трезво, хладнокровно. Ни Рыжову, ни Лиле предъявить, собственно, нечего, они свободные люди. Через месяц-другой начну всё сначала. Попович был уверен, что Рыжов не вернётся. Местным силовикам, когда Москва начнёт конкретно чистить их ряды по всей стране, Попович попортит немало крови, припомнит им свои три дня. После встречи с новым губернатором, который недвусмысленно намекнул, что хочет сделать на него ставку, Гена и решит своё уличное прозвище, под которым его и так знал весь город, сделать своей фамилией, а настоящую фамилию забыть. Неподходящая для успешной карьеры.

За сутки до встречи президента Лиля опять посетила Фёдора Павловича и нашла его уже в одноместной палате. И обстоятельство это и радовало её, и смущало. Карачагова попробовали перевести ненадолго в положение сидя. Он стал похож на сказочного царя на обложенном подушками сказочном троне. Сидел высоко, глядел вам в глаза глубоко, бессмысленным, но цепким взглядом. Он ни на минуту не сомневался, что главный здесь он. На седой кудрявой голове не хватало короны. На приветствие Лили он ответил покровительственной улыбкой. Следил за выражением её глаз, за движением её губ. Пытался отвечать. Иногда получалось. На Еву не смотрел. В его извилинах крутилась, не находя выхода, застарелая обида. Ева никогда никому не раскроет – какая.

Уходя, Лиля спросит Еву Дмитриевну:

– Не знаете, где старики?

– Старики старше нас с Федей всего на пять лет. Не знаю. Вчера вечером сама слышала, она смеялась. А утром Федю сюда перевели.

Ева Дмитриевна лукавила. И Лиля это поняла, но вытягивать из неё правду клещами не стала. В конце концов, нас всех это ждёт. Выйдя за двери отделения, Лиля столкнулась на лестнице с совсем молоденькой, чуть пухленькой сестричкой.

– Лена? – Спросила Лиля.

– Да, – удивлённо ответила та.

Лена приступила к работе в восемь утра и всех деталей тоже не знала. Матрас на профильной койке в четыреста четвёртой одноместной палате был уже свёрнут. В документах время наступления смерти благообразной бабушки было зафиксировано в 04:15 утра. Эпикриз никак не связан с инсультом; остановка сердца. Где сейчас Сергей Иванович, Лена не знала.

– Он даже не надеялся, он чувствовал, что скоро. Когда ремонтировал наш туалет, то и дело ронял на пол ключи и, мне показалось, редкие слёзы. На щеках они точно блестели.

Пора взрослеть

Когда одним дождливым утром, следуя старой привычке, Рыжов пролистывал новостные ленты на каналах своих более молодых и более удачливых теперь конкурентов за тысячи вёрст от Москвы, на новом, наполовину ещё не заселённом кладбище Злакограда две женщины в трауре вслушивались в размеренно печальные слова погребальной молитвы. И удивляясь как бы самим себе, особенно та, что была моложе, они заметно реже, чем священник, и как бы исподволь осеняли себя крестным знамением. Вспоминали при этом слова и дела усопшего, те, о которых ведали, и те, о которых только догадывались. И безнадёжно скорбели, и унывали в отчаянии, и глаза их были на мокром месте, но свои спины держали ровно, и свои высохшие острые плечи не опускали, даже когда примеряли слова молитвы к себе. Когда от этой примерки по позвоночнику пробегал озноб.

Отец Андрей выговаривал каждое слово. Запах ладана смешивался с запахом чернозёма. В километре от них шум федеральной трассы и железной дороги. Перед глазами чеканный профиль Фёдора Павловича. Кинематографичные бакенбарды. Галстук, который он никогда не носил при жизни.

Поймав взгляд отца, младший сын священнослужителя, сам вызвавшийся сегодня помочь, сразу понял, в чём его строгость. Действительно, что за язычество? И как только Дима вынул из гроба африканскую трость, на него опустили крышку и натренированные руки в полном безмолвии привинтили её навсегда. Первую горсть чернозёма в могилу бросила Ева Дмитриевна.

Примерно часом позже Геннадий Андреевич нашёл всех участников погребения на другом конце кладбища, у самого первого, сделанного здесь два года назад захоронения, у могилы Акация Акациевича Пулиопулиса, где уже стоял красивый каменный памятник, рядом с которым зеленел экзотический кустарниковый дуб. Через несколько лет, когда эта диковина начнёт плодоносить и рядом с ней прорастут первородные круглые жёлуди, кто-то из посетителей соседних захоронений пересадит один из таких ростков и положит начало традиции называть тот погост «Мелкодубским». Когда администрация города решит закрыть некрополь для погребений, он почти уже весь будет покрыт непривычным глазу иноплеменным кустарником. Из крупных древесных форм широколиственной флоры не приживётся там ни одна. И это станет лишним косвенным подтверждением украденной когда-то у Акация Акациевича гипотезы.

Отец Андрей прочитал над прахом отступника краткий заупокойный молебен, и только тогда Лиля расплакалась в голос. Если бы не её муж, никто не решился бы дотронуться до неё и поднять с колен. Как всегда, Геннадий Андреевич Попович появился вовремя. И супругу успокоил, и придал собранию в финальной части некоторый официоз. Даже слова его отца и движения брата при появлении мера стали отчётливее и осмысленнее. И душой при этом Геннадий Андреевич не покривил, богобоязненно креститься ему не пришлось. Отзвучала «Вечная память». Половина букета белых цветов, которые он нёс к могиле Фёдора Павловича, остались лежать у крестообразного памятника на могиле Акация Акациевича.

Для Евы Дмитриевны и слёзы Лили, и молебен, а пуще всего послеполуденный зной, стали дополнительным испытанием. Она не была знакома с Пулиопулосом, но, как и все в городе, хорошо знала историю их отношений с Карачаговым. И, кроме того, хотите верьте, хотите нет, целых два раза видела в вечерних сумерках его привидение. И у здания ЮгСибТелекома, и неделей спустя у центрального банка, не выдержав его холодного взгляда, она переходила на другую сторону улицы и вызывала такси оттуда. Только утром Ева Дмитриевна понимала, чей взгляд смутил её вчера. Не напугал, а именно смутил. Даже в образе призрака Пулиопулос чувства страха ей не внушал, но как-то стыдно перед ним было.

Сжимая трость её любимого Тео, она стояла теперь рядом с дочерью учёного маргинала, но через вуаль смотрела в сторону могилы Фёдора Павловича и томилась воспоминаниями о кудрявом юноше, бесшабашном весельчаке, который ещё до их близкого знакомства на городских первенствах два раза отправлял в нокаут её первого гопника. Спустя пару лет в присутствии Евы гопник возьмёт реванш, но уже не на ринге. Чем могло бы обернуться даже лёгкое сотрясение для человека, недавно перенесшего операцию на головном мозге, нетрудно представить, но, к счастью, мимо лежащего на асфальте с разбитым лицом чемпиона зоны Сибири по боксу среди юношей за 1988-й год, проходил неравнодушный Акаций Пулиопулос. С этого их дружба и началась.