Болезни наши

Скорее всего, именно поэтому Рыжова совершенно не мучала совесть ни перед самим учёным, имени которого он так и не упомянул в своих стримах, ни перед его дочерью, у которой он выпросил разработки отца.

Когда Рыжов ещё только готовил сценарий своего самого успешного проекта, он не мог поверить, что кроме Пулиопулосов никто и впрямь не увидел угрозы сначала в самом вирусе, а потом и в необъяснимых изменениях ландшафтов сразу нескольких городов. Поэтому он решил прошерстить, насколько это сейчас возможно, южносибирскую периодику тех далёких лет. Гена искал любые упоминания об аномальных изменениях в природе и в научных изданиях, и в общественных, и в партийных, и даже в местной художественной беллетристике. Нигде не было ни слова. Но Гена не унимался. Не мог поверить. «Хотя, чему удивляться, – в то же время думал Рыжов, – с улиц наших городов практически исчезли воробьи, и нигде об этом страшном звоночке тоже ни слова. А ведь исчез целый биологический вид. Как такое возможно?»

Когда Гена просматривал толстые литературные журналы, издававшиеся в Сибири в те годы, в глаза ему бросилось название одного из них: «Сибирский Огонёк». «Откуда я могу его помнить? Почему у меня возникают рядом с этим словосочетанием устойчивые железнодорожные ассоциации?» – Рыжов закрыл глаза, и в памяти заскрипело:

– В девяносто шестом году один мой рассказ даже напечатали в «Сибирском Огоньке»! За месяц до своей смерти со мной встречался и хвалил сам Перлосмутов, этот корифей сибирского соцреализма. Ха-ха-ха. «Как, говорит, у вас, Федя, смелости хватило заглянуть в две тысячи двадцатый год!» И слогом восхищался, и успех пророчил. «Судьба не может, говорит, вас не отметить». Знал бы он, какие рассказики я писал под псевдонимом «Стояков» для газетки, в которой работал курьером. И куда там заглядывал.

И между слов на стыках рельс так романтично стучали колёса. И в подстаканниках пустые стаканы, а в них звенят чайные ложечки. И волосатый пожилой бунтарь в бакенбардах заливается смехом вперемешку с кашлем и портвейн называет железнодорожной водой. «Ну конечно же», – ударил себя по лбу Руфулос.ры. Гена, кстати, давно хотел найти тот рассказ. И теперь, когда у него всё было под руками – и возможность, и время, он принялся прокручивать «Сибирские Огоньки» за 1996-й год один за другим. И скоро нашёл.

Фёдор Карачагов

По суду

рассказ

Цена обывательскому счастью всей его жизни оказалась не так высока – всего лишь двадцать пять, пусть и полновесных, но всего лишь советских рублей. Ему было семнадцать лет, на дворе моросил 1986-й год. Он был дикорастущим нарциссом в уважаемой и примерной советской семье. Трое детей, он старший. Мама, бросившая когда-то медицинский институт, нашла себя в цехе радиолампового завода, о чём в её трудовой книжке была сделана единственная (первая и последняя) запись. Отец в те времена, в начале семидесятых, был комсоргом цеха, а в 1986-м году он стал уже его парторгом. Брат и сестра учились в той же школе, которую старший брат закончил год назад. Все ютились в двухкомнатной квартире. Теснота заботила родителей. Дети её не замечали, так же, как и других негативных деталей той славной поры. Ожидание ордера на новую квартиру всю семью окрыляло. Очередь подошла, дом готовили к сдаче. Штукатуры и маляры заканчивали отделку.

Тектонические сдвиги в его подростковом характере начались с вымогательства денег у мамы на джинсы, магнитофон, сапоги, кроссовки и так до бесконечности. Отец проявлял терпение, а мама от Сашеньки выла белугой. Кроме того, карманные расходы: дискотеки, желание Саши соответствовать своим друзьям из более обеспеченных семей и, конечно же, подружки. Так же легко, как он поступил в институт, он из него и вылетел. Уже с октября ни ногой. Саше надо было по полной оттопыриться перед нависшей над весенним горизонтом армией. Опять же, хорошо бы было расстаться с девственностью. Пора уже. И он с охотой пускался во все тяжкие и не думал о возможных последствиях.

Когда его брат и сестра, делая уроки, по очереди занимали дома письменный стол, Саша на дискотеке в ТЮЗе познакомился со второкурсницей пединститута Анжелой, такой раскрепощённой, что надежда забрезжила не на шутку. Однако случай никак не выпадал: то одно, то другое. А вкус её языка говорил ему: заветный час близок. Каждый вечер обещал дефлорацию и каждый вечер обманывал. Тискаться в подъездах Анжела с ним избегала. А где?!

Накануне седьмого ноября Саша провожал её после скучных посиделок в безалкогольном кафе. С ними были его приятели, и поэтому планов на нежное прощание он не строил. У её дома они остановились под тусклым жёлтым фонарём. Смеялись. Один из друзей рассказал анекдот о нехватке денег на красивую жизнь – на вино и такси. Пока все ржали, Саша опустил взгляд, и вдруг из мутной воды той лужи, в которой он топтался, чтобы быть ближе к Анжеле, профиль Ленина с причёской, напоминающей лавровый венок, так стебанул его по глазам, что он на несколько секунд забыл, как дышать. Он поднял из осенней хляби сине-лиловую банкноту достоинством в двадцать пять рублей. Все онемели. Но ненадолго.

После взрыва общего ликования было принято решение послезавтра красиво отметить очередную годовщину октябрьской революции. Анжела пообещала договориться с приезжими одногруппницами и с вахтёром в общежитии. «Теперь-то уж наверняка!» – застучала кровь в голове. Анжела ликовала больше всех. Приятели Саши тоже, но с плохо скрываемой завистью.

Осмысливая свою никчёмную жизнь сейчас, в 2020-м году, Сан Саныч пришёл к выводу, что в тот далёкий вечер он получил от судьбы самый ценный подарок.

Последний трамвай уже час как пришвартовался в депо. Обсуждая, сколько и какой выпивки брать на праздник, юноши шли домой пешком. Мысль о такси даже в голову не приходила. Полтора рубля! Жёлтые глаза фонарей в лужах, чёрное небо рукой достать, промокшая обувь, холодно. А они всё смеялись, докуривая на троих последнюю сигарету. Саша мечтал об Анжеле, его друзья о её подругах.

На следующий день Анжела уехала к сестре в Горький… По крайней мере, так сказала её мама в телефонном разговоре. Саша впал в депрессию. Ему ещё никогда не приходилось испытывать столь изощрённого женского вероломства. Вся праздничная серость осени навалилась на него неотвратимо и безжалостно. Осень смеялась над ним, умирала со смеха.

Приятели вздохнули, но не больше. Забудь! Четвертной с собой? Погнали!

Водка и хеви-металл сняли стресс. Закуски не было. Пили на живописном заднем дворе краеведческого музея. Их было человек двенадцать подростков и один взрослый мужик, который помог малолеткам приобрести этот водочный водопад.

– Высоцкого нет, – кричал ему Барсуков, – «Тач ту мач» слушай!

Когда солнце попрощалось с ними, вся ватага двинулась к центру досуга. Они ещё не научились самостоятельно определять степень своего опьянения. Пугая прохожих, распевая злые песни, поддерживая друг друга, они таки добрались до цели. Три часа кайфа, то есть дискотека, ещё не начали свой отсчёт.

Саша помнил, как говорил о чём-то с размалёванными красотками, как называл их Анжелами, как хватал их за что попало, как они отбрыкивались. Потом он на несколько секунд пришёл в себя в милицейской машине, потом сознание просветлело в отделении, потом помнит, как отец вёл его по улице Тульской.

Одним словом, надежды предков на трёхкомнатную квартиру в новом доме в ближайшее время развеялись. Отца на партийном собрании унизили и безвозвратно сместили с парторгов. О всяких там премиях и выговорах и говорить нечего. Спасибо, хоть из КПСС не турнули. И опять страдали только взрослые, дети были счастливы своим детством, а Саша своей юностью. Никакого чувства вины, совершенно. И в глазах приятелей он вырос, теперь ему было чем реально похвастаться, о чём реально поржать.

В апреле он ушёл в советскую армию. Мама так боялась, что его отправят в Афганистан, что у неё развился нервный тик. Она всё простила ему. Жаль, конечно, но что теперь поделаешь? Подождём ещё лет пять. С очереди ведь не сняли, просто отодвинули.

Сестре и брату однозначно стало легче дышать без Саши. Отец возлагал на армию большие надежды.

Так и случилось. Через два года вернулся из Заполярья, из внутренних войск, совершенно другой Саша. Перебесившийся и переродившийся. Усатый. Молчаливый. Красавец. Неожиданно для всех, спустя всего пару месяцев после демобилизации, он женился.

Теперь он жил на другом конце города, в квартире жены. Устроился на завод и поступил в тот же институт, из которого вылетел, на заочное отделение. Навещая родителей, он всегда испытывал чувство вины. Старался не смотреть в глаза ни маме, ни отцу. Но однажды посмотрел с неподдельным удивлением. Разговор зашёл о прописке. Предки не собирались его выписывать, предки хотели прописать у себя его жену.

Очередь на квартиру опять подходила, и опять новый дом улучшенной планировки готовился к сдаче. На дворе моросил 1990-й год, и никто даже представить себе не мог, какая полынья, какой омут ждёт их всех со дня на день, и продолжали жить, ничего не боясь.

– Пусть принесёт свой паспорт, я сама схожу. И как можно быстрее. Мы получим четырёхкомнатную квартиру. И места хватит всем. Андрюше, Оле, нам с отцом и вам с Ириной.

Саша сдержанно радовался, жить с тёщей не доставляло ему большого удовольствия. А во-вторых, этот район, как ни крути – Родина. Сделали, как просила мама, и результат как-то вдруг превзошёл все ожидания. Четырёхкомнатной квартиры им не досталось, все уже распределили, но в соответствии с бесчеловечными советскими законами, молодым оставили «двушку», мыслимо? Под Новый год и предки, и молодые отмечали новоселья.

Саше предстояло в квартире, в которой он провёл детство, провести и следующий этап своей жизни, насколько счастливый и продолжительный, зависело теперь только от него. В целом всё получалось нормально. Ребёнок здоровый. Второй тоже. Дом не полная чаша, но и не нищенствовали. Телевизор, холодильник, стиральная машина. Работал он на том же заводе. Закончив ВУЗ, инженерить не стал. Долго ещё оставался в бригаде настройщиков. Денег больше. Пришлось, конечно, помучиться в девяностые годы. И даже поголодать вместе со всеми во время войны. Но постепенно, мало-помалу всё наладилось. Даже приличный автомобиль купили, очередную советско-американскую разработку.

Собственно, всё… Дальше пиво, дача, семечки, сериалы. Если бы пенсионный возраст не отодвинули, Сан Саныч жил бы сейчас в предчувствии скорого полного счастья. Ярко-серого, как небо седьмого ноября.

А ведь играл на гитаре когда-то. Читал Маркеса и Достоевского когда-то. Не представлял себя взрослым когда-то.

Редко-редко в разговорах с женой вспоминали те времена и делали вид, что грустят по ним. И в один из таких разговоров, когда Сан Саныч всё «якал», выпячивая свою значимость, зашла речь о деревьях, выросших перед окнами их квартиры, а потом и о самой квартире. И, наконец, о неисповедимости путей господних.

– Это же чудо!

– И я о том же. Что бы с нами сейчас было, если бы я тогда не попал в милицию? В лучшем случае мы с тобой тянули бы сейчас неподъёмную ипотеку, и вообще неизвестно, жили бы вместе или нет. Ведь какая жизнь без дома? Слава Богу, что надоумил меня тогда напиться. Ну, получили бы мы в 86-м году «трёшку» и что дальше? Что две комнаты на пятерых, что три, всё равно мало. Это был максимум тогда, можно, конечно, было бы подать потом на расширение, но….

– Не факт, что заявление приняли бы, не факт, что рассмотрели бы….

– Да и времени не было уже. 1990-й год. Край. А после Второй Гражданской за красивые глаза квартир уже не раздавали. Хоть и живём под красным флагом, а покупай, если надо. Одемократились.

Жена не хотела говорить о политике, помнила, что и у стен есть уши.

– Видела вчера твою сестру. Говорит, твой брат так отмудохал её сожителя! Как они живут там?..

– В суд подавать не будет?

Ирина пожала плечами.

– А если бы я в своё время не загремел в милицию, то и у нас была бы доля в той трёшке, – ухмылялся Сан Саныч, – и мы сейчас за неё из них обоих вытягивали бы свои бабки.

– И, скорее всего, по суду.

«Луковка наоборот», вполголоса съязвил Рыжов, не по-доброму улыбаясь.

Продолжение следует

Нет смысла спорить, конечно, что кто-нибудь ещё мог назвать их «молодыми людьми». Но тот, кто был действительно молод, взглянув на обоих, только усмехнулся бы. Да и они сами последнее время стали как-то нервно реагировать на эту фигуру речи. Океан молодости почти переплыли. На горизонте берег. Один из них поднёс к глазам подзорную трубу и грязно выругался. Второй его примеру не последовал. Он устал от плавания и будет рад любой гавани, даже самой скалистой. Отстегнём свои шпаги и как-нибудь высадимся.

– Я давно заметил, что с каждым прожитым годом неуклонно редеет частота везенья. В молодости я гораздо чаще оказывался в нужном месте в нужное время. И ведь ничего заранее не планировал, не рассчитывал. Всё, что называется успехом, удачей, само текло ко мне в руки. Сейчас нос держишь по ветру, отслеживаешь конъюнктуру, работаешь, как вол, разбрасываешь сети, а они возвращаются с одною лишь тиной морскою.

– Кто из нас это говорит? – задавался про себя вопросом второй собеседник.

– И всё реже захватывает дух. И сахар уже не сладкий, и вино не пьянит, и всё меньше положительных эмоций. Я последние годы не ждал даже не то что ярких, а хотя бы интересных знакомств. И вдруг твой звонок! И это была настоящая удача.

Хотя язык у него ещё не заплетался, было очевидно, что Орлов пьян. Когда он успел? Всего только час назад они закончили съёмки второго интервью, в котором Орлов изложил своё видение и современных и грядущих проблем отечественного искусства.

– Это глобальная индустрия пряничных сувениров. И нет никакого смысла спорить об их идейной начинке и тем более об их цене. Ибо сувенирный статус не предполагает ни широкой вкусовой гаммы, ни длительных сроков хранения. Сувенирный статус предполагает скорое возвращение вложенных средств.

Эта выдержка из интервью Орлова смогла дать Гене Руфулосу.ры общее понимание его концепции. И ещё одна:

– Я, конечно же, видел очень дорогие сувениры, которые останутся с нами на века. У мастеров своего дела такое случается время от времени, но, как правило, это нечто надматериальное и уж тем более несъедобное.

«Я его не узнаю, – подумал в ту минуту про себя Рыжов. – Как сильно этот светский Мальчиш-Плохиш изменился за последние годы. Глубоко ныряет. Вероятно, терять ему совсем ничего не осталось».

После пяти лет почти полного забвенья, которые Орлов пережил с трудом, морально терзаемый неопределённостью своего статуса, ему предстояло явиться зрителям программ Руфулоса.ры в качестве глашатая новой эры, в которой человек искусства должен будет, наконец, порвать со слугой жёлтого дьявола, со своим продюсером.

– Человек окончательно обособился от животного царства, когда стал понимать, что такое «красиво» и «некрасиво». Добро и зло станут понятны ему потом. Сначала красиво и некрасиво. И сразу родится искусство, примитивная музыка, хороводы, наскальная живопись. На этом этапе художнику нужны были продюсеры? Искусство стало для наших прапредков той сферой, где они могли жить, не следуя биологическому смыслу, нарушая его и противореча ему. Искусство стало сферой, в которой у человека не было конкурентов. Кроме Бога, конечно.

Обвисшие за последнее время щёки Всеволод Орлов спрятал под окладистой бородой, что, безусловно, придавало его словам дополнительный вес. Рыжов никак не мог поверить, что перед ним сидит тот человек, которого шесть лет назад в Болонье назвали новым Модильяни. Подобрел. Приобрёл совсем другую манеру держаться; неторопливая речь, не улыбается, и у огня в зрачках совсем другой оттенок. Располагающий блеск сквозь пепел презрения, никакого намёка на зависть и, скорее, смирение, чем былая надменность. И это было заметно Руфулосу невооружённым глазом, без дополнительного анализа. Гена после того итальянского фурора планировал встретить Орлова прямо в аэропорту, не договариваясь заранее. Был уверен, что Орлов не откажет известному блогеру. Но появилась вдруг возможность отправиться на олимпиаду в Бразилию, и недельное колебание Рыжова поставило крест на желании встретить нового Модильяни на лётном поле. Однако чуть позже спонсоры передумали, и приоткрывшаяся лазейка на всемирное спортивное шоу как появилась, так и закрылась. Рыжов иронично усмехнулся такому повороту, махнул на всё рукой и решил совместить приятное с полезным. Он отправился и работать, и отдыхать на новую арену геополитического напряжения. Новости о необъяснимом провале выставки Орлова в Питере застали Руфулоса.ры в Крыму и в какой-то мере развеселили. Мало того, что выставка привлекла к себе интерес в разы меньший, чем ожидалось, интернет переполняли разгромные и зачастую гадкие и злые комментарии. Дела у Орлова покатились под гору. Ещё не отдавая себе в этом отчёт, он продолжал играть роль поцелованного Богом баловня судьбы, живущего по своим собственным правилам. Как древний египтянин, он грезил сфинксами и пирамидами, как древний грек боготворил Гомера и как древний римлянин подтирался натуральной губкой. Туалетная бумага в уборной его мастерской тогда висела исключительно для гостей. Но их с каждой неделей становилось всё меньше. Немилосердное прозрение настигло Орлова, когда его старые поклонники отказали ему в аренде ста шестидесяти квадратных метров мастерской по символическому прайсу. А потом был отказ без объяснений принять его работы на ежегодный художественный фестиваль Худинтерн, и это чуть не добило его. Происки бывших жён? У второй отец замминистра культуры. У первой сегодняшний муж курирует в правительстве Москвы все сделки с муниципальной недвижимостью.

Казалось бы, край. Однако, не вдаваясь в его природу, Сева, так звали художника его самые близкие знакомые, не хотел просто так уступать своё место на Парнасе неизвестно кому. Надо было как-то привлечь к себе внимание публики. Для этого он и решил не отказываться от участия в рискованном броске московских байкеров на Косово Поле. Так же, как ещё несколько представителей альтернативной богемы, он уселся в люльку старомодного мотоцикла, сжимая в руке сербский флаг. И это был рок-н-ролл. Но уже в Калужской губернии досадное ДТП спутало ему все карты. Только калужане из полутораминутного ролика своего ВГТРК смогли узнать, что получивший серьёзные травмы в дорожной аварии московский художник Всеволод Орлов проходит лечение в травматологическом отделении их облбольницы.

После этого события Руфулос вместе со всей страной надолго забыл фамилию Орлов. И только совсем недавно, зарывшись с головой в одну из соцсетей, Рыжов наткнулся там на задевший его внимание комментарий к полотну «Мазепа и Карл ХII». «Случается так, – писал некто под ником Orlik, – что логика обстоятельств диктует нам решения, не отвечающие логике наших намерений. Помните, чья цитата?»

Руфулосу, который в той сети носил ник Genafond, казалось, что он помнит, но ему загорелось вспомнить вместе с оппонентом Орлика наверняка. И он зашёл на страницу последнего. Нагромождения европейской живописи времён барокко, очередная большая любовь Орлика, буквально баррикады. Адамы и Евы, всякая олимпийская мелюзга, беззубые драконы, купидоны и сонмы похожих на дрессированных пуделей куртизанок. А рядом блаженный Августин, Франциск Ассизский, святой Иероним, Игнасио Лойола. Звучали лютни, скрипки, клавесин. Гена засомневался в своей догадке, но едва замочил ноги в третьем блоке с названием «Русское искусство середины ХХ века», как понял, что всё-таки прав. Более четырёх сотен портретов Сталина разной степени качества он насчитал в этом блоке. Как в одном человеке могут соседствовать столь разные эстетические императивы? Никогда ещё не видел Рыжов идейных сталинистов, столь увлечённых западноевропейским искусством. С усмешкой Руфулос набрал на клавиатуре свой вопрос к Орлику: «Вы считаете эту личность великой?» Ни в тот день, ни в какой другой Орлик eму на это замечание не ответил, видимо, посчитав это ниже своего достоинства. Зато в охотку отвечал на другие вопросы. В конце концов, когда Орлик отверз для Рыжова свои потайные мысли и заодно свой личный блок никогда и нигде не выставлявшихся работ, он вдобавок с немалой долей гордости расшифровался перед Геной.

Для Рыжова это стало сюрпризом. Он долго, что называется, мял сиськи, не торопясь расшифровываться в ответ, и, как опытный драматург, просчитывал эффект от того или иного сценария их дальнейших отношений. В итоге он написал Орлову: «Очень приятно. Геннадий Фомин. Рад знакомству и даже весьма!!! Надеюсь, не откажете в автографе?»

– Сто рублей, – был добродушный ответ Орлова.

– А вам палец в рот не клади, – сострил в свою очередь Гена Фомин.

Рыжов около месяца играл в эту игру, пытаясь понять, что из себя сейчас представляет Модильяни Нуво. Есть ли у него потенциал к возрождению или он по возрасту импотент. Орлов, в свою очередь, покровительственно отвечал на дилетантские вопросы Фомина, но без высокомерия, без усмешек. Кое-что даже разжёвывал, что совершенно не было ему свойственно раньше. В целом Руфулос воспринял идеи Орлова как ветхозаветный исход из египетского плена. Признал его разумность, согласился с необходимостью, но в воплощении побега сильно сомневался. Кто из нас не хочет вкусно есть и мягко спать? А наши жёны? Им каждые полгода нужны новые сапоги и пальто.

– Ты продала мою гитару и купила себе пальто (с)

Гена не знал, где Орлов взял эту цитату и не прокомментировал её.

– Так что без продюсера никак. Кто ещё обеспечит вам сытую жизнь?

– Я думал об этом шесть лет, и у меня есть сложный, многоступенчатый, но вполне выполнимый план. Но с кем его обсуждать? Кого это волнует? Ооо… Почему я не родился в эпоху Сталина? Я бы смог убедить отца народов!

«Так и есть, – подумал Рыжов, – вот зачем ему Сталин».

Орлов так раздухарился, что по пунктам выложил почти весь свой план. Руфолос оценил и в подкорке уже записывал сценарий их публичной встречи. За изложением самого плана почти не следил. Так, только пробегал по строчкам глазами. Орлов это почувствовал и, вздыхая, написал:

– Время-то уже третий час. Я тебе свой номер сейчас скину, хочу дообъяснять. А у меня завтра халтура за городом, компьютера рядом не будет, так что договорим по телефону. Лады?

Несмотря на то, что Фомин лаконично ответил «Gut», на следующий день неожиданно забарахлил его старый Самсунг, и Орлов его голоса так и не услышал. Они ещё несколько раз общались в сетях, но уже по вопросам менее значимым, менее принципиальным, не вызывавшим необходимости вербального общения. Промежуточной цели Руфулос достиг. Фомин, естественно, поделился с ним номером несостоявшегося нового Модильяни.

Казалось бы, совершенно одинаковые дни по погодным условиям в начале июня и в конце августа вызывают в нас совершенно разные эмоции. В первом случае это восторг и томительное предвкушение, во втором – пикантное предчувствие завтрашней осени с депрессивным оттенком. И вот когда однажды такие оттенки не на шутку оттенили настроение Всеволода Орлова, в боковом кармане его куртки завибрировал телефон. Номер был незнакомым. Сева взял трубку, поднёс к уху и услышал уверенный, хорошо поставленный голос когда-то гремевшего и года три уже как полузабытого блогера Руфолоса.ры.

Руфолос, конечно же, лукавил, с Фомина гриф секретности не снимал, сказал, что узнать номер в среде московских художников несложно. Извинился. Предложил встретиться и обсудить возможное сотрудничество. Найти точки соприкосновения, так сказать. Орлов с готовностью уцепился. Он давно ностальгировал по общественному вниманию. Да и сказать ему было что. Катехизис творца давно готов. План спасения искусства почти. Иллюстрировать беседу можно будет новыми, никем невиданными доселе полотнами. «Жизнь налаживается» – подумал Орлов.

При встрече и один, и другой пускали друг другу пыль в глаза, в меру преувеличивая значение и своих заслуг, и себя как личности. Ну а в общем, поговорили конструктивно. Утвердили тему. Орлов остался очень доволен тем, с каким пониманием Руфулос отнёсся к его видению изъянов современности, даже иногда предвосхищал его выводы. На подготовку к съёмкам Орлов попросил неделю. «Oк» – ответил ему Рыжов.

Ответровеяла одна неделя, отморосила другая, навзрыд зарыдала третья. Осень. Переезжая Крымский мост, Рыжов ответил на вопрос Севы (он вошёл в число его близких знакомых уже с третьей встречи):

– Зря переживаешь. Мне кажется, всё получилось отлично. Дикция великолепная, напор в словах постоянный, без понижений, без взлётов. Жестикуляция в меру. Глаза не отводил. Не сбивался. Женская аудитория будет от тебя в восторге, гарантирую.