Я покидаю…

Место для погребения, выполняя волю Божью, священник определил сам – не на кладбище, где хоронили всех селян. Хоронили ее на девяносто второй день после смерти, не по русскому обычаю, а по указу Бога, который не хотел отпускать ее с Земли так долго. В гробу, усыпанную живыми цветами, отнесли Анастасию в лес и опустили в сырую могилу там, где указал священник, в двух шагах от живого ключа среди елей и берез – там, где они впервые близко узнали друг друга, и где Бог в одну из лунных ночей послал им дитя, зародившееся тогда в чреве матери.

В последнюю ночь перед похоронами священник, обливаясь слезами, раскрыл грудь Анастасии, вынул бьющееся в такт со своим сердце любимой жены и поместил его в стеклянный сосуд с холодной ключевой водой, взятой с того места, где наутро похоронили несчастную женщину.

И каждую ночь стал ходить священник к тому ключу на могиле, чтобы сменить воду в стеклянном сосуде, в котором продолжало биться сердце Анастасии. И это стало Великой тайной священника.

…Минуло восемнадцать лет с того горького памятного дня, и уже новая красавица Настя, прощаясь со своим беспечным детством, вступала в свою, давно ожидаемую пору любовных игр.

Многое взяла она в наследство от своей матери: и светло-русые густые, рассыпающиеся по тонким плечам волосы, и светло-серые, слегка раскосые глаза, сверкающие из-под ресниц задорным бесовским огоньком, сводящие ребят с ума, и высокие остроконечные груди с выдающимися под тонкой материей сосками, и стройный стан, мягко переходящий от тонкой талии и округлых бедер в красивые тонкие ноги, которые скрыты были до поры до времени от жадных ребячьих глаз голубым шелком сарафана. Алые, слегка приоткрытые в полуулыбке пухленькие губы манили к себе парней, некоторым из которых в пылу вечерних любовных утех удавалось припасть к ним своими устами, ощутить горячее девичье дыхание и опьянеть от поцелуя. Многие заглядывались на Настю в ту пору. Многие теряли сон и покой из-за нее. Многие желали прижать ее трепетное тело к своей груди, и многим она приходила ночью в сладких снах. Но никому не хотела она отдавать своего сердца, ни на ком не остановила любящего взгляда, никому не торопилась доверить свою юную девичью душу.

Но не только женщина для любви зрела в этой душе. Многое подарил ей и отец-священник. Во многие тайны природы посвятил он ее. И суждено было случиться тому, что ученик превзошел своего учителя.

Способности и дар священника, трансформируясь в Насте, приобрели необыкновенную таинственную силу, выводящую их на более высокий уровень совершенства, неподвластный даже здравому смыслу. Это поначалу пугало священника, но, убедив себя в том, что на все воля Божья, он успокоился.

Маленькая Настя, веревочкой следовавшая всюду за своим отцом, часто наблюдала за его работой. Она видела, как тяжелые страдания прекращались – стоило лишь отцу замереть над больным с поднятой рукой, а затем трижды перекрестить его. Лишь она могла видеть это легкое бело-желтое свечение, исходящее из ладоней отца. Острота глаза, улавливающего невидимый для всех спектр лучей, позволял Насте в потоке свечения заглянуть внутрь человеческого тела, различить контуры его, отчетливо увидеть скелет, что поначалу пугало ее, но вскоре она к этому привыкла и нашла новое развлечение – смотреть через тело больного на стену и далее на улицу. Но она была еще мала и не задумывалась всерьез об этом, и это ей быстро наскучило. Насте больше нравилось собирать целебные травки в лесу вместе со своим отцом, слушать интересные рассказы о том, как лунной ночью они набирают волшебные силы, чтобы затем победить злые болезни. Как губка воду впитывала она всё то, что старательно передавал ей отец, открывая ей все свои секреты и тайны. И лишь одну тайну старательно берег он от дочери, не желая ранить ее хрупкое сердце – то, что произошло тогда, восемнадцать лет назад, когда Настя появилась на свет.

Глава шестая

Пробуждение мое было мгновенным, когда я, словно от какого-то сильного толчка, открыл глаза и сел на кровати, опустив ноги на дощатый пол, с трудом соображая, где нахожусь.

Голова моя была тяжелой, в висках пульсировала боль, а тело ныло как после напряженной физической работы, но память постепенно стала возвращать меня в события вчерашнего дня.

– Так я теперь владелец усадьбы – сбылась мечта идиота, – размышлял я, изо всех сил сдавливая голову из-за нестерпимой боли. – Но пора и честь знать, нужно в обратный путь, отгул закончился, а работа ждет.

Я взглянул на часы – они показывали без четверти два.

– Не может быть! Ну да, конечно стоят, – отметил я, приложив часы к уху.

Заперев дом на висячий замок, я открыл гараж, куда на ночь загнал свой «Запорожец», сел за руль и повернул ключ в замке зажигания. Движок сделал несколько глухих вялых оборотов, явно недостаточных для того, чтобы завестись, несколько раз чихнул и умолк.

– Черт! Опять аккумулятор разрядился! Сколько раз говорил себе, что нужно сменить. На вот тебе, получай утреннюю разминку, – ворчал я, доставая ручку завода и прилаживая ее к двигателю. Машина долго не заводилась, и пришлось немало потрудиться, прежде чем я, наконец, покинул деревню. Головная боль прошла тотчас, как я оставил дом, но это не показалось мне странным, так как это бывало и раньше – от слишком чистого воздуха страдал мигренью, а тут снова попал в родную атмосферу с выхлопными газами, запахом бензина, и всё – порядок!

Включив приемник и настроившись на «Маяк», сориентировался во времени, отметив про себя, что, вероятно, опять опоздаю на работу, как быстро бы ни мчал меня старенький автомобиль.

Было уже начало девятого, когда я, поставив машину на стоянке возле кардиоцентра, шел по пустому больничному коридору и на ходу придумывал оправдание своему опозданию – проколотая камера, поломка в пути, превышение скорости и объяснения с гаишником.

Войдя в ординаторскую и стараясь не привлекать к себе особого внимания, я не стал, как обычно, пробираться к своему столу у окна, а присел на свободный стул рядом с дверью.

Утренняя конференция уже шла. Докладывала ночная постовая сестра. Я закинул ногу на ногу и, подперев голову рукой, опустил в пол глаза. Тишина, которая воцарилась в комнате спустя минуту, показалась мне странной, и я поднял голову.

Все сотрудники повернулись в мою сторону и уставились на меня, будто я сидел перед ними голый. У одних в глазах был страх, у других удивление, а у медсестры Наташи, что сидела рядом со мной, нижняя челюсть поехала вниз и мелко-мелко задрожала, после чего сделалось мне не по себе, и я вынужден был, приложив руку к груди и чуть наигранно, по-театральному произнести:

– Извините, товарищи, задержался!

Прошло, наверное, с полминуты, прежде чем заведующий первым нарушил гробовую тишину необычно глухим голосом.

– Да-да, всего на год!

– Я ценю ваш юмор, Сергей Иванович, но вы сами автолюбитель и поймете меня как никто другой, – начал я и уже собрался пустить в ход одну из придуманных версий, но что-то необычное в поведении сотрудников заставило меня остановиться на полуслове.

Старшая сестра вдруг вскочила со своего места и с воплем выбежала из ординаторской. Заведующий очень медленно поднялся и, тяжело опираясь обеими руками на стол, попросил выйти всех медсестер.

«Нет, здесь что-то не так!» – подумал я и попытался встретиться взглядом с моими коллегами. Но те застыли словно в шоке, и лишь анестезиолог Гоша, оторопело глядя на меня, наконец произнес:

– Ба-а-а! Так ты что ж… – живой, что ли?!

– Ха! А с какой стати мне умирать! – отпарировал я. – Вы рехнулись все – это точно!

– Послушай! – откашлялся заведующий и начал, наконец, говорить членораздельно. – Рассказывай всё по порядку. Ты где целый год шлялся, блудный кот?!

– Как… это… целый год?! Где?! Я же только… туда… и обратно! У меня же отгул был на… один день! – мямлил я.

– Ничего себе – туда и обратно! Это куда же – «туда»? На Луну, что ли? – включилась в беседу самая старшая из нас, врачей, Маргарита Петровна.

– Да, кстати, ребята, я шаровую молнию встретил, – сказал я ни с того ни с сего.

– Хорошо, видно, она тебя шарахнула, коль ты до сих пор туго соображаешь и ничего вспомнить не можешь, – глядя на меня в упор, произнес заведующий. – А ты знаешь, что был объявлен всесоюзный розыск и все давно уже тебя похоронили?

– Как это похоронили?! Уехал всего на один день, а они меня уже похоронили. Веселенькое дельце, я вам доложу, – всё еще не веря в услышанное, пытался защищаться я.

– Слушай, или ты мастерски прикидываешься, или тебя действительно эта молния шандарахнула, что крыша поехала. Ты что… до сих пор никак не врубишься, что тебя целый год не было, – продолжал зав, несколько смягчив начальственный тон и перейдя незаметно на приятельский жаргон. – Тогда держись крепче за стул, – я скажу главное. Официально тебя уволили из кардиоцентра, а на вакантное место взяли другого хирурга.

Только теперь я обратил внимание на незнакомого парня, сидящего за столом, которого я принял за стажера. «Тьфу! Пижон и чистоплюй, блатной, наверное», – подумал я.

Последние слова зава действительно вывели меня из равновесия. Пол стал куда-то проваливаться, ноги сделались ватными, голова закружилась, в висках бешено застучала кровь. Лишь усилием воли я не позволил себе сползти со стула. Язык мой отнялся, а перед глазами поплыли разноцветные круги. Мне еще что-то говорили, кажется, утешали, но голоса были очень далекими, и я ничего не понимал.

Дальше всё происходило будто во сне. Я не помню, как долго сидел один в опустевшей ординаторской, как ушел из клиники и ехал по городу. Удивительно, что не попал в аварию – ведь машину вел сам; не запомнил, как приехал домой, где меня ожидал новый удар – ни жены, ни сына, ни всех их вещей в доме не было. Она вышла замуж, и они втроем уехали в другой город. Теща категорически отказалась мне его назвать, ссылаясь на то, что я загубил ее дочери жизнь, и она всё равно ушла бы от меня, мое бегство явилось лишь катализатором развода. На ее встречные вопросы я отказался отвечать и, с остервенением бросив на аппарат трубку, бессильно опустился на диван. Слезы отчаяния душили меня, и я, уткнувшись в подушку, впервые в жизни желал своей смерти.

Глава седьмая

По заведенным исстари традициям этого одинокого таежного села, по Великому распоряжению Неба было так, что двое, найдя и полюбив друг друга в пылу весенних любовных утех и игр, вступают в свой новый жизненный этап, длящийся все лето и до конца сентября. Именно этот короткий период дан им самим Богом, чтобы окончательно найти или потерять друг друга. Теплыми звездными ночами расходятся по своим заветным местам молодые пары, чтобы продолжить свои любовные игры, когда, раздевшись донага и слившись с Природой, в свете полной луны вдосталь насладиться красотой обнаженного тела. Девушки и молодые женщины уводят своих возлюбленных подальше в лес, чтобы вдали от случайных посторонних глаз отдать свое молодое тело во власть мужской силы. Лишь небо, да пролетающая ночная птица становятся свидетелями того духовного наслаждения, когда Ее разгоряченное упругое тело, наконец, попадает в Его сильные руки. И нет на всем белом свете мягче постели, созданной самой Природой в клюквенных верховых болотах, на которой опьяненные любовной страстью и сильным одуряющим запахом цветущего багульника Он и Она предстают перед Высшими силами в своей духовной непорочности, чтобы с наибольшей полнотой слиться с Природой, отдав свои две частицы энергии во власть мощного энергетического потока, устремленного ввысь, и вместе с этим потоком подняться над собой, над всем земным и, оторвавшись от Земли, умолять принять их Там, чтобы на небесах зародилась новая частичка энергии, которая уже затем в чреве Ее даст новую жизнь, так необходимую им обоим. И нет большего счастья, чем ожидание ребенка, навеки связывающего их обоих, ибо зарождение его происходит не на Земле, а в Космосе, и совпадает с заключением истинного брака двух молодых сердец.

Но не всех принимает Небо, и тогда осенью играется свадеб меньше. А обделенным судьбой парам предстоит расстаться, чтобы до следующего лета найти ту единственную или единственного, кто навеки станет им родным…

…В тот теплый майский вечер Насте уже исполнилось восемнадцать лет, но молодая кровь кипела в ее жилах напрасно, ибо она по-прежнему не могла, да и не хотела отдать предпочтение ни одному знакомому парню. Настя прибежала домой с гулянки уже ближе к полуночи. В это время отец обычно уже спал. Однако в эту ночь в его комнате горел свет. Из комнаты доносился тихий разговор. Настя бесшумно подкралась ближе к двери. К отцу приходили селяне для исповеди, но принимал он их всегда в церкви, хотя их дом и являлся церковным пристроем и, казалось, не имело особого значения, где принимать людей. Но на этот раз своего посетителя отец встречал дома, да еще ночью, что бывало крайне редко. Сдерживая учащенное дыхание, прижимая рукой вздымающуюся грудь, Настя заглянула из темноты сеней в комнату. В центре комнаты за столом сидели двое: спиной к ней – отец, а напротив него молодой мужчина, которого она не знала по имени, но встречала в селе и несколько раз видела во время службы в церкви. Горящая свеча хорошо освещала его большие руки, покоящиеся на дубовом столе, могучие, чуть сгорбленные под невидимой тяжестью плечи, русые волосы, строгое лицо со сведенными над переносицей бровями, прямым правильным носом и толстыми губами.

Разговор, видимо, уже подходил к концу, так как мужчина молчал, а говорил только священник.

– …Вы пошли против Природы, умнее ее стать захотели… нельзя, нельзя, Александр… мстит она и тебе, и жене твоей… встаньте, встаньте на колени перед ней, бейте челом поклоны Небу числом несчетно раз… молите… а коль уж не дают!…

Тут Настя привалилась плечом к дверному косяку, почувствовав невероятную слабость в ногах, когда в пальцах рук вдруг сильно запульсировала кровь; перед глазами поплыли разноцветные блики, а слух неожиданно обострился настолько, что она услыхала гулкие удары сердца своего отца и Александра. Мужчины стали таять пред ее взором, поглощаясь фиолетовой пеленой, и в этом фиолетовом свете вдруг всплыла вся прошедшая жизнь Александра с того момента, когда к нему пришла беда.

Увидела Настя двух молодых людей – его и ее, веселых и счастливых, любящих друг друга, беззаботно играющих на молодежных гулянках и выбирающих только друг друга. Увидела Настя и звездную ночь в лесу, и их, обнаженных в лучах лунного света. И вспыхнуло огнем лицо у самой, забилось бешено сердце в груди, готовое вырваться наружу. Только стали они поглощаться тьмой, не поднялись ввысь для рождения ребенка – придавило их ночное Небо, заглушило протяжный сладостный стон из груди ее в момент наивысшей любовной неги – заглушило и осталось равнодушным к их мольбам, словно провинились они в чем перед Богом. Не зародилась новая жизнь в ней, но увидела Настя ложь ее, когда возлюбленный вел под венец ее пустую. Пошли они против Природы, и природа стала мстить им: стала сохнуть жена Александра с каждым днем, дурнеть лицом и телом, становилась злой и ворчливой. Годы летели, но так и не родила она мужу ребенка. Кровь стучала в висках, а тело кололо сотнями невидимых иголок, когда Настя «читала» жизнь Александра. Все больше и больше узнавала она его, все глубже проникала в его истерзанную душу. И велико было желание помочь ему, жалость и сострадание зарождались в ее девичьем сердце и переросли в сильное, неведомое ранее ей чувство. Но увидела она вдруг день его крайнего отчаяния, когда измученный упреками и обидами своей жены, ведомый неотвратимостью, взял Александр толстую веревку и накинул уже ее себе на шею, но тут не выдержала Настя и закричала ему беззвучным голосом из разрывающийся на части груди:

– Что же ты делаешь?! Остановись, любимый!

Александр вдруг обернулся и посмотрел Насте прямо в глаза. И – о, невероятно! Их глаза встретились, хотя до сих пор Настя была лишь сторонним, невидимым для всех наблюдателем и «Читателем» прошлого. Но этот взгляд был невероятно отчетливым и он оказался настолько ошеломляюще неожиданным, что Настя вскрикнула, и тут же все исчезло, и она вновь оказалась у притворенной двери в темных сенях.

На сей раз крик уже был наяву, и на него поднялись и быстро вышли, освещая себе дорогу свечой оба – отец и он, Александр, близкий ей человек, которого она Там уберегла от смерти.

– Чей?! Чей это был голос сейчас? Мне он определенно знаком… знаком до нестерпимой боли в сердце, – вопрошал Александр скорее у себя, нежели у отца-священника, когда они застали в сенях бледную, чуть живую от сильного душевного потрясения Настю. – Этот голос я слышал тогда в роковую ночь – он спас меня!

– Дочь!? Что ты тут делаешь? Ты подслушивала?! – воскликнул священник, когда свет от свечи выхватил из темноты испуганное Настино лицо. Но она не слышала его и даже, кажется, не замечала, а во все глаза смотрела на Александра, который, конечно же, сразу узнал эти прекрасные глаза, явившиеся как во сне ему в ту ночь и вырвавшие его из костей позорной смерти.

Настя, не замечая отца, не ощущая под собою ног, шагнула навстречу Александру и припала к его груди покорная и навеки преданная – маленькая и беззащитная в объятиях своего возлюбленного.

Священнику же не оставалось ничего другого, как благословить их обоих, что он и сделал сразу же, как к нему вновь вернулся дар речи после перенесенного потрясения.

Глава восьмая

Всю следующую неделю смены дня и ночи перестали для меня существовать. Потрясение после всего пережитого оказалось настолько сильным, что я свалился в тяжелой лихорадке. Голода я не чувствовал, была лишь сильная жажда, которую я утолял в те редкие минуты, когда сознание возвращалось ко мне. Я почти ползком добирался до крана на кухне, пил воду и снова, обессиленный, валился на кровать, чтобы надолго впасть в небытие. Сон был тяжелым, словно я проваливался в преисподнюю.

Передо мной проносились лица – лица знакомых, родных, малознакомых и совсем чужих мне, которых я никогда не встречал. Состояние тяжести ни на миг не покидало меня и длилось так долго, что казалось вечным. Я в одно мгновение переносился из одних мест, до боли мне знакомых, в края, ранее никогда не виданные. Очень часто возникало какое-то фиолетовое свечение на фоне черного звездного неба и, наконец, становилось настолько сильным, что глаза переставали терпеть столь яркий свет, и приходилось закрывать их рукой, после чего я вновь проваливался в черную бездну, откуда начинался новый виток кошмарных видений. Мне снились бесконечные войны с применением самого различного оружия – от копий и стрел до пушек и ракет, бесконечное количество крови, стонов и страданий вокруг меня, крушение военных и пассажирских самолетов. Все это настолько измучило меня, что я уже молил Бога прервать эти кошмары.

К концу седьмых суток болезнь оставила меня, отняв столько физических сил, что я, лежа в кровати и смотря в потолок, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но сознание мое вновь было ясным. Я лежал и думал: «Что же, в свои тридцать лет ты не сделал ничего полезного и нужного, чтобы люди вспомнили хотя бы раз о тебе в твое отсутствие?! Ни звонка по телефону, ни стука в дверь – хотя ты мог и не слышать их, пребывая в забытьи – или все решили, что ты опять куда-то исчез? Как больно сознавать, что ни на работе, ни в семейной жизни ты не достиг даже того малого, чтобы тебя хотя бы не предавали».

Да, меня предали все. Я оказался не нужным никому. Ни коллегам-врачам, ни больным-пациентам, ни жене, ни сыну. Что мне оставалось в этой жизни? Или начать все «с нуля», или… Начать все от истоков – дело сильных, уйти, не сказав ни слова – удел слабых. Я не был сильным, но и слабым себя не считал.

Итак, болезнь моя отступила, и первое, что я почувствовал, был голод. А если верить своим сослуживцам, то не ел я уже больше года! Я не знал, который сейчас час, какой день недели. За окном смеркалось, и монотонный шум дождя барабанной дробью по металлическому карнизу усиливал мое уныние. Голод выгнал меня на улицу, и я брел по Свердловке одинокий среди толпы суетящихся и спешащих укрыться от дождя в свои теплые квартиры людей. Витрины магазинов и кафе, обычно угнетающие взор своей оформительской убогостью, и сегодня выглядели мрачно и неприветливо. Час был поздний, и единственным местом, где бы я смог утолить свой голод, был ресторан «Москва».

Свободных мест, естественно, не было. Несколько пар толпились у входа, однако, равнодушное лицо швейцара, маячившее в полумраке фойе, не оставляло надежды последним сменить свежий воздух на атмосферу прокуренного зала. И только четвертная бумажка оказалась магическим средством проникновения сквозь закрытые двери ресторана, и уже через несколько минут я сидел за столиком возле оркестра в окружении незнакомых девиц.

Атмосфера пьяного бесшабашья увела меня от горьких мыслей, подавляющих разум и волю.

«Пир во время чумы» – эта фраза вспыхнула в моем мозгу и пульсировала в голове в ритме бешеного танца беснующейся пьяной молодежи. Вечер подходил к концу, все были пьяны и веселы. Но чувство тревоги не покидало меня ни на миг. Отвечая себе на вопрос, что именно раздражало меня, я был почти уверен, что причиной беспокойства была та неизвестность, к которой я прикоснулся волею судьбы, и которая на целый год выбросила меня из жизни с роковыми для меня последствиями. Но ответ я мог бы получить только там, где оказался год назад, только в том доме, хозяином которого теперь являлся. Итак, в путь!

…Наутро следующего дня, холодного и дождливого, я на своем «Запорожце» отправился туда, откуда, как оказалось, возвращаться куда труднее, чем попасть. Нудный осенний дождь сопровождал меня всю дорогу, но к счастью дворники работали исправно, разгоняя мутные потоки с ветрового стекла, а тепло печки создавало уютный комфорт в салоне. Дорога от трассы к моему дому в деревне была размыта дождями, и лишь усиленные протекторы задних колес да хорошая проходимость «Запорожца» позволяли мне продвигаться вперед. Машину швыряло из стороны в сторону по размытому грунту, а метрах в двухстах от конечного пункта я все-таки застрял. Насквозь промокнув под дождем, чуть не по пояс перепачкавшись грязью и хорошо поработав лопаткой, я все же сумел подъехать к своему дому. Проклиная все на свете, дрожа от холода и гнева на наши дороги, я, наконец, ступил на крыльцо и, отперев дверь, проник внутрь сырого нетопленного дома. К счастью, дров в сарае оказалось в достатке, и не прошло и получаса, как в печке весело затрещал огонь, согревая жилище и давая спасительное тепло моему озябшему телу. Просушив одежду и подкрепившись походным сухим пайком, я решил осмотреть дом, так как дождь не унимался, и выходить на улицу не имело смысла. Дом был практически пустым: мебели, за исключением единственной кровати с тюфяком, набитым соломой, не было никакой.

Единственной ценной вещью, оставленной мне в наследство прежним хозяином, были старинные часы с маятником и механическим боем. Стекло на циферблате было покрыто толстым слоем пыли. Вытащив носовой платок, я тщательно вытер пыль, передвинул гирьку хода и, поставив стрелки циферблата по своим часам, – пустил маятник. Было четверть третьего дня.

Неожиданно я почувствовал резкую слабость и головокружение. Голова моя постепенно стала наливаться тяжестью, виски сдавило будто обручем, и кровь запульсировала тупой болью, распирая череп. В первый момент я подумал об угаре давно нетопленной печки, однако в прошлый мой приезд голова болела точно так же, но печь тогда я не топил. В тот миг я даже не мог подумать и не обратил внимания на то, что ухудшение моего состояния четко совпадало с пуском маятника часов. Проглотив две таблетки анальгина и с остервенением сжимая голову руками, я лег на кровать с единственным желанием облегчить свои страдания. И только моя голова коснулась соломенного тюфяка, веки тотчас отяжелели, перед глазами поплыли разноцветные блики и я стал проваливаться куда-то вниз. Приятная нега разлилась по всему телу, и я заснул.

…Проснулся я от стука в окно, когда в комнате было уже темно. Обычно я просыпался сразу – сказывалась долголетняя работа на «скорой».

Стук в окно повторился:

– Доктор, быстрее! С бабушкой плохо! Очень плохо! Поторопитесь, пожалуйста!

Голос с улицы был глухим, как будто издалека, однако я разобрал каждое слово, даже голос показался мне очень знакомым. Он принадлежал женщине, которую я знал, но в тот миг не мог вспомнить.

Вскочив с кровати, я крикнул в окно:

– Подождите минутку! Не уходите! Вы проводите меня?!

Со сна я не мог определить, где находится выключатель, и стал собираться в темноте. Надев штормовку, которая еще до конца не просохла, я почти на ощупь стал искать выход. В этот момент в комнате раздался первый удар настенных часов. Звонкий бой мгновенно заполнил пустое жилье и заставил меня повернуть голову в сторону, где висели часы. Внимание мое было привлечено тем, что стена, на которой они висели, была освещена слабым белым светом, неизвестно откуда излучаемым, так как луны за окном не было, и кругом была кромешная тьма. Казалось, пучок света исходил прямо из потолка. Циферблат был хорошо виден, и обе стрелки стояли на цифре «12». Была полночь, и часы отбивали свои последние удары уходящего дня: первый, второй, третий… одиннадцатый…