Шамбала

Наш истинный народ – скоро сходящие в могилу старики, загнанные в угол женщины, отчаянные юнцы и слабые девушки, глупые дети, бессильные молодые мужчины – несколько женоподобные в силу воздействия исторических обстоятельств, уже начавших отражаться на целой нации. Где рьяная отвага молодости; где легендарная несломленность людского духа; где сила предков, способная оборонить слабых; где то, что делало нас редкостным населением Белой Земли, о котором слагали песни и воспевали поэмы? Все кануло в безвестное прошлое, от которого совсем скоро не останется даже малой книги, а после смерти поколения – и воспоминаний.

Собирался изрядный ливень, хоть впору бы все еще идти снегу. Эта зима холодная, но почти бесснежная. Как странно, что негласная сила ветра заставляет все живое замереть, уверовать зрителей в самую настоящую смерть, а после – возродиться вновь. Но только в отпущенный срок не каждое дерево очнется; и средь всех своих сородичей, цветущих и прекрасных, оно будет безжизненно и серо, несмотря на свою молодость.

69

Прозябая от холода, я старалась не думать о том, что вот-вот лишусь пальцев ног и рук. Такого чудовищного холода зимы наши края еще не знали, но что самое поразительное: на всю округу ни одной снежинки; всюду серость, промозглость, извечный сон, сокрывающий самое прекрасное, но являя лишь беспросветное уныние. Ветер задувал даже под рукава куртки, но я сжималась с каждым разом все больше, грозясь превратиться в сплошной комок. Ныл желудок и раскалывалась голова. Но если упасть здесь, как самый настоящий беженец – смерть покажется спасением в сравнении с теми допросами, которые могу учинить, найдя мое обездоленное тело.

Я смотрела на высокий холеный дом, и гадала: кому могла принадлежать эта квартира? Единственное мое спасение – в этом негласном адресе. Голос того парня из Третьей провинции не покидал голову, и все навязчивей напоминал: улица Тихая, как омут, и три семерки – как Седьмая провинция. Я вспомнила его чуть тронутое солнцем лицо, прищуренные глаза, едва двигающиеся губы – но общий вид вполне дружелюбного молодого человека, подошедшего перекинуться парой слов со своей «коллегой»… Да, все мы крысы, и у каждого свои лазейки. И как бы ты не старался быть честен, на войне у каждого своя правда. Чем плохо быть главой государства? Кто сказал, что управление страной – пусть и небольшой – легкий труд? Но кто сказал, что диктатура – единственный выход? А в чем заключается правление, как ни во власти и деньгах? покажите мне хотя бы одного правителя, не упивающегося собственной славой и мировой значимостью. И каждая из сторон стремиться ко мнимой справедливости, которая в его глазах есть провидение Господне – и ничто иное. И кто же прав?

Окоченевшими пальцами, которых не чувствовала, я ввела код – и вдруг будто бы пробудилась. Какого черта я натворила! Это ловушка!

Квартира принадлежит организации Комитета! Штаб-квартира!

Перед носом распахнулась тяжелая дверь.

– Я уж думал, ты никогда не придешь, – по-свойски улыбался он, и я почти не узнавала в нем того капитана, которого презирала за принадлежность к лживому народу политики.

Я стояла, как истукан, утратив тело, мучаясь жутким ознобом – и смотрела в эти глаза демократа. Надо бежать, подумалось тогда, но правда оказалась в том, что я почти лишалась чувств. И все принципы и клятвы тут же сравнялись с землей, их значимость утратила всякий смысл. Еще никогда физические нужды не загоняли меня своей силой в такой угол.

Глазами пробежалась по доступным поверхностям.

Пожалуй, я бы чувствовала себя много свободней, будь вдруг нагая посреди леса, но в квартиру Комитета зайти оказалось сложней. Меня сковала неуверенность, именитый страх, смущение. Из самых недр сердца снисходила дрожь, и рябью пробегала по всему телу, касаясь даже кончиков пальцев. Застывшая, я чувствовала себя зверем, по собственной воле заходящим в клетку. Капитан покорно ожидал, не смея произнести поперек слова. Наконец, опасливо оглядываясь по сторонам на предмет видеослежки, я переступила порог.

В одну секунду меня объяло жилище столь необыкновенной красоты, что я стала сомневаться в подлинности собственного зрения. Стены все еще испускали тот живительный, быстро исчезающий аромат новизны, свежей древесины и конвейерской краски. Самые роскошные апартаменты из всех, что я когда-либо видела – самые желанные в те минуты просторы покоя, тишины, смирения и тепла. Глаза разбегались средь зеркальных поверхностей, лакированной мебели, изысканных, но немногочисленных деталей. Комитет щедро поместил свои средства в подземное царство; там не наблюдалось ни одного окна, ни единого естественного проблеска света, кроме разве что расточительно исходившего из помпезных люстр, напольных ламп и причудливых бра, разбросанных, где только возможно. В одном только холле уместился бы весь дом Герда, пол настолько чист – хоть трапезничай, не опасаясь подхватить какую-нибудь неразборчивую заразу. Свет ламп отражался в его поверхности и слепил мои уставшие, привыкшие к полумраку глаза.

– С ума сойти… – не выдержала я, глядя в потолок.

Когда я глянула на капитана – безупречного метрополийца – он мягко улыбался, поместив руки в карманы. Выглядел он расслабленно, умиротворенно, так люди ведут себя дома, необремененные рамками времени и долгом. Весь вид его кричал о принадлежности к высшему классу – весь, кроме глаз. Как много могут рассказать о человеке эти маленькие вселенные, подобные разноцветным планетам. Они одни выдадут самые сокровенные чувства, они одни поведают безмолвную правду. Где родился этот странный человек? В каких условиях вырос? Догадки нашептывали, что чистокровный метрополиец едва ли задумается о том, что в сотне километрах от него умирают голодной смертью его же сограждане. И уж тем более не станет поставлять оружие народным группировкам или действовать за спиной правительства. Сплошные домыслы – и ни единого ответа.

Я стояла в своей форме, с пистолетом за пазухой, ножом наготове и поясом пуль – без пищи и воды, без чистой пары белья, с пустыми руками – почти такой, какой создали меня Бог и Герд – и желала поскорей покончить со своей миссией.

– Он не сказал, что квартира принадлежит Комитету…

– Я настоял. Иначе ты бы ни за что не пришла. А это могло бы повредить делу.

Хотела бы язвить или препираться, но сил – ни на грамм.

– Где я могу поспать?

Капитан прошел вперед, перед ним разъехались стеклянные двери. Из чуть более притемненного помещения до истощенного тела доносились запахи пищи.

– Я заканчивал ужин. Присоединишься?

Сутки поста не в новинку – как и для всех, кого растил Герд – но я боялась показаться дикаркой, и отказалась.

– Нет, спасибо.

Его взгляд настаивал, но он знал, что облачать это в слова бесполезно – по крайней мере, для меня. Капитан отвел меня по правую сторону, открыл очередную дверь, опираясь о косяк.

– Немного спуститься вниз. Все остальное в твоем распоряжении.

Я опасливо хранила молчание.

– Но…

– Не бойся. Во всем доме больше никого нет.

– Еще чего? – бубнила себе под нос. – Бояться Комитета… Конечно… – плевать, если он и слышал. – Камеры?

– Нет, – он настоятельно рассматривал меня, а я не знала, куда бы деться от этого взгляда.

Разом поспешила вниз, но дверь за спиной все не хлопала. Пальцы сильно покалывало от окутывающего тепла, конечности почти не слушались, и я поняла, что могла себе пострадать от мороза. Я подумаю об этом через несколько минут, в одиночестве. В ванной. Когда начну отогревать в горячей воде все тело. Глянула наверх, и наткнулась на подобие заботливой заинтересованности.

– Как ты себя чувствуешь?

– Не заговаривай мне зубы. Я не верю ни одному твоему слову. Ты – комитетник, а Комитет – самое презренное, что есть в моей жизни.

Я лишь произнесла, что думала, не чувствуя обязательств вести себя прилично, соблюдать мнимый этикет, не чувствуя угрызений совести. Пусть знает об этом, пусть все они знают.

Но только когда я вошла в апартаменты и заперла за собой дверь, он ушел.

70

Не взирая на разного рода опасности, поджидавшие в Метрополе, моей нынешней работой являлось ожидание. По крайней мере, в первые дни следовало получить информацию об убийстве двух министров: коммуникаций и энергетики. Вестей не было, и, пожалуй, это явилось худшей пыткой, какую только могла бы предложить эта мало результативная борьба. Эйф не выпускал меня из квартиры, хоть и его видеть сил нет; но временами он надевал свою форму комитетника – черную, с золотыми звездочками первого капитанского ранга, с алой буквой М на предплечье – и покидал этот богом забытый подвал, занимаясь неясной мне работой. Случалось это обыкновенно ночью, когда я спала или в бессоннице глазела в потолок, мечтая глотнуть свежего воздуха. Нечего об этом и думать: необходимости, кроме моего собственного желания, нет, а, значит, подвергать операцию излишней опасности не стоит. Еду щедро доставляли Гурз или Ксан, и можно было наесться до отвала мясом, свежим сыром, овощами, ароматным хлебом и даже шоколадом. И хотя никогда прежде мне не доводилось есть шоколад и такие замечательные продукты, созданные исключительно для рук метрополийцев, – аппетит исчез; и ходила я из комнаты в комнату, как окаянная, и не могла найти себе пристанища. Однажды, будучи в полной прострации и порешив ненадолго отвлечься, я стала к плите, которую видала впервые в жизни, но, учитывая последние технические познания, быстро с ней освоилась, и приготовила сносный ужин. Лицо Эйфа, мелькавшего в зеркале холла, стоило видеть. Он сказал что-то вроде: «Еще никто не встречал меня ужином». Мы рассмеялись. Уж капитана не приходится называть молчаливым, пусть и натаскали его в школе Комитета, но тогда мы просидели в полной тишине, звякая одними вилками, и, чудилось мне, молчал он из некоего уважения. Ибо если не его безмолвное присутствие, я бы, верно, сошла с ума.

Уходил он незаметно, среди ночи, полагая, что я сплю. И когда я чувствовала, что остаюсь одна, делалось страшно. Хотела поговорить с Гердом – о предстоящей операции, с Киану – о стратегии, с Ноем – о совместном прошлом… Может быть даже Орли или Руни дали бы дельный совет, я так в этом нуждалась!.. Никогда прежде меня еще не бросали на произвол судьбы, всегда за спиной стояла команда, пусть и учили работать в одиночку – мы спасали друг друга. Герд, Герд… хотела бы я тебя ненавидеть – но не могу; уж слишком многое дал ты мне в жизни, многому обучил, воспитал, не дал сгинуть в голоде Темных Времен. Но порой ты бросаешь меня, как грязного, неоперившегося птенца, в недра этого жестоко мира и ждешь исполнения великой миссии, в которую ты вложил годы собственной жизни. Ни это ли есть жестокость?

Все это время – недолгое, но казавшееся вечностью в запертых стенах и собственных мыслях – Метрополь не затихал ни на секунду. Царили разборки, и рушилась наша малая империя Белой Земли – а я была сокрыта глубоко под землей, и понятия не имела о том, что там творилось. Держу пари, капитан нарочно не ставил меня в известность, ибо знал наверняка: ни одно маломальское событие не должно нарушить моего душевного равновесия перед предстоящим делом. И все же долго скрывать он не мог.

Однажды глубокой ночью, как и часто здесь, я лежала на полу без сна и листала старую книгу, изданную еще в годы жизни моего прадеда. Она была написана на умирающем языке нашего народа, о котором я сведала не слишком хорошо, чего и устыдилась. Оказалось страшно любопытно узнать то, к чему столько лет не имел доступа. Но раздался тихий стук, прервав внутренние домыслы, и я насторожилась. Бодрствующий Эйф – как натянутая струна – подскочил и впустил гостя, – Ксан. В пластиковом пакете – новая порция продуктов, под рукой – согнутая трубка газеты.

– Ну что, голубки, спелись в хижине? – в который раз издевался он.

Я научилась игнорировать эти его шуточки – чем-то напоминавшие оные Киану, хоть в первый раз и устроила немалую бродвейскую сцену. Сейчас просто сощурила глаза, чем вызвала его смех, и одним движением вытянула из-под локтя газету.

Они заговорили шепотом, я впилась в строчки. На большом снимке наляпали, как только умеют редакторы и верстаки, вырезанные бюсты двух высокопоставленных лиц. Их лоснящуюся кожу и широкие носы – у одного из них – весь народ знал – форму «подкорректировали» в драке – не могла скрыть даже типографская печать и газетная бумага. Близко посаженные глаза у одного и искривленный какими-то лозунгами рот у другого моментально отпечатали в памяти те долгие минуты их выступлений перед Президентом.

«Министр обороны и Министр коммуникаций найдены мертвыми», – заголовок.

Я уставилась на тонкое, приятное лицо Ксана, тронутое щетиной. Его карие глаза выражают усталость, движения собраны, но скованны – еще одна жертва Комитета.

– Долго оставаться не могу. Сегодня ночью ввели комендантский час; Комитет, стражи, милиция – все будут допрашивать подозреваемых. Это приказ Президента. Два министра – уже не шутка.

– Кого подозревают?

– Приближенных. И… коллег. Ребята из Шестой и Четвертой провинции уже бежали. Надеюсь, их не найдут. Но, откровенно говоря, там сейчас царит бардак, так что многие в Министерстве просто засунули головы в песок.

– То есть для нас не предусмотрены какие-то убежища? Наставники должны были позаботиться об этом! – начинала вскипать я.

Эйф попытался дотронуться до руки и успокоить, но без толку. Как всегда, творилось черт знает что.

– Они спрячутся, Кая, – спокойно отвечал Ксан. – Их учили выживанию.

Я сжала губы и громко выдохнула; пожалуй, лучше не распаляться, иначе будет худо.

– Где хоть кто-то из нашей провинции?

Ксан покачал головой.

– Я должен идти. Гурз оставил машину в парке, но нас могли видеть, – он уже собрался уходить, как вдруг развернулся и подошел вплотную к капитану; что-то прошептал.

Эйф быстро выпроводил гостя и запер дверь; но потом долго опирался о косяк, не оборачиваясь и не произнося ни слова. Странным вдвойне это выглядело оттого, что ни один комитетник не посмеет выразить свои истинные чувства на глазах у своего врага. Я так и не научилась верить ему, ведь в каждом его действии видела отшлифованную сноровку специально подготовленного шпика; и пусть слова его теперь стали много приятней и почти достаточными для того, чтобы убедиться в наличии у него истинно человеческой души, я все еще видела в нем комитетника – того, кто, так или иначе, играет на две стороны, и неизвестно еще, как сложатся обстоятельства и чье покровительство станет ему предпочтительней.

– Что он сказал? – спросила я, стоя, как истукан.

– Ничего, – почти безэмоционально ответил он.

Я подошла вплотную и вскинула брови, мол, говори, ты ведь знаешь, что не отстану.

– Есть некоторые трудности.

– Какие еще трудности? – выпытывала.

– Министр энергетики – сын правителя.

– Для Третьего сектора это проблема? Ты сам видел их убежища под землей. Они оснащены лучше всех. Если ударят по нашей провинции – все погибнут. Даже шахты не спасут.

– Дело не в этом. Кто-то догадывается о наших намерениях.

– Народ не может проделать подобную операцию. Глупо подозревать подобное.

– Но может третья сила. То есть, мы.

71

Долгие, бесконечные ночи, полные пустоты и душевной боли. Сердце ныло так сильно, будто ждало великой трагедии, и не было сил бороться с этими накатывающими приступами. Они, как действие наркотика, то вдруг захватывали с головой, рвали, изводили, – то в одночасье пропадали, затаясь. Морфей запер для меня свои ворота, и я мучилась часами, тщетно пытаясь хоть ненадолго забыться сном. Ворочаясь, в нарочито мягкой постели, вся в холодном поту, я, наконец, сдавалась, признавая поражение, поднималась и занимала себя той скудной вариацией, которую предоставляло подземное царство: чтение, музыка, фильмы, возня на кухне… я не могла избавиться от терзаний; они изъели меня изнутри и постепенно превращали в растение, некое эфемерное, пустое существо, совершенно неспособное к любого рода мысли.

Изучение помещений на предмет камер не дало результатов, но и капитану я отказывалась верить. После того, как Натаниэль продемонстрировал биопленки прослушивания в военных рациях, я все меньше по-настоящему воспринимала то, что видела. Да и стоило ли идти на попятную, открываться капитану, как малолетняя дура? Я помню, как Герд, расхаживая перед нами, тыча пальцем в чью-либо сторону и тысячу раз повторяя одно и то же: «Вы не можете всецело доверять даже этой сосне. Зарубите на носу: предатели всюду. Вы не можете быть уверены в конкретном человеке на сто процентов. Это может быть человек, который великодушно поможет попасть в Метрополь; слишком дружелюбный новый знакомый; притягательный мужчина, внушающий симпатию девушке; или очаровательная юная особа, заглядывающая прямо в душу… – потом он подошел к Киану и, переводя взгляд с меня на него, еще медленнее отчеканил: – или ваш собственный напарник, с которым вы ели одной ложкой, проходя огонь и воду…»

Комитет ловко заманил меня в свои сети, из них не выпутаться. В этих стенах я вспоминала всё.

Часами могла расхаживать из угла в угол, из комнаты в комнату, ничего не вороша и ни к чему не прикасаясь, не преследуя никакой цели, лишь поднимая вокруг себя едва заметные крупицы пыли. На мое счастье в квартире больше никто не появлялся, а присутствие капитана кое-как сносила. Он вел себя совершенно обыкновенно, перебирая бумажки и документы, занимался работой, посмеивался над моей стряпней… Никогда не предупреждал об очередном уходе, но более чем на двенадцать часов не пропадал. Я порывалась убежать, когда он вдруг блаженно задремал, но кэп не был бы комитетником, не раскуси он мой замысел. Взбучки не устроил, он знал: пусть во мне граничит бунт и противоречие, а здравый смысл на чаше весов не стоял. Он долго смотрел на меня, протянув руку на дверной косяк и загораживая дорогу, – так долго, что я не выдержала близости его глаз, и быстро ушла в свою комнату.

В тот вечер он снова зашел ко мне и сказал:

– Хочешь сменить обстановку?

И я почти подскочила с теплого пола.

Темнота еще заволокла бессонный город, но под землей чувство времени, как и ощущение дня, теряется. Давят стены, и весь воздух там сгущается, будто хочет задушить невидимыми руками. Вдохнув полной грудью, я с легкостью насекомого трепетала перед той секундой, когда увижу, наконец, небо. двигались мы аккуратно, почти бесшумно, как кошки. Капитан вел нас по блестящим от чистоты лестничным пролетам, на двадцать пять этажей выше. Лифты оборудованы камерами, а в восточной части сектора Фрунзе – приближенной к Правителю и его приспешникам – просматриваются даже этажи. Разумней всего использовать свое тело для какого-либо передвижения. Оба достаточно натренированные, мы остановились всего раз, чтобы перевести дух, – и снова продолжали шагать. И чем выше мы оказывались, тем свежее казался воздух. Окрыленная неведомым счастьем, я не почуяла опасности, когда напомаженная метрополийка стремительно покинула свою квартиру, держа под рукой маленькую собачку той диковинной породы, которые, отчего-то считаются невероятно стоящими. Щелкнул электрический замок, автоматически запирающий дверь, и замигала красная лампочка.

Кукольное личико, далеко не первой свежести, уставилось на нас в изумлении, и только глаза все хлопали, в растерянности.

Растянувшись в улыбке, как малолетняя дура, думая о своих радостях, я очертя голову налетела на спину капитана, но он протянул назад руку, не то отталкивая, не то удерживая мое неловкое тело. От него исходил аромат того самого умопомрачительного одеколона, от которого у меня рябило в мозгу, и я немного отошла назад на безопасное для себя самое расстояние.

Женщина продолжала глазеть, даже не двигаясь с места. По простоте душевной я и не думала собирать свои волосы, которые кому угодно станут опознавательным знаком. Если ее спросят комитетники, она с легкостью охарактеризует меня как бешеную замарашку с разбросанными рыжими кудрями. А как скоро она сама доложит обо мне властям? Ведь я – лицо чужое, не здешнее.

Метрополийка вдруг просияла, хлопнула себя тонкой ладошкой по лицу и звонко провозгласила:

– Ах, капитан Эйф, то-то же мне показалось ваше лицо знакомым! Давненько я вас не видала!

Его голос в одночасье зазвучал мягко, точно текущий мед, и по мере того, как плавно, почти с королевской учтивостью произносилось каждое слово, весь вид неожиданной встречной таял и сиял еще больше.

– Вы же знаете, Нина, государственный пост требует всех моих сил, – в порыве откровенности он даже приложил руку к сердцу.

Женщина обворожительно улыбнулась, явно поддавшись чарам капитана, и чуть отклонилась, заглядывая ему за спину – прямо на меня.

– Ох, но что ж, видимо, не всех ваших сил, – она потрепала собаку за ухо, и ее ногти, в тусклом свете площадки, блеснули всеми красками радуги.

Капитан отступил в сторону, его руки потянулись ко мне. Я чуть было не вспылила, но серьезный его взгляд поставил меня на место.

– Я бы был вам весьма обязан, Нина… – медленно начал он, – если бы это осталось нашей с вами маленькой тайной. – он снова улыбнулся и резко притянул меня к себе, въедаясь пальцами в кожу. – Конечно же вскоре всем станет это известно, но не ранее чем произойдет праздник Инаугурации. Наш Правитель велик и незабвенен. Вы ведь меня понимаете?

Ошеломленная, сломленная в своей душевной гордости и необъятной вере в присущей ей одной женской магии, метрополийка претерпела сокрушительное фиаско, и едва было не сломилась прямо у нас на глазах, однако вовремя успела совладать с собой. Ее наигранно широко открытый рот и по-детски пухлые губы изображали животрепещущую картину истинного очарования.

– О, конечно, капитан! Конечно! – повторяла она, нажимая на кнопку вызова лифта. – Я – молчок, – она кокетливо дернула бедром, приложив палец к губам. – Можете на меня положиться. А теперь мне пора бежать. Знаете, моя подруга не может выбрать платье, и…

– О, – капитан сложил ладони, – бегите, Нина, разумеется. Проблемы не ждут отлагательств.

– До свидания, капитан! – она повела своим тонким плечиком и скрылась в блестящей кабинке лифта.

Мы стояли, как дикари, в полутьме сырого коридора, сильно прижавшись друг к другу, пытаясь прийти в себя после разрешения непредвиденного обстоятельства.

– А ну пусти меня, – прошипела я.

Его руки тотчас же разомкнулись, и я снова дохнула воздуха. Меж лестничными площадками лучше было не заводить разговоров, оба это осознавали, и молча двинулись дальше. Преодолев еще несколько этажей, Эйф едва слышно спустил прямую чердачную лестницу.

– Лезь, – велел он.

Я видела, как он оглядывался по сторонам в поисках посторонних наблюдателей.

Преодолев еще несколько дверей и коридоров, мы оказались на крыше. На меня дохнуло свежим, почти первородным воздухом, и я поняла, что несколько минут назад кончился дождь, даровавший подобную благодать; благодать, которую буду любить до конца дней своих.

Легкие сладострастно вдохнули, ноги подошли к краю. С площадки открывался фантастический вид настоящей мировой столицы, с ее неумной ночной жизнью, публичными заведениями, яркими вывесками, блестящими стендами и мириадами окон в высотных жилых домах. Почти все улицы освещены высокими фонарями, ибо сумерки сгущались все сильней, готовя округу к предстоящей ночи; кое-где гуляют женщины и дети, резвятся на окраине парка собаки… почти нигде не видно стариков… самому старшему мужчине едва ли минуло сорок. Это совершенный мир, некий эдем, с его молодостью, силой духовной и физической, эдем, где нет нужды в пище, деньгах, крове, тепле… это то, что описывают мировые философы в качестве идеальной общественной системы… только…

Я помню, что в тот момент в голове роилась тысяча вопросов, недопонимание. Знают ли эти люди, что за чертой их провинции те, кто снабжает их прославленную столицу всеми необходимыми благами, мерзнут, болеют, гибнут? Знают ли они обо всех лишениях, о том, что пережили они, эти невинные жители, посмевшие родиться в иной черте этой проклятой земли?! Господи!..

Не хватало воздуха. Я присела на выступ, по-прежнему глядя за горизонт вслед уходящему дню.

Капитан обеспокоенно глянул в мою сторону.

– Воздух в голову ударил.

Что это со мной в самом деле? До чего же слаба и беспомощна сущность человека, и в особенности – женщины. Отчего мне было не родиться мужчиной? И даже обладай все тем же непокладистым характером, сильному полу это бы больше пошло в прок, нежели девице…

Силясь вернуться в установленные нормы самочувствия, я глубоко дышала, старалась заглушить неудержимый поток мыслей.

Он неспешно подошел ко мне и присел рядом. Снова долетел до меня запах его одеколона; им пропитана вся его одежда, кроме разве что формы, и он впитался во все мое существо так скоро, что, вероятно, сумею отличить его от остальных прочих даже спустя долгие десятки лет. Но до чего непривычно видеть его таким: в простом убранстве, степенного и умиротворенного. Такой же, как и все мы – не бог и не наставник – но и не пешка в чужих руках. Сам себе хозяин. Своя жизнь, свои мечты, свои цели – остальное к черту.