Шамбала

– Неужели ты думаешь, что больше никогда сюда не вернешься? – спросил он вдруг.

– Едва ли.

– Нет, – протянул он, внимательно вглядываясь в мое лицо. – Я вернулся ради мести. Ты вернешься, чтобы начать все заново.

– Не питай ложных иллюзий, Герд, – сурово отзывалась я.

– Дитя безотцовщины… Как много в тебе неведения. Юности не дано прозрения. Однажды ты это поймешь, – он долго смотрел мне в глаза, думая о своем, все не отпуская наших взглядов и внутренних чувств. – В любом случае, – наконец выпрямился он, – этот дом твой, Кая. Знай, что бы ни случилось, ты всегда можешь сюда вернуться.

Объятия не скрепили наш прощальный союз. Единое благое слово не стало дальнейшим напутствием. В молчании я покинула гостиную, оставив Герда в одиночестве слушать, как едва слышно тикают старые часы, которые много лет назад мы с Киану нашли на свалке…

Машина второго маршрута еще не прибыла.

Мальва сидела на широком бревне и перебирала зерно. Мы с Карой подошли к женщине, присели рядом и молча помогали ей с этим кропотливым делом. Кормилица поначалу приняла это, как должное, точно это был самый обыкновенный день, полный забот и бесконечной работы по дому. Но потом встрепенулась, точно сухонькая птичка, поднялась, расправила длинную юбку, поочередно взглянула на нас.

– Кая, дитя мое, – она взяла мою голову в свои руки и прикоснулась теплыми губами ко лбу, – памятуй о терпении. Все будет. Все есть. Все было.

Не вняв ее словам, я наблюдала за этим же ритуалом с Карой.

Я заметила ее блаженную, легкую улыбку красивых губ, которую не сумели искоренить даже минувшие тяготы. Я любовалась тонкими чертами ее светлого лица, волшебными волосами, собранными в непослушную толстую косу, гибким станом – всей ее сущностью, все еще прежней, все еще не претерпевшей роковых изменений.

Мальва отстранилась и, держа одной рукой за лицо, другой окрестила ее знамением:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…

В этом ее жесте мне почудилось нечто совсем уж жуткое, точно поступь рока все еще преследовала всех нас, – и в особенности Кару. Я так боялась ее потерять, – ту единственную, которая еще осталась, – что в ужасе воскликнула:

– Мальва!

Она глянула на меня своими чистыми, незапятнанными грехом глазами, и что-то странное отразилось в этих двух вселенных, какое-то очередное знание, о котором она мудро умалчивала.

– Все закончилось, Кая, – тихо выдохнула Кара, улыбаясь и успокаивая измученную душу, – а я до сих пор не верю.

– Никто из нас, – отозвалась Мальва.

Вернулась со стороны могилы Ноя Руни, и мы разом друг другу улыбнулись.

– Ступай с ними, дитя, – кормилица ласково погладила ладонь подошедшей воспитанницы, словно мы снова были детьми, и она, наша мать, давала наставления и отправляла куда-то в поле, за снопом сена.

Но мы уже не были детьми; на лицах наших стояли печати преждевременного взросления, какой-то утраты, вселенской пустоты. Хуже всего то, что мы уже никогда не взглянем на мир прежними глазами, всюду будут нам мерещится воплощения страхов; никому не возобладать той непосредственной свободой мысли и действия.

Мы обменялись прощальными объятиями, и, оставив кормилицу перебирать зерно, направились вверх по холму, к нашему малиннику. Шагая рядом с Карой, я понимала, как важно найти того, с кем можно вести немой диалог. Мы хранили молчание, не смея испытывать радость от того, что снова воссоединились, что кончена наша война и что впереди – то самое будущее, за которое отдана слишком большая цена. Я знала: однажды она все мне расскажет. Из уст ее будут литься те воспоминания первых дней в Метрополе, портреты тех людей, которые окружили ее с первых минут, декорации ее жизни, обстоятельства, при которых она доставляла нам тайные письма и записки, назначала редкие встречи… Не так просто, очнувшись от кошмарного сна, воспроизвести все с должным пониманием дела. Теперь я это знала.

С удивлением мы заметили возвращение и окончание лета, круговорота цветения кустарников, зрелости ягод. Пестреют ярко-желтые полевые цветы, разбросаны в густой траве, как кусочки сахара анютины глазки, застенчиво подмигивают отцветающие васильки. Поразительно слышать несмелое пение птиц где-то вдали, в самой чаще. Дятел любовно трудится над деревом, и только эхом доносится его быстрое, глухое: тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук… Средь молодой листвы, обжигающей своей великолепной нарядностью, мелькнул хвост белки, и призраком скрылся за широким стволом. Почти над самым ухом пролетела пчела.

Руни устроилась на широком сухом пне и срывала веточки высокой травы, переплетая их меж собой, как любила делать всегда, когда мы еще были юны.

Кара протянула изящную белую ладонь и сорвала сразу несколько крупных ягод. Они горстью легли ей в руку, а она все продолжала беззвучно улыбаться. О чем она думала? Она одна улыбалась, когда прочие увядали в скорби.

– Не думала, что снова их попробую, – она забросила всю пригоршню в рот, и я наслаждением откинула голову.

Потом вдруг резко дернулась, оставив алый след на белой блузке.

Я едва слышно засмеялась, лениво срывая ягоды:

– Ну как ребенок, честное слово… Это сок малины, да?

Но она молчала. Ее нарочитая обездвиженность меня пугала. Я глянула ей в лицо – и обмерла. На меня уставилась пара стеклянных глаз, из которых тихо уходила жизнь. Ее рука коснулась пятна. В одну секунду оно расплылось по всей груди, окрашивая белую блузку в рдяный оттенок.

– Кара… – выдохнула я, вцепившись ей в локти. – Кара!

В моих руках она опустилась наземь.

В этот же момент посыпался шквал пуль. Они градом валили кусты и деревья. Падали ветви, куски коры, разорванные листья. Я упала и кричала так громко, как могла. Ладони прикрыли уши. Слезы лились потоком. Они орошали землю. Крик стоял в ушах, а кругом все снова рушилось. Все живое взмывалось в небеса. Неистовство…

Убейте меня! Убейте сейчас же! Десятки пуль в нашу сторону, и ни одна – в меня.

Сквозь гвалт невообразимого грохота слышу собственное имя. Кто-то настойчиво его произносит. Выкрикивает, как птица, ищущая нечто потерянное. Приподнимаю голову: со стороны гор бежит Тата. А под моими руками уже бездыханное тело…

Руни лежала у широкого куста, истекая кровью, сгибаясь от боли.

Тата вцепилась мне в глотку и с силой греческого гиганта тянула к безопасности. Я рвала пальцами одежду Кары. Ее имя, отрицание, крик отчаяния – все смешалось в этом безумии. Мой мир видел деяния дьявола.

– Ей уже не помочь! – ревела Тата.

Меня оглушило. Плечо пронзила адская боль. Я упала. Тата вернулась за Руни, потом продолжала меня тянуть. С раной не воспротивишься.

– Надо бежать! – кричала она.

Мы трое тянулись в сторону гор, оставляя позади себя преследователей.

Слезы застилали мне глаза. Я боялась, что ударюсь о дерево или не замечу корягу… Ноги верно несли нас к родным скалам. По привычке кого-то спасая, почти несла на себе Руни, чьи брюки с каждой секундой становилась все темней от крови. «Ну хватит уже, пожалуйста! Довольно!» – вторила про себя вместо молитв.

Я знала, что видела врагов той ночью, знала, что не спала только от того, что за окном кто-то нас обнаружил и исследовал территорию. Я даже могла поклясться, что это Гриф выследил Эйфа, пока тот изредка нас навещал, и теперь наносил ему ответный удар. Но кому ему теперь служить? Его хозяева свергнуты, не стать ему рангом выше, одна лишь месть грела ему кровь.

Странно, но погоня не шла по следу. Уже очень скоро выстрелы остались позади. Все тише делался рев. Все отчетливей слышно собственное дыхание, удары обуви о землю.

Мы забежали в одну из пещер, пытаясь отдышаться. Руни упала наземь, Тата сорвала с себя нижнюю майку и попыталась перевязать рану пострадавшей.

– Остальные? Что с остальными? – сипела я. – Там остались все! Даже Герд! – рыдания захватывали спазмами. – И Кара… Господи! Кара! Нет, только не она…

Тата сложила ладони в знаке мольбы, приложила ко рту, сдерживая непрошенные слезы. Она знала! Она знала, как мне больно, и что я готова умереть прямо здесь, прямо сейчас.

– Меня предупредил Эйф. Я едва успела добраться. Нам надо бежать к границе. Давай, Кая, иначе все это станет напрасным.

Я захлебывалась, уже чувствуя соль на губах.

В эти мгновения от Руни мы стали слышать странные вопросы:

– Почему так больно? Где мы?

Но я ее не слышала.

Рывком подняла острый камень, готовая перерезать вены. Тата яростно ударила меня по лицу, – раз, другой, вышвыривая камень из ладоней.

– Ты должна бежать, я тебе сказала! – взревела она. – Эйф сам меня убьет, если я тебя не вытащу отсюда!

Эйф… Какое бесконечно далекое имя. Почему она говорит о нем так, будто он жив и снова раздает свои приказы откуда-то из самой столицы, снова о чем-то нас предостерегает?.. Нет, я знаю, что для меня он погиб – как и все они. Все они! Господи! В голове все смешалось, ноги подкашивались. Дайте мне минуту, всего одну минуту, и, может быть, я заставлю себя сдвинуться с мертвой точки…

В долине возобновились выстрелы. Мы с Татой подхватили Руни, ринулись проходить горы. Протискиваясь тоннелями, мы перешли их подножия. Впереди зияла равнина. Покрытая ярко-зеленой травой, она обманчиво звала в свое лоно. Ни деревца, чтобы скрыться, ни единого убежища. Не знаю, почему, но я посмотрела на внутреннюю сторону своих ладоней: в пятнах густого малинового сока. Такой малины больше нигде не сыскать во всем белом свете; ведь ягода эта дикая, не тронутая человеком, – оттого столь картинная на вид и пьянящая на вкус. Сквозь эти оттенки, перемешанной с грязью пещер, просвечивались иные – алые, бурые, винные… Ее кровь на моих руках. Это то, что останется со мной навсегда.

Тата прервала мои страдания, нещадно накатывавшие каждую секунду, которую я стояла в промедлении. Она глянула на меня и сказала, тяжело дыша:

– Живыми до границы Ас-Славии. Живыми, слышишь? – потом посмотрела вдаль. – И да поможет нам Бог.

Послесловие к прологу

Я никогда не оставляла попыток их отыскать. Иным же они оканчивались: очередным провалом. Сколько слез было пролито, пока я, наконец, не поняла, что без связей правительства, Герда или капитана являюсь пустым, ничего не значащим местом. Больше нет и не может быть тайных вылазок, больше никто не защищал мою спину. Спустя семь долгих лет я поняла, что не могу оставаться вдали от собственного прошлого. Есть внутри каждого человека какая-то неясная грань, что рано или поздно станет звать его туда, где станет он вершить свою истинную судьбу. И пусть бесчинства собственного же народа упекли бы меня вновь за решетку, воспротивиться внутреннему зову оказалось выше любых сил.

Там царили времена перестройки: после первых же взрывов в приграничных городах, соседние государства забили тревогу. Оперативно вмешалась Ас-Славия – историческая мать нашего клочка земли. На пути к аэродрому Правителя убили выстрелом в голову – многие признали чрезмерную гуманность данного поступка. Однако до сих пор никто не знает, кто именно совершил данное деяние. В народе ходили слухи, что это событие было давно предсказано, но ни усиленная личная охрана президента, ни его всевозможные уловки и поиски надежных союзников, не сумели спасти его от уготованной участи.

Двое сыновей Правителя сумели скрыться. Кто знает, нужна ли им была на самом деле эта власть. Яса пал жертвой приступа, после чего любые данные о его дальнейшей судьбе стали недоступны. Все они исчезли.

Спустя месяцы кое-где мелькало лицо Вахо. Очевидно, он не решался выйти из власти, но, возможно, вернулся к военному делу.

Ни слова не просочилось о Гурзе или Грифе. Дай бог, чтобы первый из них бежал на край света, а второй – в преисподнюю.

Я также не знала, где находятся тетка с Марией, Вит с Ми и те немногие из нашей команды, кто к концу революции сумел выжить.

Белая Земля полностью сменила свой флаг. Теперь он представлял собой три полосы: голубая символизировала небо, белая – свободу, зеленая – плодородную землю родного края. Его спокойные, умиротворенные цвета теперь часто мелькали на национальном телевидении Ас-Славии, а люди продолжали воспевать исторический гимн, который как нельзя лучше отражал наше романтическое восприятие нового мира. Некий молодой поэт – кажется, тот самый, что писал памфлеты и юмористические зарисовки для народных газет – упомянул одно прекрасное сочетание, которое у всех не сходило с уст: «Небо – как дань мечтам, свобода – как способ жизни, земля – как под белыми крыльями».

Но несмотря на всю прелесть перемен, в городах бывших рабочих провинций царил хаос. Люди пытались восстановить жилища, обрести временные пристанища, однако обозленные, обездоленные, озверевшие от тягот войны повстанцы все еще вершили суд над теми, кто, по их подсчетам, некогда посмел служить правительству. Организовывались целые подпольные группировки, не знавшие наказаний и закона. Там царили убийства, резня, разруха, голод. В новостях то и дело сообщали о многочисленных смертях, невинных жертвах. Именно поэтому опасно было возвращаться в Ущелье, по крайней мере, ближайшие несколько лет.

Но даже когда мы попытались это сделать, местные власти, как и Комитет, отказывались поставить в паспорте печать, дозволяющую пересекать «границу повстанцев». И как бы мы ни старались вести добропорядочные переговоры, кончалось все тем, что Тата резко вставала, опрокидывая стул, била кулаком по столу и выкрикивала что-то вроде: «Какого черта я не имею права вернуться на собственную родину через четыре – уже четыре, прошу заметить! – года только потому, что вы не выдаете мне печать?! Это вы мне запрещаете? Да неужели?! Я сама работала на Комитет и знаю, что все это не больше, чем бюрократия, так что заткните себе рты и выдайте нам эту бумажку!» Все это сдабривалось изрядным количеством бранных междометий, что в целом обогатило мой диалектический лексикон. Результатов это не давало. Мы оказывались заперты уже в иных условиях.

Минуло еще три года, прежде чем мы обратились напрямую к правительству, чем – неясно, правда, каким образом – привлекли внимание общественности. В министерстве иностранных дел после изнурительных бесед и даже допросов выдали ходатайство, после него – нужную печать. Изрядную проблему вызвало отсутствие у меня отпечатков пальцев, как таковых. Пришлось долго доказывать, что это не результат работы Комитета, тем более что я никогда не была с ним связана. Однако к тому времени как все документы оказались готовы, мы уже не могли отделаться от вездесущих журналюг. По всей стране они шныряли и выискивали несчастных беженцев, но едва ли им удавалось отхватить от них ценных куш. Наши личности же отчего-то стали народным достоянием, чем-то, что покрыто завесой мистической тайны, о коей сообщалось в газетах, писались статьи, проводились радио беседы… Мы все понемногу сходили с ума.

Но именно эта череда событий привела нас к неким спонсорам и странным, почти эфемерным личностям, готовым заплатить деньги за любую маломальскую информацию. Мы нуждались в деньгах как никогда. После участия в ток-шоу первым делом мы отправили Руни в первоклассный диспансер, где ее обследовали на предмет утраченной памяти.

Покинув чужую сторону, я уже знала, что никогда туда не вернусь.

После встречи с Эйфом у нового здания Совета – не плод ли это собственного же больного воображения? – я убежала куда-то в Южное поселение и бродила там так долго, как только могла. Тата и Руни должны были давно сесть на поезд, оставив мои вещи в камере хранения, ведь наши пути расходились. Но признаться, еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой одиноко потерянной, такой опустошенной.

Бродя меж улочками, выходя то на окраины, то приближаясь к бакалейным магазинчикам, я так и не сумела найти ни дома тетки, ни жилища семьи Вита: вполне вероятно, их уничтожило взрывами. Даже если местами узнавались отдельные куски земли или двора, люди все отстраивали заново, стирая прошлое, глядя в будущее.

Я бродила меж этими незнакомыми постройками, и осознавала, что человек, хоть и принадлежит душой какому-то клочку земли, в сущности, не в силах владеть чем-то большим. Неужели я никогда никого не отыщу? Что я здесь делаю? Если кто-то и остался жив, то наверняка разбрелись по свету, подальше от дымной, ужасной войны, отнявшей у нас то немногое, что было. Бесполезно пытаться их искать здесь, сегодня, когда на пепле возводится иная цивилизация. Как тоскливо осознавать, что, в сущности, ты бесконечно одинок в этой вселенной. Отчаяние медленно и мучительно пожирало изнутри.

Нужно смириться и перестать мучить себя. Нужно пытаться жить дальше; пойти на поезд, уехать, как и предполагалось. Как Артур жил за двоих своих товарищей, так и я должна прожить за них всех. В этом кресте нет ничего героического – он пуст, как пуста моя душа. В конце концов, всегда можно убедить себя, что они живы – где-то недосягаемо далеко; ведь подлинной их смерти глаза мои не видели.

И впервые в жизни я смирилась.

Ноги безвольно зашагали по направлению вокзала.

Недалеко от ворот завода, фасадом выходя на песочную, крепко вытоптанную тропу, располагалась стройка добротного дома. Его окружал высокий каменный забор, из-за которого виднелись стены второго этажа.

Я почему-то остановилась. Что-то невероятно важное привлекло все мое существо.

Высокий молодой человек с протезом вместо стопы, стоя прямо на дороге, наблюдал за процессом строительства, обнимал одной рукой худенькую, совсем юную женщину, а другую приставил ладонью ко лбу, огораживаясь от чрезмерно яркого солнца. Его спутница – очевидно, жена, – присматривала за двумя мальчиками, дурачившимися со своими школьными рюкзаками. Им ни за что не хотелось слушаться мать. Что-то знакомое показалось в этих мужских лицах – нечто, подобное отдаленному прошлому, или же близкое самой душе – то, что я затрудняюсь объяснить. Они разом посмотрели в мою сторону, – и я обмерла. Два друга, два малыша и их отец – как две капли воды похожие на капитана, только волосы их светлее. Я резко выдохнула, продолжая пожирающе смотреть на них. Я не верила своим глазам: могут ли люди возрождаться или существовать в иных оболочках? Может ли жизнь преподносить подобные совпадения и ждать, что ты сохранишь здравость рассудка?

Что-то бухнуло на стройке, и раздалась знатная ругань.

– Какого черта ты лезешь под эту балку?! Я что, ради тебя десять часов горбил спину?! Уйди от греха подальше, если работать нормально не умеешь! – из-за белых недостроенных стен показалась густая грива черных волос, и в лучах солнца блеснули бездонные глаза. – Алек, – он обратился к высокому мужчине, – глянь вон туда: так нормально?

– Фасад не сдвинется?

– Нет.

– Тогда продолжай!

– Мальчики! – разозлилась женщина. – Прекратите! Перепачкаете всю форму. И без вашей беготни тут полно пыли!

Я стояла, как вкопанная, онемевшая до кончиков волос, – и чувствовала, как от невероятного наплыва переживаний подкашиваются колени. Бесконечно темные, как ночь, глаза уставились на меня с тем же неимоверным удивлением, не в силах разорвать это мгновение.

В ту же секунду он сел – почти упал на пыльный пол второго этажа, держась за стену. Я непроизвольно шмыгнула носом в нехватке воздуха.

– Вам плохо? – подоспел вдруг высокий молодой человек, и его сыновья уставились на меня.

На его руках выделяются неровные зигзаги белых шрамов; кисти пористые – последствия пыток кипятком; на левой руке не хватает большого пальца; правый глаз смотрит в сторону; на голове, над ухом, навсегда выжжены волосы. Я смотрела на лица его детей – простые, без особых примет, и в растерянности осознавала, что, вероятно, начинаю сходить с ума.

– Нет… Но вы и ваши сыновья…

– О, я знаю, что вы хотите сказать! – подобрел вдруг собеседник, и лицо его разгладилось. – На самом деле я прихожусь родным братом капитану Шиману, именно поэтому мы так похожи. Он сейчас превратился в национальное достояние! Ха-ха-ха!

При звуке этого имени внутри все нещадно переворачивалось. Столько лет!..

– Он ветеран Великой Мятежной Революции, – вступила в диалог женщина.

– О, Господи, да знаю я, знаю… – всхлипывала я.

– Вы его знали? – с какой-то всепоглощающей добротой удивленно переспросил мужчина. – Сейчас он живет в Метрополе, повлиял на изменение Конституции и законодательства – больше не будет у нас таких глупых поборов! Но ему до смерти надоела эта свалившаяся черт знает откуда слава, и он хочет переехать в…

– Кая! – пара крепких рук оттолкнула меня от собеседников и крепко прижала к себе.

Я резко выдохнула. Он продолжал поддерживать мою способность стоять на ногах, пока из глаз лились слезы и сдавливали грудь рыдания. Вот его методы – только его: спокойствие, демократия, действие. Вот что он имел в виду, говоря, что они иные, чем я привыкла видеть. Нас учили убивать. Он научился безграничному терпению.

Деньгами и обителью искупит правительство вину перед теми, кто отдал годы мучений во имя славы Нашествия.

Я смотрела мимо этой семьи, мимо нового строящегося дома, мимо каждого родного угла, куда меня вновь забросила жизнь, и чувствовала, что начинаю разрываться изнутри.

– О, Господи, он жив!.. – душилась, прижимаясь к Киану. – Он жив!..

Они оба – живы.