Алрой

Окончив говорить, Хонайн стал вглядываться в освещенное луной лицо Давида, желая понять действие своего монолога.

“Я знаю свои корни, и мне нет дела до других миров. Благодарю тебя, господин Хонайн. Ты ошибаешься во мне, но все же благодарю!”

“Ты выбираешь гибель?”

“Я выбираю славу!”

“Неужто ты надеешься ее достичь?”

“Да разве твердо веря, можно не достичь?”

“Ослепленный, безумие ты почитаешь верой!”

“Приземленный, безумием ты нарекаешь веру!”

“Взгляд в прошлое не находит оснований думать, что будущее станет лучше”.

“Кто в будущую жизнь не верит, тот не живет и в этой”.

“Довольно! Джабастер, мой ученый брат, поставил пред тобой невыполнимую задачу: добыть Соломона скипетр. Каково!? Год, не меньше, вычеркнуть из жизни. Обидная потеря, хоть молодость не знает цену времени. Разочарование образумит. Вернешься в Багдад и примешь мою помощь. А сейчас, Давид, пройдем-ка в дом и выпьем кофе.

5.5

Алрой сидел в беседке в саду, размышлял. Почувствовал прикосновение чьей-то руки. То был Хонайн.

“Иди за мной”, – сказал брат Джабастера.

Предводитель изгнания встрепенулся, встал, молча последовал за Хонайном. Они вошли в дом, пересекли зал, прошли вдоль галереи, ведущей к берегу Тигра. Покачиваясь на волнах, их ожидала крытая лодка.

Хонайн вручил Алрою бархатную сумку. Без приказаний гребец принялся трудиться. Молчание. Таинственность, которая всегда увлекает. Легкое судно скользило по воде. До Алроя доносился шум с реки и с берегов. Миновали оживленный центр Багдада. Звуки постепенно стихли, слышны были лишь удары о воду собственных весел.

Лодка причалила. Пассажиры поднялись на берег.

Опушку прибрежной кипарисовой рощи занимает невысокое, но простирающееся далеко и широко огромное причудливой формы здание. Башни, увенчанные куполами. Изящные узоры на стенах. Вид необычайный. Город остался позади. Ни человека, ни жилья, ни лодки вокруг. На другом берегу виднеются сады за высокими оградами. Тишина.

Не нарушая молчания, Хонайн знаком попросил спутника сопровождать его. Вот низкие ворота. Хонайн постучался. Встречая гостей, привратник-нубиец согнулся в почтительном поклоне. Хонайн и Алрой шли темным переходом под многочисленными арками. Перед ними возникла дверь, отделанная черепаховым панцирем и перламутром. Тут Хонайн обратился к Алрою: “Что бы ты дальше ни увидел и ни услышал – молчи, если тебе дороги твоя, да и моя жизнь!”

Дверь отворилась, и они вступили в роскошный мраморный зал. Пол его чередовал красные и голубые тона. Таких же цветов колонны подпирали украшенный барельефом круглый пурпурный с золотом потолок. В центре зала на высоту пятьдесят футов бил фонтан. Вокруг него на лазуритовом основании были разостланы ковры, а на них сидели нубийские воины-евнухи в алых одеждах. Рукоятки их боевых секир белели слоновой костью, а лезвия сияли голубизной.

Увидев Хонайна, командир сей необычной гвардии поднялся навстречу гостю и приветствовал его, прижимая руку сначала ко лбу, затем ко рту и, наконец, к груди. Хонайн о чем-то пошептался с главным евнухом, тот вернулся на свое место, а врач халифа сделал знак Алрою, и они беспрепятственно миновали зал.

Ханайн и Алрой очутились в розовом саду. Каждый куст был опоясан со всех сторон потоком воды и потому казался цветущим островком. Мерное журчание и сладкий аромат смешивались в воздухе, и нелегко было сопротивляться усыпительной силе этой причудливой смеси.

Сад оканчивался воротами. Створы их высотой тридцать футов поражали глаз зелеными с красным разводами яшмы. Умелая рука мастера превратила природный рисунок камня в симметричное изображение двух огромных извивающихся змей, смотрящих перед собой холодными каменными глазами.

Врач халифа достал кинжал из-за пояса и трижды ударил рукоятью по голове одной из змей. Скрипя, тяжелые ворота отворились, и гости увидали перед собой великана абиссинца, мощной рукой державшего на привязи рычащего льва.

“Тихо, Харун!” – крикнул Хонайн, и зверь смолк и покорно припал к земле. “Дорогой Маргарон, я кое-что припас для тебя”, – сказал Хонайн великану. Дары размягчают всех. Принимая приношение, абиссинец благодарно улыбнулся, обнажив клыки, величиной и белизной превосходившие львиные. Словами он не мог выразить признательность, ибо был нем.

Миновав яшмовые ворота, Хонайн и Алрой пересекли еще несколько комнат. Предводитель изгнания дивился сказочной роскоши: высокие окна с цветными стеклами, шелковые гобелены, гигантские ковры, необъятной величины диваны. Больше других чудес поразил фонтан, основание которого украшали фигуры животных. Тигр из золота, глаза его – горящие рубины, а полосы – черный опал. Окруженный разными лесными обитателями, серебряный леопард тянул вперед тонкую шею. Сверкающие алмазами и самоцветами обезьяны застыли в курьезных позах.

Струи воды окружали золотое дерево с золотыми ветвями, на которых сидели пернатые самых разнообразных цветов, какие только могут доставить драгоценные камни востока. Где-то наверху некий скрытый от глаз механизм производил сладкие звуки, подражавшие пению птиц.

Алрой чуть было не издал возглас изумления. Мигом повернулся к нему Хонайн и многозначительно приложил палец к губам. За чудесным фонтаном – снова сад.

Цветущие террасы, темные кипарисы, аллеи акаций, сверкающий летний дворец вдалеке – картина вечного рая! Хонайн и Алрой шли по направлению к дворцу. Вдруг воздух взорвался громким звуком труб. Из кипарисовой рощи показалась живописная процессия. Наши герои поспешили ретироваться в сторону от дороги. Впереди следовали четыре сотни человек, и каждого упреждала охотничья собака на поводке. Затем шли еще сто охотников, и у всякого – сокол, а на головах птиц надеты капюшоны. Потом двигались шестеро верховых, и, наконец, одинокий всадник, и у коня его белеет пятно на лбу. Человек этот был средних лет, красив собой и преисполнен величия. Охотничье снаряжение и доспехи его сияли золотом и бриллиантами. Замыкала шествие гвардия нубийских евнухов – алые одежды и секиры при них.

“Это – халиф!” – торжественно прошептал Хонайн и вновь приложил палец к губам, желая предупредить любой звук из уст юного спутника. “Так вот каков он, Повелитель правоверных, и каковы его владения!” – подумал Предводитель изгнания. Неизвестность всегда представляется величественной.

Пройдя зеленый луг и кедровую аллею, Хонайн и его спутник очутились возле летнего дворца. Вновь белый и зеленый мрамор. Бесконечное число роз вокруг. Жалюзи на окнах. Летящие вверх ступени. Первым поднялся старший, Давид последовал за ним. Тут, сделав страшные глаза, Хонайн прошептал: “Напоминаю, что ты глух и нем. Я буду говорить, а ты молчи. Молчание скрепляет речи. И добавлю, ты – скопец!” Алрой с трудом сдержал улыбку. Врач и Предводитель вступили внутрь здания. Два охранника-евнуха и две женщины в чадрах встретили их в приемном зале и повели в покои дворца. И опять Алрой дивился совершенству форм, восхищался изысканностью аксессуаров, изумлялся изобретательности роскоши. “Боюсь, чрезмерные изысканность и роскошь эгоистичных правителей предвещают гибель стране”, – размышлял Давид. Наконец добрались до комнаты, где на живописном диване сидела юная дама. На коленях ее покоился фолиант – персидские стихи. В руке она держала золотую цепь, другой конец которой неволил прекрасную белую газель.

Оторвавшись от романтических строк, почитательница поэзии одобрительным взором встретила вошедших мужчин. Она была совсем молода, как Алрой. Длинные светло-коричневые волосы, закрывая по бокам высокий белый лоб, спадали на плечи. Большие глаза светились голубизной. Она улыбнулась, и умилительные ямочки возникли на нежно-розовых щеках. Юное лицо воплощало чудную красоту, которую не умаляли насмешливость и снисходительность взгляда. Платье на ней красного шелка, из широких рукавов выглядывали тонкие девичьи руки. Стягивавший талию пояс был отягощен кинжалом – знаком принадлежности к царскому роду.

Хонайн выступил вперед, поклонился. Алрой оставался на заднем плане.

“Я слышал, этим утром некая недобрая сила склонила головку лучшей в мире розы”, – с обворожительной улыбкой произнес Хонайн.

“То был южный суховей, недруг цветов. Ветер сменил направление, и лучшая в мире роза воспряла”, – прозвучал ответ сквозь улыбку не менее обворожительную.

Врач проверил пульс пациентки.

“Изменчивый”, – заметил он.

“Как я сама. Это твой новый раб?”

“Недавнее приобретение и очень удачное. Он отлично выглядит, к тому же нем и глух и обладает достоинством абсолютной безобидности”, – сказал Хонайн. “Во всех отношениях”, – добавил многозначительно.

“Как жаль! Неужто рок довлеет над одаренными красой – быть бесполезными? Как я, например!”

“Слухи нашептывают нам иное”, – сказал врач.

“А именно?”

“Юный царь Хорезма…”

“Этот варвар отвращает меня!”

“Он герой!”

“Ты видал сего героя?”

“Да”.

“Он хорош собой?”

“Он ангельски красив”.

“А полна ли казна его?”

“Да ведь он неизменный победитель, покоритель и усмиритель. Все золото мира его!”

“Золото? Я устала от роскоши. Построила этот дворец, чтоб скрыться от нее”.

“Бедности знаков в нем не нашел я…” – заметил Хонайн, возвращая лицу обворожительную улыбку.

“Имевшая несчастье родиться принцессой забывает здесь о своей злой судьбе”, – с непритворным вздохом ответила царственная особа.

“Воистину несчастье…” – поддакнул Хонайн.

“Однако жребий этот способен защищать!” – возразила принцесса то ли гостю, то ли себе самой.

“Защищать кого?”

“Наш слабый пол”.

“Согласен”.

“Если б только я была мужчиной!”

“На свете было бы героем больше!”

“Ах, какую круговерть я завихрила бы вокруг себя!”

“Не сомневаюсь”.

“Ты принес мне книги?” – спросила принцесса, крутой переменой темы подтверждая склонность к завихрению круговертей.

“Они у моего раба”.

“Я сгораю от нетерпения!”

Хонайн взял из рук Алроя бархатную сумку, достал из нее тома героических романов – добычу купца Али.

“Поэзия утомила меня”, – сказала принцесса, бросила укоризненный взгляд на фолиант с персидскими стихами и нежно погладила рукой корешки полученных от Хонайна книг. Затем отложила в сторону романы. “Я мечтаю поглядеть на мир!” – добавила.

“Путешествия утомляют не меньше стихов”, – заметил Хонайн и подумал, что по морям плавают не ради одного лишь удовольствия, но из страсти похваляться.

“Кстати! Я думаю, простые люди, в отличие от таких, как я, никогда не утомляются”.

“Разве что от труда. А от скуки – заботы помогают”.

“Что такое забота?” – спросила принцесса.

“Это – Бог, невидимый, но всемогущий. Художник, он покрывает желтизной румянец щек, а чернь волос окрашивает в белый цвет. Как вор, крадет улыбку с уст, и, как злодей, из сердца гонит радость”.

“Бог не таков. Это рукотворный идол. Я – истинная мусульманка и презираю идолов! Лучше расскажи, Хонайн, какие новости принес с собой?”

“Юный царь Хорезма…”

“Ах, опять этот варвар! Ты в найме у него, Хонайн? Слышать не хочу о нем! Сбежать из одной тюрьмы ради заточения в другой? Ежели я и выйду замуж, то сохраню свободу”.

“Вещь невозможная”.

“Моя мать была вольной птицей, покуда трон и корона не поработили ее. Мой путь от начала и до конца повторит лучшую часть ее пути. Ты знаешь мою мать?”

“Хонайн, безусловно, знал и посему немую паузу в ответ почел за благо.

“Она была дочерью разбойника и соучастницей подвигов отца. Вот радость жизни!” – продолжила принцесса, – “И я разбойница по крови. Хонайн, ты астролог, предскажи мне будущее”.

“Когда-то я предсказал твое рождение, и звезду твою назвал кометой”.

“Я хочу событий, беспорядка, огня и блеска! Впрочем, нет, не кометой, а звездой желаю быть. Звездой свободной и прекрасной плыть по небу. Ах, Хонайн! Гляди-ка, я не удержала газель, она ест мои розы!”

Алрой бросился вперед, ухватил лакомку и вернул ее хозяйке. Хонайн встревожился, но напрасно. Принцесса одарила мнимого раба благосклонным взглядом.

“Какие чудные глаза у бедного зверька!” – воскликнула принцесса!

“У газели?” – уточнил Хонайн.

“У твоего раба! Он покраснел. Не будь он глух, как нем, я бы подумала, он слышал меня!”

“Он смущен собственной смелостью, оттого, что скромен”, – вновь встревожившись, возразил Хонайн.

“Мне нравится скромность. Она заслуживает похвалы. Как, по-твоему, я скромна?”

“Разумеется”.

“И заслуживаю похвалы?”

“Весьма”.

“Я презираю заслуживающих похвалу. Тупицы!”

“Пожалуй”.

“Скучнейшая компания”.

“Верно”.

“Ни живинки, ни стоящего скандала не дождаться”.

“Ни того, ни другого”.

“Я взяла себе за правило держать только рабов уродов”.

“Разумное правило”.

“Хонайн, когда станешь возражать мне? Ведь ты отлично знаешь, мои рабы – самые красивые рабы в мире!”

“Все это знают”.

“Дорогой Хонайн, по твоим словам, правота коих для меня несомненна, последнее приобретение твое воистину удачно. И вот я подумала…”

“О, я отлично понимаю! Нет для меня большей чести, чем потрафить прекрасной принцессе, сделав мое приобретение ее достоянием. Да вот, закавыка – никак не уладить дело с одним важным черкесом…”

“Оставь это мне!”

“Превосходно! Наберемся терпения, и пусть дела вершатся по порядку. Зато, когда царь Хорезма прибудет в Багдад, принцесса сумеет предложить ему чудесный дар”.

“Я рада. Надеюсь, царь молод и красив не менее чем воинственен. Ответь мне: он умен, изыскан, обладает вкусом?”

“Этих достоинств у тебя довольно на двоих”.

“Хорошо бы он пошел войной на греков!” – сказала принцесса, воображая себя уже в ином качестве.

“За что немилость грекам?”

“Э-э-э… во-первых, они гяуры неверные. Ну, а во-вторых, ежели его побьют, мне выпадет удача стать пленницей!”

“Удача!”

“Увидеть Константинополь и выйти замуж за императора!”

“Выйти за императора!”

“Будь уверен, император влюбится в меня!”

“Не сомневаюсь”.

“А потом… а потом покорю Париж!”

“О, Париж!”

“Ты был в Париже?”

“Да”.

“Я слыхала, мужчины там необычайно галантны и покорны, а женщины делают, что вздумается им!”

“Ты всегда делала и будешь делать, что вздумается тебе. Даже в Париже, хоть деспотии там нет и в помине”, – сказал Хонайн, вставая.

“Ты уходишь?”

“Мой визит не должен затягиваться”.

“Прощай, Хонайн, – с грустью проговорила принцесса, – единственный, кто в Багдаде наделен умом, и тот покидает меня. Жалок жребий мой: чувствовать вещи и понимать их, но власти над ними не иметь. Стихи и цветы, птицы и газели – всю эту красоту неволи променяю на час свободы! Хонайн, я сочинила кое-какие вирши. Отдай их лучшему писцу в городе. Пусть перепишет серебряными буквами на фиолетовых с золотым ободком листах”. Принцесса сделала знак Алрою, тот подошел, поклонился. “Черноглазый, возьми эти четки взамен заслуженной тобою похвалы за скромность и смелость!” – сказала она на прощание и протянула Алрою подарок. “В молчащем подозревают больше, чем он скрывает…” – добавила, бросив на юношу лукавый взгляд.

Гости удалились. Без слов дошли до берега, сели в лодку, отплыли. Солнце садилось. С минаретов неслись тягучие голоса муэдзинов, созывавших правоверных на молитву. Багдад великолепен в этот час. Дворцы, дома, площади, улицы, сады. Люди кишат повсюду. На реке – суда всех мастей. Чем пленяет город? Красотою? Силой? Роскошью? Всем этим вместе? Смущено сердце Алроя.

“Восхитительное зрелище!” – простодушно воскликнул Предводитель изгнания.

“Отличается от Хамадана!” – удовлетворенно заметил врач халифа.

“Сегодня я был свидетелем чудес!” – сказал Алрой.

“Мир – перед тобой!” – провозгласил Хонайн.

Взволнованный, юноша молчал. Затем, поколебавшись, спросил: “Кто эта госпожа?”

“Принцесса Ширин, любимая дочь халифа. Ее мать происходит из гяуров, грузинка”.

“Как лестна нашему самолюбию благосклонность великих мира сего!” – подумал Алрой.

5.6

Фигура простертого на диване Алроя белеет в лунном свете. Лицо закрыто ладонями, он неподвижен, но не спит.

Встал, принялся расхаживать по залу, невидящим взглядом упираясь в мраморные узоры на полу. Подошел к окну, подставил разгоряченное лицо прохладному ночному ветру.

Час простоял в оцепенении юный Предводитель изгнания. Встрепенулся, наконец, взял с порфирного стола четки, прижал к губам.

“Я встретил ту, о которой мечтал! О ней вздохи и слезы юности моей! Чтоб не видать мрачный мир вокруг, я закрывал глаза, и дивный образ являлся с мечтой”.

“О, Ширин! Здесь, один на один с самим собою я смело говорю о страсти своей. Бездонна она, и жребий мой – дорога к вершине, величия путь. Ты ворвалась в чудный сон, краса бесценная! Неужто две реки наших судеб не сольются в одну?”

“Однако не тронулся ли я умом!? Узник за решеткой, воображающий, что ангел любви раскрыл ему кандалы! Дочь халифа – и еврей!”

“Прочь слабость! Мне нужен скипетр отцов!”

“Талисман, вдохновения порыв, чудеса – на службе у меня. Теперь мне сердце надобно ее! Клянусь, я завоюю этот город! Или умру”.

“Опустошает жизнь власть предвзятых мнений и молвы. Не человек, но суд толпы имеет силу в мире. Вот, скажем, я, Алрой – истинный герой, велик умом, душою, красотою. Я – царской крови и мне престол назначен Богом. Столь любим своими, а здесь Алрой – никто!”

“Люди эти чужды мне, и я не для них. Иные последуют за мной, и стану им божеством. Так говорит мне сердце. Множит силы вера в себя”.

“Из кирпичей желаний мы сами мостим путь нашей жизни, но почему-то называем его судьбой. Слова Хонайна это. Он прав, умный саддукей. Вглубь веков уходит цепь предков моих. Ни один не захотел, не смог ли, принять даруемое священной кровью бремя величия. Но я – звено крепчайшей ковки в той цепи, и вдосталь наделен силой и страстью, чтоб царский скипетр добыть и удержать его навеки”.

“Нет сомнения в триумфе. Он станет частью бытия. Ожидание славы от моих деяний естественно, как ожидание плодов от дерева в цвету. Ширин? Все просто! Могучий и мудрый Соломон взял в жены дочь фараона и дал пример. Вот выбор мой!”

“Земля и небо сговорились, чтоб осчастливить меня. Стократ оплаканная и проклятая мною юность – то нижняя ступень на лестнице триумфа. Лишь нынче осознал вполне: ведь я счастливчик! Как мысль сия сладка мне!”

“О, время! Лети быстрее, ты знаешь, почему молю тебя об этом!”

“Я, кажется, увлекся, расхвастался чрезмерно. Забыл: существует юный царь Хорезма, воин и победитель. Жаль, что он и Алчирок не одно лицо. Вспомнил о нем, и душа, как пронзенная стрелою птица, с жалким криком теряет высоту. Самоуверенный, я ринулся вперед. Не обжечь бы крылья! Джабастер остерегал. Юный царь Хорезма и Алрой. Просить Багдад сравнить нас? Скажут мне – достоин комнатные туфли подавать царю. Извечная непримиримость реальности с мечтой. Впрочем, сужденья недругов о нас не ближе к истине, чем собственное хвастовство”.

“А голос свыше, что был мне в пещере у Джабастера? А талисман, что греет душу? Уединение и углубленность – веры незыблемой друзья. Шум, легковесность города – ее враги”.

Давид обхватил голову руками, погрузился в размышления. Встал порывисто, уселся у стола, взял дощечку, стал писать.

“Хонайн, этой ночью мысли мои беспорядочно метались, как гонимый царь Давид метался по пустыне Зиф. Господу было угодно возвратить меня на дельную тропу, чтобы продолжить назначенное Им. Я злоупотребил приятной бесцельностью багдадского житья. Не ищи меня напрасно. Прими благодарность мою”.

Глава 6 Ученый раввин Зимри

6.1

Обжигающее солнце, раскаленное небо, цепляющиеся друг за друга черные горы, манящие ущелья, пропасти без дна.

Громады камня и небесного огня, пространства воздуха и пустоты. Природа грандиозна, застыла в величии своем, здесь человек – песчинка или муравей. Вот точка движется. Едва заметная, вверх стремится. Крошечная человеческая фигурка карабкается по каменной тропе. Чем крупнее большое, тем мельче мелкое.

Пилигрим достиг вершины. Плато, усеянное серыми камнями. Не видно ни травинки, ни птицы, ни насекомого. Нет жизни здесь. Ни одна гора вокруг не хмурит сверху свой мрачный лик. “Здесь пусто. Вершина для одного, для того, кто достоин”, – подумал пилигрим, и улыбка довольства мелькнула на усталом лице.

Человек расположился на привал. Трапеза кратка и проста: бобы, дикий мед, вода. Он торопился к цели. Стал спускаться. Оливковые деревья вдоль тропы. Ниже – роща, тень, прохлада. Вот миновал он плодоносный склон, и вдалеке вид города открылся перед ним.

Средь запустенья, безлюдья, диких гор и леса, как дряхлый, одинокий, никому не страшный рыцарь, ощетинился башнями полузабытый древний город.

На высоких каменных стенах чернеют пятна бойниц для лучников. Ворота с подъемными мостами и подвижными железными решетками. По гребню стен мерно расхаживают закованные в латы стражники. Над высокой башней вьется белый флаг с красным крестом. Такого дива прежде не знавал наш пилигрим.

Предводитель изгнания видел пред собой былую столицу отцов. Грусть состязалась с радостью. Забвение для великого – вторая смерть. Но обогащают утраты.

6.2

Предстань сие волнующее зрелище – город Иерусалим – перед очами Алроя в начале паломничества, и столь велико было бы ликование, что осчастливленная душа не удержала бы крик восторга, а сердце юное и горячее выпорхнуло бы из груди и взвилось птицей в небеса. Но время и опыт, муки и боль уняли безмерный пыл. Давид смотрел на город царя Давида, торжество с печалью пополам, и видел не чуда дар, но воздаянье по заслугам. Могучие воины-христиане охраняли город. Армии мусульман угрожали ему. Две половины мира сошлись здесь, каждая желает безраздельно владеть Иерусалимом. Половину мира прошел Алрой, чтобы Иерусалим спасти. Как и прежде, неколебима вера его, но испытал уже, что жизнь и люди злее, чем полагал, покидая Хамадан. Уверенный в себе, но все же полный благоговения, Алрой спустился в долину Иосафата, древнего могучего царя Иудеи, напился из источника Силуан, подошел к городской стене, пересек черту ворот и вступил в святой город.

Он спросил стражника, где еврейский квартал, ответа не удостоился. Мимо проходил бедно одетый старик, сделал знак Алрою.

“Что тебе угодно?” – спросил юноша.

“Ты хотел знать, где еврейский квартал. Ты, верно, чужеземец, если думаешь, что франк ответит еврею. Радуйся, что он не обругал и не побил тебя”.

“Обругать меня, побить? Этот жалкий пес…”

“Тихо, Бога ради, тихо!” – испуганно проговорил старик, – “Или ты ссудил деньгами командира стражи, что так смел? Запомни: в Иерусалиме евреи говорят шепотом!”

“Не важно. Не смелость голоса спасет нас. Где наш квартал?”

“Неслыханное дело. Как у франка повадки у тебя. Я спас твою голову от ласки железной рыцарской перчаткой, а ты…”

“Приятель, я устал с дороги. Где наш квартал?”

“Кто тебе там нужен?”

“Главный раввин”.

“У тебя письмо к нему?”

“Тебе-то что?”

“Тихо, тихо. Ты, юноша, не знаешь, что за город Иерусалим. Ты неосмотрителен. Откуда ты?”

“Из Багдада”.

“Иерусалим – это не Багдад. Турок жесток, но христианин – настоящий дьявол”.

“Где наш квартал?”

“Тихо! Тебе нужен главный раввин?”

“Да, да!”

“Раби Зимри?”

“Пусть так. Мне все равно”.

“Ему все равно! Как непочтительно!”

“Старик, ты праздный болтун! Покажи наш квартал и получишь плату, или убирайся!”

“Убирайся, ты говоришь? Иудей ли ты? Возвращайся в Багдад, Иерусалим не для тебя!”

“Твоя седая борода – твое спасение, старый дурак! Продай свой язык, не то он тебя продаст. Я паломник, проделал тяжкий путь, устал и голоден, а ты пустословием потчуешь меня!”

“Пустословием! Иудей не говорит так с иудеем”.

“Веди меня к раби Зимри, или как его там зовут!”

“Или как его там зовут! У нас все знают раби Зимри, главного раввина Иерусалима. Люди говорят, немалой учености он”.