Алрой

“О, дядя, все возможное ты делал, и притом с великой мудростью. Теперь же, в наш черный день, восславим Бога, что не забыл нас, и будем в искренней молитве просить Его о милосердии в грядущем”.

“Боюсь, не много осталось нам грядущей жизни. Шкурой собственной впитаем справедливость судей-теснителей – от угроз до пыток. И все же легче тяготы сносить, чем позабыть утраченное. Молчишь, Мирьям?”

“Я обращаюсь к Богу”.

“Что за шум? Чья фигура в окне маячит? Тюремщик наш? О, нет, это Халеб! Верный друг, ты пришел! Ты подвергаешь себя опасности!”

“Я прибыл с новостью счастливой на устах!”

“Ты сияешь! Возможно ли? Говори, скорее говори!”

“Алрой пленил гарем нашего властителя! Это случилось, когда Хасан, его женщины и гвардия охраны держали путь из Багдада в Хамадан. Твой доблестный племянник сделал великодушное предложение владыке – обменять заложниц на тебя, Мирьям и всех прочих домочадцев. Хасан ответил, что не торгом, а мечом вернет свободу своим женам. Через посредника было решено меж ними, что пленным с обеих сторон не будет причинен ущерб. Ты и Мирьям вернетесь в ваш дом. Слышите трубы? Это созывают мусульман к главной мечети. Объявлен сбор войска. Хасан поклялся заполучить Алроя живым иль мертвым”.

“Он одолел гвардию Хасана! Непостижимо! Он воистину велик! Милый, добрый мальчик. Верное, отважное сердце. Халеб, да ведь это наш Давид! Повторяясь, скажу: кажется, вчера я на руках его носил. Несмышленое и слабое дитя. И вот, поди ж ты, подвигом себя и нас прославил! Коль я стоял у колыбели, то, несомненно, причастен к становлению духа геройства. Он любит нас, помнит, выручает. Халеб, где Мирьям? Ах, она лежит без чувств! Халеб, воды холодной! Брызни в лицо бедняжке! Мы возвращаемся домой! Когда везут гарем, все в страхе потупляют взор, а храбрый мальчик в пух и прах разбил охрану и завладел им! Невероятно!”

7.2

“Мы вернулись в родные стены, Халеб! Жизнь полна чудес. Я помолодел. Я дома, но я в тюрьме. Ты говоришь, Халеб, воинство собирается? Беда. Да разве выстоит он? Пусть погибнет, только не плен, только не пытки! Нас всех ждет смерть. Это верно, Халеб, что он прибился к разбойникам?”

“Вестник сообщил, что Давид вступил в связь с разбойниками, когда бежал из Хамадана. Говорят, их атаман – из иудеев”.

“Это хорошо. Значит, он может есть с атаманом одну пищу. Не хотел бы я, чтоб он ел нечистое с исмаильтянами.”

“Господин! Наши стекаются к нему со всех сторон. Я слышал, Джабастер, великий каббалист, спустился с гор и с десятитысячной армией присоединился к нему!”

“Неукротимый Джабастер! Это дает надежду. Я его отлично знаю. Он слишком умен, чтобы вступить в невыигрышное дело. Он смел, многоопытен и изощрен. Его былые подвиги заставят трепетать врагов. Однако, каков Давид наш! Какую кашу заварил! Разбил охрану лучшую, потом пленил гарем, теперь взял самого Джабастера в союзники! Алрой неизбежно победит!”

“Посланец утверждал, что Алрой захватил гарем с целью всего лишь освободить своих семейных”.

“Мальчик всегда любил меня, и я в нем души не чаял. Джабастер с ним – какова удача! В Багдаде тысячи последуют за каббалистом. Надеюсь, юный Давид оценит мудрость Джабастера советов”.

“Господин! Предводитель изгнания не нуждается в подсказках. В руках Давида скипетр царя Соломона, который он самолично добыл в ему одному известном месте”.

“Скипетр Соломона! Возможно ли!? Нам выпало жить в век чудес. Дитя, а держит царский скипетр в руках! Сам Джабастер с ним! Верно: Бог поразит врагов наших!”

7.3

“Милая Рахель, боюсь, я причинила тебе беспокойство. Бируна, дорогая, благодарю тебя за усердие. Мне лучше. Новости потрясли меня”.

“Да, госпожа. Кто бы мог подумать, что твой братец на самого владыку замахнется?” – сказала Рахель.

“Мне всегда казалось, что он – тишайший в мире человек, хоть и убил Алчирока”, – добавила Бируна.

“Бывало, из него и слова не выжмешь”, – заметила Рахель.

“Всегда один, всегда унылый”, – присовокупила Бируна.

“Заговорит с ним кто, а он глаза опустит”, – сказала Лея.

“Или покраснеет”, – добавила Имра.

“А я всегда знала, что Давида ждет слава, ведь у него такие красивые глаза!” – промолвила очаровательная Батшева.

“Надеюсь, он победит Хасана”, – сказала Рахель.

“И я тоже надеюсь”, – поддержала Бируна.

“Захватил гарем! Любопытно, что он делает с пленницами?” – задалась вопросом Лея.

“Наверное, и заговорить с ними не решается!” – предположила Имра.

“Боюсь, ты ошибаешься”, – вступилась Батшева.

“Слушайте!” – воскликнула Мирьям.

“Это Хасан отправляется в поход, – сказала Батшева, – хоть бы не возвращался никогда!”

Громыханье барабанов, верещанье труб, топотня копыт. Стоя у окон, Мирьям и подруги ее глядят в промежутки меж шторами на выступающее войско. Совместны вполне благородство и любопытство. Видеть или умереть. Всадники-щеголи в шелковых тюрбанах, вооруженные с головы до ног, сверкают амуницией, гордо покачиваются в седлах, собрались в путь – воевать Алроя, погубить надежду Израиля. На вороном арабском скакуне гордо восседает бесподобный Хасан. Вот проезжает он мимо зашторенных окон своих давешних пленников. Знает, глядят на него тайком девичьи глаза. То ли победу скорую предвкушая, то ли для острастки, то ли великолепием ослепить замыслив, достает саблю из ножен, размахивает ею над головой и гарцует красавец Хасан.

“Он красивее Алчирока!” – сказала Рахель.

“Какой роскошный тюрбан!” – добавила Бируна.

“Сабля его горит на солнце!” – воскликнула Лея.

“Сглазьте, сглазьте его, девушки!” – вскричала Батшева.

“Подружки, не лучше ль о Давиде нашем говорить?” – заключила Мирьям.

7.4

Заброшенный город теперь уж не являл собой той привлекательной картины, которая предстала перед Алроем, когда тот впервые увидел его и любовался изящными башнями, дворцами, улицами.

За городскими воротами разбиты палаточные лагеря, какие приняты у курдов и туркмен. На главной улице царит оживление. Одни трудятся над починкой военной амуниции, другие едят и пьют, третьи ищут себе занятие. Полуразрушенные постройки превращены в стойла для лошадей. Верблюды вертят головами и безучастно взирают на поваленные обелиски, на разбитые статуи, на расписные колонны. Веселье, суматоха и кавардак бесшабашной жизни.

Два месяца минуло с тех пор, как Алрой и Джабастер разыскали Шериру в его убежище и объявили ему о великих своих планах. Огрубевшее сердце разбойника, впрочем, сына еврейской матери, размягчилось и откликнулось на благородный зов двух патриотов. Братва его не заставила себя долго упрашивать и сразу согласилась воевать на стороне иудеев, ибо кроме любезного ее сердцу восторга отчаянных приключений, ее ждала богатая добыча, а то и царские милости. Рычаг своекорыстия поднимает людей. Новоявленный мессия разослал гонцов во все стороны – сообщить собратьям по изгнанию, что вот, он, спаситель, явился, и извечная мечта иудеев сбылась. Народ этот, гордый и жестоковыйный, всегда готовый к бунту, с ликованием встретил обещание свободы. Потомок Давида и ниспровергатель Алчирока, Алрой двойною силою пробудил доверие в душах соплеменников. Цвет юношества стекался со всех городов Халифата к владельцу скипетра царя Соломона.

Поначалу сельджукский султан не усмотрел большой опасности в брожении среди иудеев и удовлетворился тем, что назначил награду за голову убийцы брата. Но вот дошло до него прискорбное известие о том, что караваны исмаильтян ограблены и притом именем Бога Авраама, Ицхака и Якова. Тогда он направил указ Хасану, новому правителю Хамадана, скорейшим образом покончить с этими то ли разбойниками, то ли бунтовщиками, а Давида Алроя живым или мертвым доставить в столицу.

Борцы за свободу беспеременно имели сведения о настроении и намерениях врага. Помогали им в этом менее отчаянные, но неизменно сочувствующие соплеменники. Алрою принесли весть о заточении в тюрьму дяди, сестры и домочадцев. Вскоре он узнал, что из Багдада в Персию отправляется под охраной гарем.

Столь внезапно, столь дерзко Алрой атаковал охрану гарема, что сбитые с толку гвардейцы позволили смельчаку увести у них из-под носа вверенное им живое сокровище. Наградой за геройство было освобождение семьи. Другим следствием подвига явилась поспешная отправка карательного войска. Взбешенный утратой дорогих сердцу и казне жен, Хасан, не дожидаясь помощи соседей и лично возглавив двухтысячную кавалерию сельджуков, ринулся вдогонку за безумцем и его добычей, одержимый нетерпением мести и любви.

В амфитеатре заседал совет. Алрой, впервые очутившийся в этом месте в качестве пленника Шериры, теперь восседал во главе совета. По правую руку от него находился Джабастер, по левую – Шерира. Четвертым заседателем было новое лицо – юноша, годами моложе Алроя, тонкий и стройный, как пальма, сильный, как молодой лев. Поодаль расположились с полсотни бойцов.

“Сколько у нас людей, Авнер?” – спросил Алрой юношу.

“Триста вооруженных всадников и пехотинцев две тысячи. Пехота вооружена слабо”.

“Бог пошлет им недостающее, пока пусть изготовляют копья”, – сказал Джабастер.

“Надеемся на Бога”, – пробурчал Шерира, глядя себе под ноги.

Вдруг крик пронесся над амфитеатром. То возвестил о своем прибытии вернувшийся разведчик. Сидевший на ковре Алрой мгновенно вскочил на ноги. Перед ним предстало бледное, истомленное, покрытое потом и дорожной пылью лицо. Верный, бесстрашный посланец вернулся. Напрасно стражи пытались сдержать толпу. Своими ушами хотели бойцы слышать вестника речь. Люди вплотную подступили к арене, взобрались на колонны, вскарабкались на арки, запрудили все ряды сверху донизу. Словно вернулось зрелище древности – переполненный амфитеатр, и Алрой с товарищами, как гладиаторы на арене. Но не азарт и любопытство, а неуверенность и страх висят в воздухе. Тревога неизвестности переносит в настоящее мнимые беды будущего.

“Говори!” – крикнул Алрой вестнику, – “Я к худшему готов! Мне ли людей бояться? Меня если карает кто, то сам Бог!”

Заговорил посланец. “Передай вождю Израиля”, – сказал мне Хасан, – “Я мечом, а не торгом верну гарем свой, и не будет пощады бунтовщикам. Но со стариками и женщинами я не воюю и зла им не чиню. Призываю тебя, Алрой, не содеять худого женам моим, а я отпустил на свободу твоих родных, и они вновь дома. Добрый пример, как и злой, по кругу вернется к подавшему его”.

Великое облегчение на минуту расслабило душу Алроя. Осознав, что худшего не случилось, он вновь овладел собой. Спросил посланца о движении врага.

“Рассекая пустыню, без устали и без сна, я мчался к тебе, Алрой. Верные люди, и их много, давали мне свежих лошадей. Враг наступает. Очень скоро Хасан будет здесь. С покорения Канаана не бился Израиль с такой огромной силой. Господь с нами!”

Люди слышали вестника. Глядели друг другу в глаза. Сжимали друг другу руки.

“День испытания грядет!” – промолвил немолодой иудей, бывший двадцать лет назад бойцом Джабастера.

“Счастье умереть за веру!” – возгласил восторженный юный соратник Авнера.

“Боюсь, мы крепко влипли!” – прошептал курд Кислох индийцу Калидасу, – “Какая дурь! Могли же продолжать разбойничать и грабить тихо-мирно!”

“И стали иудеями!” – досадливо промолвил гебр.

“Глянь-ка на Шериру! – заметил негр, – готов расцеловать скипетр их!”

“Шерира? Жаль, что не повесил Алроя, впервые встретив!” – заключил Кислох.

“Счастливые избранники! – громко, как только мог, выкрикнул Алрой, обращаясь к воинам, – Бог удостоил вас моего водительства! Завтра вечером выступаем на Хамадан!”

Оглушительными были возгласы одобрения.

Тут Джабастер встал и, взявши книгу, молвил слово. “Слушайте люди! Древний царь ашшурский Санхерив задумал покорить Иерусалим. Господь устами пророка Исайи сказал, что спасет город ради Себя и ради Давида, раба Своего”.

“И еще сказано, что вышел ангел Господень, и поразил в стане Санхерива сто восемьдесят пять тысяч воинов. И встали утром жители города и увидели, что враг – все трупы мертвые”.

“Сегодня перед рассветом я наблюдал за ходом звезд на небе. Я каббалист и умею читать их письмена. И вот, звезда Давида и с нею еще семь звезд выстроили линии, начертанием повторяющие первые буквы строк из пророчества Исайи, о котором я говорил вам. Отсюда бесспорно следует, что судьба Хасана повторит судьбу Санхерива!”

Нет доводов убедительней тех, до которых додумался сам.

Тут заголосил хор небесный: “Верьте, люди, верьте всегда, верьте всем сердцем! Бог – спаситель наш!”

На самом верхнем ярусе амфитеатра возникла женская фигура. Хор смолк. Все смолкло. Все недвижимо. Взгляды устремлены в точку наверху. Всякий со своей надеждой глядит на пророчицу Эстер.

Образ ее страшен и прекрасен. Лик бел, волосы черны, до пояса спадают. Весь амфитеатр и каждый воин в нем отражаются в огромных ее глазах. Лунный свет очерчивает стройный стан. Внизу тысячи пар глаз и ушей напряглись и ждут.

“Они идут, они идут! Дойдут ли? О народ Якова, Богом названный Израиль, забудь страх! Я слышу их барабанный бой, их труб гуденье. Но воля Господа опережает их полки. Всех богатств страны Офир не достанет им, чтоб купить победу!”

“Они идут, они идут! Дойдут ли? Я вижу блеск их сабель, я слышу топот их коней. Но воля Господа опережает их полки. Встряхнуть покрепче оливковое дерево пред сбором урожая, и что останется на ветвях? Жалкая горсть плодов! То же ждет и их орду!”

“Они идут, они идут! Дойдут ли? Воля Господа опережает их полки. Хамадан – ваша первая добыча. Удостоится победы, кто убежден в ней! Опустошенье явит горькая Вавилона судьба. Дикие звери поселятся в домах, ночами станут совы-сипухи кричать, а днями страусы нечистые по улицам бродить, и ведьмы запляшут у костров. Волки обоснуются во дворцах, змеи обживутся в каналах. Иссохнут луга, обесплодятся поля и сады. Вот ваших гонителей кары! Израилю же Бог вернет, что обещал и берег. Пойте, небеса! Торжествуй, земля! Пляшите, горы!”

Она окончила вдохновенную речь. Легкой поступью, грациозно перепрыгивая с яруса на ярус, стала спускаться вниз. Наконец, достигла арены. Запыхавшись от долгого спуска, поспешила к Алрою. Всех изумив, упала на колени, обняла за ноги Предводителя изгнания, волосами своими стерла пыль с его сандалий.

Крики восторга взвились над амфитеатром. Волна безраздельной веры захлестнула, закружила, поглотила сердца. Люди готовы потерять жизнь в надежде обрести лучшую. Мессия держал скипетр высоко над головой. И народ славил спасителя, и полагал сельджуков поверженными, и мнил себя свободным в возрожденном сияющем царстве.

7.5

Утомленная пятидневным маршем, армия Хасана расположилась на постой. Молодой воевода раскинул свой роскошный шатер в том самом чудном оазисе, что прежде дал приют бежавшему из Хамадана Алрою. В миле от походного жилища Хасана разбили лагерь его бойцы. Не только в отдыхе, но и в донесениях о силе и перемещениях противника нуждался Хасан.

Гонцы были отряжены и вскоре вернулись, а с ними ограбленный разбойниками купец – почтенный правоверный мусульманин. Пострадавшего немедленно препроводили к Хасану.

“Побывал в разбойничьем логове?” – спросил купца новый властитель Хамадана.

“К несчастью, да”, – ответил купец.

“Это далеко отсюда?”

“День пути”.

“Тебя освободили?”

“Вчерашним утром”.

“Каковы их силы?”

Купец замялся.

“У них есть заложники?” – спросил Хасан, испытующе глядя на торговца.

“О, святой Пророк наш! Горе мне, несчастному!” – возопил купец, и зарыдал, и принялся заламывать себе руки, – “Я, верноподданный халифа, дал клятву преступникам! Я, правоверный мусульманин, обязался помогать иудеям! О, господин мой, сделай милость, прикажи меня повесить! По заслугам мне такая смерть, я слишком задержался на этом свете!”

“Что все это значит? Говори, друг, и ничего не бойся!”

“Я верноподданный халифа, я правоверный мусульманин, я лишился десяти тысяч драхм!”

“Мне жаль тебя. И я ограблен. Признаем, однако, что своя утрата, свербит острее, чем чужая”.

“Будь проклят час, когда я попался на приманку этих псов! Скажи, господин, грешно ли нарушать клятву, данную еврею?”

“В этом нет греха! Любой мулла подтвердит. Я понял все. Грабители тебя освободили в обмен на обязательство не выдавать их. Лишь глупец доверяет обещанию, добытому угрозой, а умный дает слово, чтобы нарушить его. Говори все, что знаешь. Где они, сколько их, каковы их намерения?”

“Как верноподданный халифа, я должен служить ему, а обязанность истого мусульманина есть чинить ущерб неверным. Но, долг исполняя, себя обижать – грех. О, благородный господин! Негодяи обобрали меня до нитки. Отняли товаров на десять тысяч драхм! Включая доход от несостоявшейся продажи. Ах, каких замечательных платков лишился Хамадан!”

“К делу, к делу, друг! Что скажешь о разбойниках?”

“А я и толкую о деле. В платках все дело. Ибо, когда я говорю тебе о тех роскошных платках и непомерной тяжести моей утраты, ты должен уяснить, что главарь бандитов…”

“Алрой?”

“Возможно. Не знаю, как кличут этого проходимца-еврея. Он говорит мне: “Купец, ты чем-то опечален”. Я отвечаю: “Есть отчего. Я твой пленник и тобой ограблен на десять тысяч драхм!” А он мне: “Этот хлам ты ценишь в десять тысяч? И половины много за него. Старый плут!” Я не полез в карман за словом: “Попробовал бы ты, босяк, назвать меня плутом в Багдаде!” Тогда он говорит: “Ты попал в переделку, но можешь выкарабкаться без потерь. Ты не плут, ты честный малый, и умный, и, главное, ты правоверный мусульманин…” Я перебил: “Ты прав во всем, но в толк не возьму, чем моя вера мусульманская может быть полезна иудею? Разве что, как сказано в Коране, архангел Гавриил…” Я вижу, ты выражаешь нетерпение, мой господин?”

“Торговец, говори о деле!” – воскликнул Хасан.

“Я говорю о деле, а ты меня сбиваешь. Буду краток. Атаман разбойничий знает о твоем наступлении, дрожит от страха и хоть и старается виду не подавать, но меня не проведешь. Он отпустил меня, вручив написанное им собственноручно распоряжение некоему Бостинаю заплатить мне пять тысяч драхм при условии, что я обязуюсь сойтись с тобой и, да простит меня Пророк, солгать тебе!”

“Солгать?”

“Солгать! Но этим еврейским псам не дано понять, что истинно верующий не лжет. Итак, благородный Хасан, если, как ты говоришь, данное еврею слово не обязывает правоверного, и если ты заверишь меня, что я получу пять тысяч драхм, то услышишь всю правду”.

“О пяти тысячах не беспокойся, добрый человек. Обещаю”.

“Обещания даются по расчету, а выполнение их соразмерно опасениям”, – подумал купец и сказал: “Так, значит, деньги будут?”

“Слово чести. А теперь говори все, как есть”.

“Хорошо. Знай же, что силы противника малы, а сам он смертельно боится боя. Один из главарей, по имени Джабастер, с семьюстами лиходеями отступил вглубь пустыни. Тот, которого ты зовешь Алроем, ранен и вынужден скрываться среди развалин с сотней человек. Они прячутся по гробницам и склепам. При них женщины заложницы и награбленное добро. Алрой дал мне свободу, заручившись моим словом, которое я, как правоверный мусульманин, не нарушу, и мне вменяется устрашить тебя небылицей о его огромном войске, идущем в Хамадан. И если обмануть иудея все же грех, то ты в ответе за него, как и за пять тысяч драхм, что, впрочем, есть лишь половина положенного мне”.

“Где распоряжение Бостинаю?”

“Вот оно. Тут написано, что если правитель Хамадана Хасан, поверит рассказанному мною вымыслу, испугается, не станет воевать с Алроем и вернется в Хамадан, то подателю сего, то есть мне, Бостинай должен выплатить пять тысяч драхм”.

“Старый Бостинай лишится головы”.

“Я рад. Однако, будь я на твоем месте, я бы позволил ему сначала расплатиться со мной!”

“Почтенный купец! Не хочешь ли ты вновь повстречаться с Алроем?”

“Боже сохрани!”

“Вместе со мной”.

“Это другое дело”.

“Будешь нашим проводником. Плату получишь вдвое”.

“Это лишь возвратит утраченное мной. Нельзя терять времени. Схватим Алроя! Отомстим иудеям, правоверного ограбившим!”

“Оглы! – позвал Хасан одного из командиров, – вели седлать коней. Лагерь не сворачивать. Купец, до захода солнца прибудем в стойбище бандитов?”

“И даже часом раньше, если отправимся немедленно!”

“Бить в барабаны! По коням!”

7.6

Сельджуки остановились у стен заброшенного города. Хасан выслал разведчиков. Те доложили о царящем запустении. Тогда Хасан расставил гвардейцев вокруг стен снаружи, дабы они не позволили никому сбежать из города, а сам с бойцами вступил на пустынные улицы.

Находит грубая душа объект почтения, и пример его помогает ей осветить темные свои уголки. Сказочное очарование места возымело несомненное действие на пришельцев. Не узнать было кавалерию сельджуков. Необузданные всадники и резвые их кони под уздой на сей раз были тихи и почтительны к древностям вокруг. Ни барабанного боя, ни проклятий, ни шуток не слыхать. Ни мелькающих в воздухе сабель, ни пируэтов верховой езды не видать. Лишь приглушенный пылью веков топот копыт тревожил тишину.

Закат. Небо темнеет. Звезды восходят над крышами.

“Нам сюда, мой господин!” – сказал купец-проводник, обращаясь к Хасану. Тот стоял в окружении своих командиров, во главе войска, заполнившего улицы. В уходящем закатном свете чернели прекрасные кони, на головах всадников белели тюрбаны, украшенные красными перьями, сверкали боевые доспехи. Нарядное сельджукское воинство добавило новые черты к красе древнего города. Свойство красоты – веками впитывать себе подобное, и, обновляясь, изумлять новых почитателей.

“Нам сюда, мой господин!” – повторил торговец и указал в сторону улицы, ведущей к амфитеатру.

“Стой!” – раздался вдруг громкий пронзительный окрик. Всадники остановили лошадей.

“Кто это?” – крикнул в ответ Хасан.

“Я!” – ответил голос. Женская фигура возвышалась на крыше здания, руки воздеты кверху.

“Кто ты?” – испуганно спросил Хасан.

“Я твой злой гений, сельджук!”

Хасан побледнел. Щеки приобрели цвет слоновой кости, – точь-в-точь рукоять его секиры. Он застыл на месте. И женский образ оставался недвижим. В глазах сельджуков родился страх.

“Женщина, колдунья или богиня!” – вымолвил, наконец, Хасан, – “что тебе надобно здесь?”

“Трепещи, сельджук, Писание Бога презревший! Или забыл, как Канаанский воевода Сисра вздумал Иудею покорить, а доблестный Барак разбил его орду? Безумец! Ты покусился на народ, что под защитой звезд небесных!”

“Колдунья иудейская!” – воскликнул Хасан.

“Пусть так. Коль я колдунья иудейская, то заклинание мое падет на головы сельджуков, и горе вам!”

“Проснись, пророчица Дебора! Запевай песнь свою, окрыляй Барака-полководца, сына Авиноама! И возликует народ Израиля!”

Вконец почернело небо. Не ночь, но тучи стрел, копий и камней виной тому. Летят отовсюду, поражают сельджуков правоверных и верных их коней. Ужас в сердцах. Мертвые падают на землю, живые топчут упавших. Смятение, хаос, бегство. Воинственные крики и призывы к спасению.

“Измена! Нас предали!” – вскричал Хасан и метнул копье в сторону проводника, но тот ускользнул в темноту.

“Оглы, назад в пустыню!” – прозвучала команда.

Гвардия за стенами города встревожилась долгим отсутствием вестей. Когда же донеслись обрывки боевых вскриков, сомнения ушли – в городе бой, спешить на подмогу! Стремясь соединиться, силы внутри и вне городских стен рвались к одному и тому же месту – к воротам. Пробившись к ним, тающая на глазах армия Хасана обнаружила, что они заперты, забаррикадированы, охраняемы противником, и путь гвардейцам прегражден. Момент для водворения порядка упущен. Сельджуки рассеялись средь улиц, дворов и переулков. Гонимый волей к жизни, Хасан с тремя десятками бойцов ринулся к пустырю. Отступая, правитель Хамадана крушил на пути, что мог. Два разных чувства совместились в душе сего солдата – готовность приговор судьбы принять и надежда, что мелькнет счастье и спасет его.

В этот тяжкий для сельджуков час, словно по волшебству, вместе и разом, со всех сторон обрушились на бегущего врага доблестные бойцы Алроя. Из-за колонн и обелисков, из щелей и укрытий, из развалин и склепов вырастали вооруженные кое-как, но непобедимой яростью геройства одержимые люди. Мстить за тысячу лет неотмщенных, вернуть величие народу вечному, царствовать средь народов вечно! Мечи красны сельджукской кровью, и нет спасения никому. К стене прислонятся – копье пронзит, за стеной схоронятся – каменный дождь настигнет. Барабаны, трубы, тарелки медные. Все звенит, гремит и грохочет, все – подспорье мятежникам. Жестокость воинства превосходит жестокость воинов, ибо в стае забывается страх.