скачать книгу бесплатно
Д’Артаньян, поражённый, убитый, уничтоженный всем тем, что с ним случилось, стоял скрестив руки перед мушкетёром и госпожой Бонасье.
Мушкетёр сделал два шага вперёд и отстранил д’Артаньяна рукою.
Д’Артаньян отскочил и вынул шпагу. В то же время с быстротою молнии иностранец вынул свою.
– Ради бога, милорд! – вскричала госпожа Бонасье, бросаясь между противниками и хватая их шпаги обеими руками.
– Милорд! – вскричал д’Артаньян, у которого вдруг блеснула мысль. – Милорд! Простите, сударь, вы не…
– Герцог Бекингем, – сказала госпожа Бонасье вполголоса. – Теперь вы можете всех нас погубить.
– Милорд, сударыня, простите, ради бога. Но я люблю её, милорд, и я ревнив. Вы знаете, что такое любовь, простите мне и скажите, как я могу пожертвовать жизнью за вашу светлость.
– Вы храбрый молодой человек, – сказал Бекингем, протягивая д’Артаньяну руку, которую тот почтительно пожал, – вы предлагаете мне ваши услуги, я принимаю их. Проводите нас на расстоянии двадцати шагов до Лувра и, если кто за нами последует, убейте его!
Д’Артаньян взял обнажённую шпагу под мышку, пропустил госпожу Бонасье и герцога на двадцать шагов вперёд и двинулся за ними, готовый в точности исполнить поручение благородного и изящного министра Карла I.
К сожалению, преданному юноше не представился случай дать герцогу это доказательство своей преданности, и молодая женщина и её кавалер вошли в Лувр через калитку с улицы Эшель, никем не потревоженные.
Д’Артаньян же немедленно отправился в трактир «Сосновая шишка», где его уже поджидали Портос и Арамис.
Не объясняя, для чего он их обеспокоил, он им просто сказал, что покончил один то дело, для которого, как ему казалось, могло потребоваться их содействие.
А теперь, увлекаемые нашим рассказом, предоставим нашим приятелям разойтись по домам, а сами проследуем по извилинам Лувра за герцогом Бекингемом и его спутницей.
Глава XII
Джордж Вильерс, герцог Бекингем
Госпожа Бонасье и герцог вошли в Лувр без затруднения. Госпожа Бонасье была хорошо известна как женщина, служащая при королеве, на герцоге был мундир мушкетёра господина де Тревиля, рота которого, как мы уже сказали, была в тот вечер в карауле. К тому же Жермен был на стороне королевы, и если бы что случилось, то госпожу Бонасье обвинили бы только в том, что она ввела в Лувр своего любовника. Она брала бы грех на себя: репутация её погибла бы, это правда, но что значит для света репутация жены какого-то торговца?
Войдя во двор, герцог и молодая женщина прошли вдоль стены около двадцати пяти шагов, а там госпожа Бонасье толкнула маленькую дверь, открытую днём, но обыкновенно запертую ночью. Дверь отворилась. Они вошли и очутились в полной темноте, но госпожа Бонасье знала все ходы и переходы этой части Лувра, предназначенной для служащих во дворце. Она закрыла за собой дверь, взяла герцога за руку, сделала несколько шагов ощупью, схватилась за перила, ощупала ногой ступеньку и начала подниматься по лестнице. Герцог сосчитал два этажа. Потом она взяла вправо, прошла по длинному коридору, спустилась на один этаж, сделала ещё несколько шагов, вставила ключ в замок, открыла дверь и подтолкнула герцога в комнату, освещённую ночной лампой, сказав ему негромко: «Останьтесь здесь, господин герцог, сюда придут». Потом она вышла в ту же дверь и заперла её на ключ, так что герцог остался пленником в буквальном смысле слова.
Впрочем, очутившись в полном одиночестве, герцог Бекингем, надо сказать, не ощутил ни малейшего страха. Одной из отличительных черт его характера была жажда приключений и пристрастие ко всему необыкновенному, романическому. Храбрый, смелый, предприимчивый, он не в первый раз рисковал жизнью в подобных похождениях. Он узнал, что мнимое послание от Анны Австрийской[19 - Анна Австрийская – королева Франции, жена Людовика XIII.], по которому он прибыл в Париж, было не что иное, как западня. Но вместо того чтобы возвратиться в Англию, он, воспользовавшись ситуацией, в которой он невольно оказался, объявил королеве, что не уедет, не увидевшись с нею. Королева сначала решительно отказала. Потом, опасаясь, как бы герцог в пылу отчаяния не пошёл на какой-нибудь безрассудный поступок, она уже решилась принять его и лично просить его немедленно уехать. Но в тот самый вечер госпожа Бонасье, которой поручено было отправиться за герцогом и привести его в Лувр, была похищена. Два дня никто не знал, что с ней, и дело остановилось. Но когда она снова оказалась на свободе и смогла связаться с Ла Портом, всё пошло своим чередом, и она исполнила опасное поручение, которое, если бы не похищение, было бы выполнено тремя днями раньше.
Бекингем, оставшись один, подошёл к зеркалу. Мундир мушкетёра очень шёл ему.
Ему было тридцать пять лет, и он по справедливости слыл самым красивым мужчиной и самым изящным кавалером Франции и Англии.
Любимец двух королей, несметно богатый, всемогущий в государстве, которое он будоражил по своей прихоти и усмирял по своему капризу, Джордж Вилльерс, герцог Бекингемский, вёл сказочное существование, которое продолжает удивлять потомков и спустя столетия.
Уверенный в себе, убеждённый в своём могуществе и зная, что он недосягаем для законов, управляющих людьми, он шёл прямо к намеченной им цели, сколь ни была бы она высока и ослепительна, так что для другого было бы безумием даже мечтать о ней. Именно поэтому ему удалось добиться встреч с прекрасной и гордой Анной Австрийской и, ослепив её блеском своей личности, заставить полюбить себя.
Итак, как мы сказали, Джордж Вилльерс стоял перед зеркалом, поправляя свои волнистые белокурые волосы, немного примятые шляпою, подкручивая усы, и, с сердцем, исполненным радости, гордый и счастливый тем, что приближается давно желанная минута, улыбнулся своему отражению с достоинством и обнадёживающе.
В эту минуту приоткрылась дверь, скрытая в обивке стены, и вошла женщина. Бекингем увидел её в зеркале. Он вскрикнул. Это была королева!
Анне Австрийской было тогда лет двадцать шесть – двадцать семь, и она находилась во всём блеске своей красоты.
Походка её была походкой королевы или богини, её прекрасные глаза с изумрудным отливом были исполнены кротости и величия.
Маленький яркий её рот не портила даже нижняя губа, как у всех отпрысков австрийского королевского дома, слегка выдававшаяся вперёд. Этот ротик был обворожителен при улыбке и полон презрения в минуты высокомерия.
Кожа её славилась своею нежностью и бархатистостью, её руки и плечи были необыкновенной красоты, и все поэты той эпохи воспевали их как несравненные.
Наконец, волосы её, которые из белокурых, какими они были в ранней юности, стали теперь каштановыми, завитые и густо напудренные, прекрасно окаймляли её лицо, которому самый строгий судья мог бы пожелать только поменьше яркости, а самый взыскательный ваятель – чуть больше тонкости в очертаниях носа.
Бекингем был ослеплён. Никогда прежде Анна Австрийская не казалась ему столь прекрасной во время празднеств, балов и увеселений, как в эту минуту, одетая в простое платье из белого атласа. Её сопровождала донья Эстефания, единственная из её приближённых испанок, не изгнанная ревностью короля и преследованиями Ришелье.
Анна Австрийская сделала шаг навстречу герцогу. Бекингем бросился к её ногам и, прежде чем королева успела помешать ему, поцеловал подол её платья.
– Герцог, вы уже знаете, что не я велела писать к вам?
– О да, ваше величество! – воскликнул герцог. – Я знаю, что был глупцом, безумцем, когда поверил, что лёд может согреться, что мрамор может ожить, но когда любишь сам, то легко веришь в любовь. Впрочем, я не напрасно совершил это путешествие: я вижу вас.
– Да! – отвечала Анна. – Но вы знаете, почему и для чего вижу я вас, милорд? Потому что, нечувствительный ко всем моим горестям, вы упорно остаётесь в городе, где ваша жизнь и моя честь подвергаются опасности. Я вижу вас, чтобы сказать вам, что нас разделяет всё: глубина морей, вражда государств, святость клятв. Сопротивляться всему этому было бы кощунством. Словом, я вас вижу, чтобы сказать вам, что мы не должны больше видеться.
– Говорите, государыня, говорите, – сказал Бекингем, – сладость вашего голоса смягчает жестокость ваших слов. Вы говорите о кощунстве; но кощунство – в разлуке сердец, созданных богом одно для другого.
– Милорд, – вскричала королева, – вы забываете, что я вам не говорила никогда, что я вас люблю!
– Но вы мне также не говорили никогда, что вы меня не любите. И действительно, такие слова были бы со стороны вашего величества слишком большой неблагодарностью. Потому что скажите мне, где найдёте вы любовь, подобную моей, любовь, которую не могут погасить ни время, ни разлука, ни отчаяние, любовь, которая довольствуется потерянной лентой, брошенным взглядом, оброненным словом. Три года назад я увидел вас в первый раз и три года люблю вас такой любовью. Хотите, я вам скажу, как вы были одеты в первый раз, когда я вас увидел? Хотите, я опишу подробно все украшения, какие тогда на вас были? Я вас вижу словно сейчас: вы сидели на подушках, по испанскому обычаю, на вас было зелёное атласное платье с золотым и серебряным шитьём. Широкие ниспадающие рукава собраны у локтя и скреплены бриллиантовыми застёжками так, что были видны ваши восхитительные руки. Вокруг шеи – кружевная рюшь. На голове маленькая шапочка того же цвета, что и платье, и на шапочке – перо цапли. Я закрываю глаза и вижу вас такой, какая вы были тогда, открываю их – и вижу такой, какая вы сейчас, то есть в сто раз прекраснее.
– Какое безумие, – прошептала Анна Австрийская, которая не могла сердиться на герцога за то, что он так верно сохранил её образ в своём сердце, – какое безумие питать бесполезную страсть такими воспоминаниями!
– Чем же я стану жить? У меня одни только воспоминания. Они – моё блаженство, моё сокровище, моя надежда. Каждая встреча с вами – это драгоценный камень, который я прячу в сокровищницу моего сердца. Это четвёртый, вами брошенный и мною поднятый, потому что за три года я видел вас только четыре раза: первый раз – о котором я вам сказал, второй – у герцогини де Шеврёз, третий – в Амьенских садах…
– Герцог, – сказала королева, покраснев, – не говорите об этом вечере.
– О нет, напротив, будем говорить о нём: это самый счастливый вечер моей жизни. Помните, как прекрасна была ночь? Какой был тёплый, благоуханный воздух, какое синее, звёздное небо! Ах, в тот вечер я мог на миг остаться с вами наедине; вы были готовы доверить мне всё: одиночество вашей жизни, печали вашего сердца. Вы опирались на мою руку, вот на эту. Склонив к вам голову, я чувствовал на своём лице прикосновение ваших чудесных волос, и при каждом из этих прикосновений дрожь пробегала по всему моему телу. О королева, королева! Вы не знаете, сколько такое мгновение заключает в себе небесных радостей, райских блаженств! Богатство, славу, все дни, что мне осталось жить, я отдам за такое мгновение, за такую ночь! Потому что в эту ночь, клянусь вам, в эту ночь вы любили меня.
– Да, милорд, возможно, что влияние места, прелесть вечера, обаяние вашего взгляда, эти тысячи обстоятельств, соединяющихся иногда, чтобы погубить женщину, вооружились против меня в тот роковой вечер. Но вы видели, милорд, королева поспешила на помощь к слабой женщине: при первом же слове, которое вы осмелились мне сказать, при первой дерзости, на которую я должна была ответить, я позвала свою служанку.
– О да, да, это правда, и всякая другая любовь, кроме моей, не выдержала бы этого испытания! Но моя любовь вышла из него ещё более пламенной и вечной. Вы думали скрыться от меня, возвратясь в Париж, вы думали, что я не дерзну оставить сокровища, порученное моим государем моему попечению. Ах, что мне все сокровища мира, все короли земли! Неделю спустя я возвратился. На этот раз вам нечего было мне сказать. Я рисковал милостью короля, жизнью, чтобы увидать вас хотя бы на секунду. Я даже не коснулся вашей руки! И вы меня простили, видя мою покорность и раскаяние.
– Да, но клевета воспользовалась всеми этими безумствами, к которым я была непричастна, вы это знаете, милорд. Король, подстрекаемый кардиналом, разгневался страшно. Госпожу Верне удалили, Пютанжа изгнали, госпожа де Шеврёз впала в немилость, и когда вы хотели возвратиться во Францию в качестве посла, то король, вспомните, милорд, сам король тому воспротивился.
– Да. И Франция заплатит войной за отказ своего короля. Я вас не могу больше видеть – в этом случае я хочу, чтобы вы каждый день обо мне слышали. Какая, полагаете вы, была цель экспедиции на остров Ре и союза с протестантами Ла-Рошели, который я подготавливаю? Удовольствие видеть вас! У меня нет надежды с оружием в руках захватить Париж, я это знаю. Но за этой войной последует мир, мир этот потребует уполномоченного, этим уполномоченным буду я. Тогда мне не посмеют отказать в приёме, и я возвращусь в Париж, я увижу вас и буду счастлив хоть на минуту. Конечно, тысячи людей заплатят за моё счастье своими жизнями, но что мне до этого, лишь бы я мог видеть вас! Всё это, может быть, совершенно безрассудно и даже безумно, но, скажите, у какой женщины был обожатель более влюблённый, у какой королевы – слуга более преданный?
– Милорд, милорд, вы для вашей защиты призываете слова, вас самого обвиняющие. Милорд, все эти доказательства любви, которые вы хотите дать мне, почти преступления.
– Потому что вы меня не любите. Если бы вы меня любили, вы бы смотрели на всё другими глазами, если бы вы меня любили, о, если бы вы меня любили, это было бы слишком большим счастьем, и я сошёл бы с ума. Ах, госпожа де Шеврёз, о которой вы сейчас упомянули, она была не столь жестока, как вы. Голланд любил её, и она ответила на его любовь.
– Госпожа де Шеврёз не королева, – прошептала Анна Австрийская, невольно побеждённая выражением столь глубокой страсти.
– Так если бы вы не были королевою, вы бы меня любили, скажите, вы бы меня любили? Я тогда могу думать, что это ваш сан делает вас жестокой ко мне, я могу думать, что если бы вы были госпожой де Шеврёз, то бедный Бекингем мог бы надеяться? Благодарю вас за эти дорогие слова, о моя прекрасная королева, тысячу раз благодарю!
– Ах, милорд, вы не так поняли, не так истолковали мои слова, я не хотела сказать…
– Молчите! Молчите! – сказал герцог. – Если я счастлив заблуждением, то не отнимайте его у меня. Вы сами сказали, меня завлекли в западню. Быть может, она будет стоить мне жизни, потому что с некоторых пор меня не покидает предчувствие, что я скоро умру.
И герцог улыбнулся печальной и вместе с тем прелестною улыбкою.
– О боже мой! – вскричала Анна Австрийская с выражением ужаса, доказывавшим, что она принимала в герцоге гораздо больше участия, чем хотела показать.
– Я вам говорю это не для того, чтоб испугать вас, сударыня, нет! То, что я говорю вам, даже смешно, и я, право, не придаю значения подобным вещам, но это слово, которое вы только что произнесли, эта надежда, которую почти подали мне, вознаградили меня за всё, даже и за жизнь мою.
– Да, – сказала Анна Австрийская, – и у меня, герцог, бывают предчувствия, и у меня бывают сны. Мне снилось, что я вижу вас раненого, окровавленного.
– В левый бок, не правда ли, ножом? – прервал Бекингем.
– Да, именно так, милорд, именно так: в левый бок, ножом. Откуда вы могли узнать, что это мне приснилось? Я доверила это только Богу, и то в молитве.
– Я большего не желаю. Вы меня любите, государыня. Этого довольно.
– Я вас люблю, я?
– Да, вы. Разве Бог посылал бы нам одни и те же сны, если бы вы меня не любили? Имели ли бы мы одни и те же предчувствия, если бы наши жизни не соприкасались сердцами? Вы меня любите, королева, и вам будет жаль меня?
– О боже мой, боже мой! – вскричала Анна Австрийская. – Это свыше моих сил! Послушайте, герцог, ради Бога, уйдите, уезжайте! Не знаю, люблю ли я вас или нет, но я знаю, что не буду клятвопреступницею. Сжальтесь же надо мною и уезжайте. О, если вас убьют во Франции, если вы умрёте во Франции, если я должна буду думать, что ваша любовь ко мне была причиной вашей смерти, я никогда не утешусь, я сойду с ума. Уезжайте, уезжайте, умоляю вас!
– О, как вы прекрасны! О, как я вас люблю! – воскликнул Бекингем.
– Уезжайте, уезжайте сейчас же, умоляю вас, и возвращайтесь позже! Возвращайтесь послом, возвращайтесь в окружении солдат, которые вас будут защищать, с людьми, которые будут охранять вас, – и тогда я не буду бояться за вашу жизнь и буду счастлива вас видеть.
– О, правду ли вы говорите?
– Да!
– Дайте же мне залог вашей благосклонности, какую-нибудь вашу вещь, которая мне напоминала бы, что это был не сон, что-нибудь такое, что вы носили и что я мог бы также носить, – кольцо, ожерелье, цепь.
– А вы уедете, вы уедете, если я вам дам то, что вы просите?
– Да.
– Тотчас же?
– Да.
– Вы оставите Францию, вы возвратитесь в Англию?
– Да, клянусь вам!
– Так подождите, подождите.
И королева возвратилась в свою комнату и тотчас же вернулась, держа в руках маленький ларчик розового дерева с вензелем королевы, инкрустированный золотом.
– Возьмите это, герцог, возьмите и храните на память обо мне.
Бекингем взял ларчик и бросился на колени.
– Вы обещали мне уехать, – сказала ему королева.
– И я это исполняю. Вашу руку, государыня, вашу руку, и я еду.
Анна Австрийская протянула ему руку, закрыв глаза и опираясь другой рукой на донью Эстефанию, потому что чувствовала, что её оставляют силы.
Бекингем с жаром поцеловал эту руку, потом, поднимаясь, сказал:
– Меньше чем через полгода, если я буду жив, я вас увижу, сударыня, хотя бы для этого мне пришлось перевернуть весь мир.
И, верный своему слову, он стремительно вышел из комнаты.
В коридоре он встретил госпожу Бонасье, которая его ожидала и с теми же предосторожностями и безо всяческих препятствий вывела его из Лувра.
Глава XIII
Господин Бонасье
Во всей этой истории, как читатели могли заметить, участвовал один человек, о котором, несмотря на незавидное его положение, заботились весьма мало. Этот человек был господин Бонасье, почтенный мученик политических и любовных интриг, которые так хитро сплетались между собою в это время, обильное рыцарскими и любовными похождениями.
К счастью, – читатель это, может быть, помнит, а может быть, и нет, – к счастью, мы обещали не терять его из вида.
Арестовавшие его стражники повели его прямо в Бастилию, где он, трепеща, прошёл перед отрядом солдат, заряжавших свои ружья.
Там он оказался в полуподвальном коридоре, причём приведшие его грубо насмехались над ним и обходились с ним весьма жестоко. Сыщики видели, что имеют дело не с дворянином, и обращались с ним как с мошенником.
Около получаса спустя явился секретарь и положил конец его мученьям, но не его тревоге, велев отвести Бонасье в комнату допросов. Обыкновенно заключённых допрашивали в их камерах, но с Бонасье не особенно церемонились.
Двое солдат схватили галантерейщика, провели его через двор, втолкнули в коридор, где было трое караульных, открыли дверь и ввели в комнату с низким потолком, где были только стол, стул и комиссар. Комиссар сидел у стола на стуле и что-то писал.
Солдаты подвели пленника к столу и по знаку комиссара удалились на расстояние, с какого нельзя было услышать его голос.
Комиссар, склонившийся над бумагами, поднял голову, чтобы увидеть, с кем имеет дело. Комиссар этот имел вид неприятный: нос острый, жёлтые, резко очерченные скулы, маленькие, но проницательные и быстрые глазки. Физиономией он походил на куницу и лисицу вместе. Голова его, торчавшая на длинной и подвижной шее, из чёрного широкого платья, качалась, как голова черепахи, появляющаяся из своей брони.
Сначала он спросил у Бонасье имя, фамилию, возраст и место жительства. Тот отвечал, что его зовут Жак-Мишель Бонасье, от роду пятьдесят один год, галантерейщик, оставивший торговлю, живёт на улице Могильщиков, в одиннадцатом доме.
Тогда комиссар, вместо того чтобы продолжать допрос, стал читать Бонасье длинную речь о том, какой опасности подвергается простой человек, вмешиваясь в государственные дела.
Он присоединил к этому повествование о могуществе и славных делах господина кардинала, этого выдающегося человека, министра, затмившего министров прежних и являющего пример министрам будущим, власти и могуществу которого никто не может противиться безнаказанно.
После этой части своей речи он устремил свой ястребиный взгляд на бедного Бонасье и посоветовал подумать о серьёзности его положения.
Бывший торговец, уже всё обдумав, проклинал минуту, когда господин де Ла Порт возымел мысль женить его на своей крестнице, и в особенности минуту, когда эта крестница была принята в штат королевы.
Главной чертой характера Бонасье был глубокий эгоизм в соединении с величайшею скупостью и приправленный крайнею трусостью. Любовь, внушённая ему его молодой женой, была чувством скорее второстепенным и не могла бороться с упомянутыми его качествами.
Бонасье в самом деле обдумал всё то, что ему сказали.
