Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2

– Когда вы начнете валить дерево, герцог? – спросила графиня.

– Завтра. А когда вы начнете его трясти?

Во дворе раздалось громыхание карет, и почти сразу же послышались голоса: «Да здравствует король!»

– А я, – отвечала графиня, выглянув в окно, – я начну немедля.

– Браво!

– Выйдите по малой лестнице, герцог, и ждите меня во дворе. Через час вы получите мой ответ.

78. Крайнее средство его величества Людовика XV

Король Людовик XV был не настолько добродушен, чтобы с ним можно было толковать о политике в любой день.

Политика изрядно ему докучала, и в те дни, когда король бывал не в духе, он отделывался от нее с помощью аргумента, на который возразить было нечего:

– Оставьте! Пока я жив, машина будет работать.

Окружающие старались не упускать удобных случаев; но король почти всякий раз пускал-таки в ход свое преимущество, изменявшее ему в минуты хорошего настроения.

Г-жа Дюбарри так хорошо изучила своего короля, что, подобно рыбакам, хорошо изучившим море, никогда не пускалась в плавание в дурную погоду.

Итак, приезд короля в Люсьенну был для нее удобнейшим из всех возможных случаев. Накануне король провинился перед ней, он прекрасно понимал, что его будут бранить. Сейчас его можно было взять голыми руками.

И все-таки, как бы ни была доверчива дичь, которую поджидает в засаде охотник, при ней всегда остается ее чутье, и этого чутья следует опасаться. Впрочем, чутье можно обмануть, лишь бы охотник знал толк в своем деле. Итак, графиня притаилась на пути королевской дичи, которую желала загнать в свою западню.

Мы как будто уже сказали, что она была в очаровательном дезабилье, напоминавшем те наряды, в которые Буше одевает своих пастушек.

Она только не нарумянилась: король Людовик XV терпеть не мог красного цвета.

Едва объявили о прибытии его величества, графиня бросилась к баночке с румянами и принялась яростно тереть себе щеки.

Король из прихожей заметил, какому занятию предается графиня.

– Фи! – воскликнул он, входя. – Негодница, вы румянитесь!

– Ах, добрый день, государь, – отвечала графиня, не отворачиваясь от зеркала и не прерывая своего занятия даже в тот миг, когда король целовал ее в шею.

– Значит, вы не ждали меня, графиня? – спросил король.

– Почему же, государь?

– Иначе с какой стати вы так перепачкали себе лицо?

– Напротив, государь, я была убеждена, что нынче не буду лишена чести лицезреть ваше величество.

– Однако вы говорите это таким тоном, графиня!

– Неужели?

– Уверяю вас. Вы серьезны, словно господин Руссо, когда он слушает музыку.

– В самом деле, государь, мне надо сказать вашему величеству важную вещь.

– Вот оно что! Вы опять, графиня!

– В чем дело, государь?

– Опять упреки!

– Полноте, государь!.. Да и с какой стати мне вас упрекать, ваше величество?

– Да за то, что я вчера к вам не приехал.

– Ну, государь, будьте же ко мне справедливы: я никогда не притязала на то, чтобы запереть ваше величество у себя.

– Жаннетта, ты сердишься.

– О нет, государь, я уже давно рассердилась.

– Послушайте, графиня, клянусь, что все это время я думал только о вас.

– В самом деле?

– И вчерашний вечер показался мне бесконечным.

– Вы опять за свое, государь! Я, по-моему, ни слова вам об этом не сказала. Ваше величество проводит вечера, где ему угодно, это никого не касается, кроме вас.

– В кругу семьи, сударыня, в кругу семьи.

– Государь, я даже не справлялась о том, где вы были.

– Почему же?

– Помилуйте, государь, это было бы с моей стороны не слишком-то прилично, согласитесь сами.

– Но если вы сердитесь не за это, – возопил король, – на что же вы сердитесь в таком случае? Ведь должна же быть на свете хоть какая-то справедливость!

– Я не сержусь на вас, государь.

– А все-таки вы не в духе.

– Верно, государь, я не в духе, тут вы правы.

– Но почему?

– Мне обидно быть средством на крайний случай.

– О господи, это вы-то!..

– Да, я! Я, графиня Дюбарри! Прекрасная Жанна, очаровательная Жаннетта, обольстительная Жаннеттон, по выражению вашего величества; да, я – крайнее средство.

– С какой стати вы так решили?

– А как же, король, мой возлюбленный, приезжает ко мне, когда госпожа де Шуазель и госпожа де Граммон не желают больше его видеть.

– Но, графиня…

– Что делать, если это правда! Я прямо говорю все, что у меня на сердце. Знаете что, государь, поговаривают, будто госпожа де Граммон много раз караулила вас у дверей вашей спальни, когда вы туда входили. Я на месте высокородной герцогини поступила бы наоборот: я караулила бы у выхода, и первый же Шуазель или первая Граммон, которые попадутся мне в руки… Что ж, тем хуже, право слово!

– Графиня, графиня!

– Чего вы хотите! Я, как вам известно, образец дурного воспитания. Я любовница Блеза, я прекрасная уроженка Бурбоннэ.

– Графиня, Шуазели будут мстить.

– Какое мне дело! Сперва отомщу я, а там пускай они мстят как угодно.

– Вас поднимут на смех.

– Вы правы.

– Вот видите!

– У меня есть в запасе прекрасное средство, к нему-то я и прибегну.

– Что за средство? – с тревогой в голосе спросил король.

– Да попросту удалюсь восвояси.

Король пожал плечами.

– А, вы не верите, государь?

– Ей-богу, не верю.

– Просто вы не даете себе труда подумать. Вы путаете меня с другими.

– Разве?

– Несомненно. Госпожа де Шатору желала быть богиней; госпожа де Помпадур желала быть королевой; остальные желали богатства, могущества, желали унижать придворных дам, выставляя напоказ обращенные на них милости. У меня нет ни одного из этих пороков.

– Это правда.

– Между тем у меня много достоинств.

– Опять-таки правда.

– Вы говорите одно, а думаете совсем другое.

– Ах, графиня, никто больше меня не отдает вам должное.

– Возможно, и все-таки послушайте – то, что я скажу, не поколеблет вашего мнения обо мне.

– Говорите.

– Прежде всего, я богата и ни в ком не нуждаюсь.

– Вам угодно, чтобы я об этом пожалел, графиня?

– Затем, я нисколько не стремлюсь к тому, к чему гордыня влекла всех этих дам, у меня нет ни малейшего желания обладать тем, на что они притязали в своем честолюбии; я всегда хотела только одного: любить моего возлюбленного, кем бы он ни был, мушкетером или королем. В тот день, когда я его разлюблю, все прочее потеряет для меня цену.

– Надеюсь, вы еще сохраняете ко мне некоторую привязанность, графиня.

– Я не кончила, государь.

– Продолжайте же, графиня.

– Я должна еще сказать вашему величеству, что я хороша собой, что я молода, что красота моя будет со мной еще лет десять, и в тот день, когда я перестану быть возлюбленной вашего величества, я окажусь не только самой счастливой, но и самой уважаемой женщиной на свете. Вы улыбаетесь, государь? В таком случае мне очень жаль, но я вынуждена сказать, что вы просто не желаете подумать. До сих пор, мой дорогой король, когда ваши фаворитки вам наскучивали, а народ не желал их больше терпеть, вы попросту их прогоняли, и народ прославлял вас за это, а их продолжал преследовать своей злобой; но я не стану ждать, пока меня удалят.

Я удалюсь сама и позабочусь о том, чтобы все об этом знали. Я пожертвую сто тысяч ливров бедным, уеду на покаяние в монастырь и проведу там неделю – и месяца не пройдет, как мой портрет будет красоваться во всех церквах рядышком с образом кающейся Магдалины.

– Ах, графиня, вы это говорите не всерьез, – изрек король.

– Посмотрите на меня, государь. Похожа я на человека, который шутит? Напротив, клянусь вам, никогда в жизни я не говорила серьезнее.

– И вы способны на такую низость, Жанна? Вы как будто угрожаете мне разрывом, госпожа графиня, и ставите мне условия?

– Нет, государь, если бы я вам угрожала, я сказала бы просто: выбирайте – либо одно, либо другое.

– А что вы говорите на самом деле?

– На самом деле я говорю вам: прощайте, государь! – вот и все.

Король побледнел, на сей раз от гнева:

– Берегитесь, графиня, вы забываетесь.

– Беречься? Чего?

– Я отправлю вас в Бастилию.

– Меня?

– Да, вас, а в Бастилии еще скучнее, чем в монастыре.

– Ах, государь, – сказала графиня, умоляюще сложив руки на груди, – если бы вы оказали мне эту милость…

– Какую милость?

– Отправили бы меня в Бастилию.

– Однако!

– Вы бы крайне меня обязали.

– Но почему?

– А как же! Моя тайная мечта состоит в том, чтобы снискать себе известность такого рода, как господин Ла Шалоте или господин Вольтер. Для этого мне недостает Бастилии: немножко Бастилии – и я буду счастливейшей женщиной на земле. Наконец-то мне представится случай приступить к мемуарам и описать себя самое, ваших министров, ваших дочерей, вас, наконец, и запечатлеть для самого отдаленного потомства все добродетели Людовика Возлюбленного. Пишите приказ о заключении, государь. Вот вам перо и чернила.

И она подтолкнула к королю перо и чернильницу, приготовленные на круглом столике.

Под этим натиском король на мгновение задумался, затем встал и изрек:

– Ладно же. Прощайте, сударыня.

– Лошадей! – вскричала графиня. – Прощайте, государь.

Король шагнул к двери.

– Шон! – позвала графиня.

Появилась Шон.

– Складывайте сундуки, приготовьте выезд и почтовых лошадей. Скорее, скорее, – сказала графиня.

– Почтовых лошадей? – в ужасе переспросила Шон. – Боже мой, что случилось?

– Случилось то, моя дорогая, что если мы не уедем как можно скорее, его величество засадит нас в Бастилию. А посему не будем терять времени. Живее, Шон, живее.

Такой упрек поразил Людовика XV в самое сердце; он вернулся к графине и взял ее за руку.

– Простите, графиня, я погорячился, – сказал он.

– В самом деле, государь, я удивляюсь, как это вы не пригрозили еще и виселицей.

– Ах, графиня!

– Разумеется. Воров ведь вешают?

– И что же?

– Разве я не похитила места госпожи де Граммон?

– Графиня!

– Еще бы! В этом и состоит мое преступление, государь.

– Ну, графиня, будьте же справедливы: вы меня вывели из себя.

– И что же дальше?

Король протянул ей руки:

– Мы оба были не правы. Давайте простим друг друга.

– Вы всерьез хотите примирения, государь?

– Слово чести.

– Ступай, Шон.

– Распоряжаться об отъезде не нужно? – спросила у сестры молодая женщина.

– Напротив, распорядись обо всем, как я велела.

– А!

И Шон вышла.

– Итак, вы мною дорожите? – обратилась графиня к королю.

– Больше всего в жизни.

– Подумайте над тем, что вы говорите, государь.

Король и в самом деле подумал, но отступить он не мог; во всяком случае, он хотел узнать, каковы будут требования победителя.

– Говорите, – сказал он.

– Сейчас. Но обратите внимание, государь! Я готова была уехать без единой просьбы.

– Я это видел.

– Но если я останусь, я кое о чем попрошу.

– О чем? Мне нужно знать о чем, только и всего.

– Ах, вы прекрасно это знаете.

– Нет.

– Судя по вашей гримасе, вы догадываетесь.

– Об отставке господина де Шуазеля?

– Вот именно.

– Это невозможно, графиня.

– Тогда – лошадей!

– Послушайте, строптивица…

– Подпишите либо приказ о заточении в Бастилию, либо об отставке министра.

– Можно придумать нечто среднее, – возразил король.

– Благодарю вас за такое великодушие, государь: если я правильно поняла, мне позволят уехать без помех.

– Графиня, вы женщина.

– К счастью, это так.

– И о политике рассуждаете воистину как своенравная, разгневанная женщина. У меня нет причины дать отставку господину де Шуазелю.

– Как же, он идол ваших парламентов, он поддерживает их бунт.

– В конце концов, нельзя же без предлога…

– В предлоге нуждается только слабый.

– Графиня, господин де Шуазель – порядочный человек, а порядочные люди редки.

– Этот порядочный человек продает вас черным мантиям, которые поглощают все золото у вас в королевстве.

– Не будем преувеличивать, графиня.

– Не все, так половину.

– О господи! – вскричал раздосадованный Людовик XV.

– В самом деле, – также возвысила голос графиня, – до чего я глупа! Какое мне дело до парламентов, до Шуазеля, до его правления? Какое мне дело до самого короля – ведь я у него не более чем крайнее средство?

– Вы опять за свое.

– Да, государь.

– Ну, графиня, дайте мне два часа на размышление.

– Даю вам десять минут, государь. Я пойду к себе в спальню, подсуньте мне под дверь ваш ответ: вот бумага, вот перо, вот чернила. Если через десять минут ответа не будет или он будет не таков, как мне надо, – прощайте, государь! Забудьте обо мне, я уеду. В противном случае…

– В противном случае?

– Дерните за веревочку, дверь откроется.

Дабы соблюсти приличия, Людовик XV поцеловал руку графине, а та, удаляясь, метнула ему, словно парфянскую стрелу, самую соблазнительную из своих улыбок.

Король не пытался ее удержать, и графиня заперлась в соседней комнате.

Через пять минут между шелковым шнуром, обрамлявшим дверь, и ворсом ковра протиснулся сложенный вчетверо листок бумаги.

Графиня жадно пробежала глазами содержание записки, поспешно нацарапала несколько слов, обращенных к г-ну де Ришелье, который прогуливался во дворике, под навесом, и томился ожиданием, опасаясь, как бы его не заметили.

Маршал развернул записку, прочел и, разбежавшись, несмотря на свои семьдесят пять лет, помчался в большой двор, где ждала его карета.

– Кучер, – крикнул он, – в Версаль, во весь опор!

Вот что содержалось в бумажке, которая была брошена г-ну де Ришелье из окна:

Я потрясла дерево, портфель упал.

79. Как король Людовик XV работал со своим министром

На другой день в Версале был изрядный переполох. Люди при встречах обменивались таинственными знаками и многозначительными рукопожатиями или, скрестив руки на груди и возведя очи горе́, выражали тем свою скорбь и изумление.

К десяти часам г-н де Ришелье с изрядным числом приверженцев занял место в прихожей короля в Трианоне.

Разряженный в пух и прах, сияющий виконт Жан беседовал со старым маршалом, и, если верить его радостной физиономии, беседовал о чем-то веселом.

Часов в одиннадцать король проследовал в свой рабочий кабинет, никого не удостоив разговором. Его величество шагал очень быстро.

В пять минут двенадцатого из кареты вышел г-н де Шуазель; с портфелем под мышкой он пересек галерею.

Там, где он проходил, заметно было сильное волнение: все отворачивались и делали вид, что поглощены разговорами, лишь бы не приветствовать министра.

Герцог не придал значения этим уловкам; он вошел в кабинет, где ждал король, перелистывая папку с бумагами и попивая шоколад.

– Добрый день, герцог, – дружелюбно произнес король, – как мы себя нынче чувствуем?

– Государь, господин де Шуазель в отменном здравии, но министр тяжело захворал и просит ваше величество прежде всех разговоров согласиться на его отставку. Я благодарю своего короля за то, что он позволил мне самому сделать первый шаг; за эту последнюю милость я ему глубоко признателен.

– Как, герцог, вы просите об отставке? Что это значит?

– Ваше величество, вчера в присутствии госпожи Дюбарри вы подписали приказ о моем увольнении; эта новость обежала уже весь Париж и весь Версаль. Зло содеяно. Однако мне не хотелось бы удаляться со службы, которую я нес у вашего величества, до того как мне будет вручен приказ об отстранении. Я был назначен законным порядком и не могу считать себя смещенным иначе как в силу законного приказа.

– Неужели, герцог, – воскликнул король, смеясь, поскольку суровая и исполненная достоинства манера г-на де Шуазеля внушала ему чувства, близкие к ужасу, – неужели вы, такой умный человек, такой поборник правил, поверили этим слухам?

– А как же, государь, – отвечал изумленный министр, – вы ведь подписали…

– Что именно?

– Письмо, которое находится в руках у госпожи Дюбарри.

– Ах, герцог, неужели вам никогда не приходилось мириться? Счастливый вы человек! Все дело в том, что госпожа де Шуазель – само совершенство.

Оскорбленный сравнением герцог нахмурил брови.

– Ваше величество, – возразил он, – вы обладаете достаточно твердым характером и достаточно добрым нравом, чтобы не примешивать к государственным вопросам то, что вы изволите называть семейными делами.

– Шуазель, я должен вам все рассказать: это ужасно забавно. Вы же знаете, что кое-кто вас страшно боится.

– Скажите лучше, ненавидит, государь.

– Как вам будет угодно. Ну вот! Эта безумица графиня поставила меня перед выбором: или отправить ее в Бастилию, или с благодарностью отказаться от ваших услуг.

– Вот видите, государь!

– Ах, герцог, признайте, что было бы жаль лишиться того зрелища, которое являл собою Версаль нынче утром. Со вчерашнего дня я забавляюсь, глядя, как из уст в уста перелетают новости, как одни лица вытягиваются, а другие сжимаются в кулачок… Со вчерашнего дня Юбка Третья – королева Франции. Умора да и только.

– Но что дальше, государь?

– Дальше, мой дорогой герцог, – отвечал Людовик XV, вновь обретая серьезность, – дальше будет все то же самое. Вы меня знаете: с виду я уступчив, но я никогда не уступаю. Пускай себе женщины поедают медовые лепешки, которые я время от времени швыряю им, как швыряли Церберу[8], а мы с вами останемся спокойны, непоколебимы и навсегда неразлучны. И раз уж мы с вами пустились в объяснения, запомните хорошенько: какие бы слухи ни распускались, какие бы мои письма вам ни показывали, не упрямьтесь и поезжайте в Версаль… Пока вы слышите от меня такие слова, как нынче, мы останемся добрыми друзьями.

Король протянул министру руку, тот поклонился, не выказывая ни признательности, ни укоризны.

– Теперь, любезный герцог, если вам угодно, приступим к работе.

– Я в распоряжении вашего величества, – отозвался Шуазель, раскрывая портфель.

– Что ж, для начала скажите мне что-нибудь по поводу фейерверка.

– Это было огромное несчастье, государь.

– Кто виноват?

– Господин Биньон, купеческий старшина.

– Народ очень вопил?

– Да, изрядно.

– В таком случае следует, быть может, сместить этого господина Биньона?

– Одного из членов парламента едва не задушили в свалке, поэтому парламент принял дело весьма близко к сердцу; но генеральный адвокат господин Сегье выступил весьма красноречиво и доказал, что несчастье было следствием роковой случайности. Он удостоился рукоплесканий, и вопрос исчерпан.

– Тем лучше! Перейдем к парламентам, герцог… Вот в этом-то нас и обвиняют.

– Меня обвиняют, государь, в том, что я не принимаю сторону господина д’Эгийона против господина Ла Шалоте, но кто мои обвинители? Те самые, что плясали от радости, передавая друг другу слухи о письме вашего величества. Только подумайте, государь: господин д’Эгийон превысил свои полномочия в Бретани, иезуиты были в самом деле изгнаны, господин де Ла Шалоте был прав; вы, ваше величество, сами законным порядком признали невиновность генерального прокурора. Не может же король сам себя опровергать. Министру-то все равно, но каково это будет по отношению к народу!

– Между тем парламенты набирают силу.

– Верно, набирают. Что вы хотите: их членов бранят, заточают в тюрьму, притесняют, объявляют невиновными – как же им не набирать силу! Я не осуждаю господина д’Эгийона за то, что он возбудил дело против Ла Шалоте, но я не прощу ему, если он это дело проиграет.

– Герцог, герцог! Ладно, зло свершилось, надо искать средство его поправить… Как обуздать этих наглецов?

– Пускай господин канцлер прекратит интриги, господин д’Эгийон останется без поддержки, и ярость парламента утихнет.

– Но это будет значить, что я пошел на уступки, герцог!

– Разве вас, ваше величество, представляет герцог д’Эгийон… а не я?

Довод был веский, и король это почувствовал.

– Вы знаете, – сказал он, – я не люблю причинять неприятности тем, кто мне служит, даже если они натворили глупостей… Но оставим это дело, столь для меня огорчительное: время покажет, кто прав, кто виноват. Давайте побеседуем об иностранных делах. Мне сказали, у нас назревает война?

– Государь, если вам и придется вести войну, то войну законную и необходимую.

– С англичанами, черт побери!

– А разве ваше величество боится англичан?

– Знаете, на море…

– Пускай ваше величество не изволит беспокоиться: герцог де Прален, мой кузен, ваш морской министр, скажет вам, что в его распоряжении имеются шестьдесят четыре линейных корабля, не считая тех, что в доках; далее, имеется довольно леса, чтобы за год выстроить еще двенадцать кораблей… Наконец, у нас есть пятьдесят превосходных фрегатов – это надежная позиция для войны на море. К континентальной войне мы готовы еще лучше: за нами Фонтенуа.

– Прекрасно, и все же с какой стати мне затевать войну с англичанами, любезный герцог? Аббат Дюбуа, куда менее искусный министр, чем вы, всегда избегал воевать с Англией.

– Я полагаю, государь, аббат Дюбуа получал от англичан в месяц шестьсот тысяч ливров.

– Что вы говорите, герцог!

– У меня есть доказательства.

– Ладно, но в чем вы усматриваете причины войны?

– Англия желает владеть всеми Индиями[9]. На этот счет мне пришлось дать вашим губернаторам самые строгие, самые непримиримые приказы. Первое же столкновение в Индиях – и Англия выставит свои требования. И нам не следует их удовлетворять, таково мое решительное мнение. Уважение к представителям вашего величества следует поддерживать не только подкупом, но также и силой.

– Наберемся терпения: кому какое дело до того, что творится в Индии – это так далеко!

Герцог принялся кусать себе губы.

– У нас есть casus belli[10] и поближе, государь, – сказал он.

– Еще один! Что же это такое?

– Испанцы притязают на Мальвинские и Фолклендские острова…[11] Англичане незаконно основали и заняли порт Эгмонт, испанцы выгнали их оттуда силой; поэтому Англия в ярости: она угрожает Испании, что пустит в ход крайние меры, если ей не будет дано удовлетворение.

– Что ж? Если испанцы все-таки не правы, пускай выпутываются своими силами.

– А Фамильный пакт, государь? Вы же сами настаивали на подписании договора, по которому все европейские Бурбоны оказываются теснейшим образом связаны и составляют оплот против любых замыслов Англии!

Король опустил голову.

– Не беспокойтесь, государь, – продолжал Шуазель. – У вас превосходная армия, мощный флот, достаточное количество денег. Я умею найти средства, не взывая ни к чьей помощи. Если будет война, она послужит к вящей славе вашего правления, а под этим столь простительным предлогом я рассчитываю ввести дополнительные поборы.

– В таком случае, герцог, пускай внутри страны царит мир, нельзя же воевать повсюду.

– Но внутри страны все спокойно, государь, – возразил герцог, прикидываясь, что не понимает.

– Нет, нет, вы сами знаете, что это не так. Вы любите меня и прекрасно мне служите. Другие люди тоже говорят, что любят меня, хотя на свой лад, совсем не так, как вы; установим же согласие между всеми столь различными сферами. Не упрямьтесь, герцог, дайте мне пожить счастливо.

– Для полного вашего счастья, государь, я готов сделать все, что от меня зависит.

– Вот это другой разговор. Так поедем нынче со мной обедать.

– В Версаль, государь?

– Нет, в Люсьенну.

– О, я весьма сожалею, государь, но моя семья в большой тревоге из-за вести, которая распространилась вчера. Родные полагают, что я впал в немилость у вашего величества. Я не могу обречь на страдания столько сердец.

– А разве те сердца, о которых я вам говорю, не страдают, герцог? Подумайте, как мирно мы жили все трое во времена бедной маркизы?

Герцог понурил голову, глаза у него затуманились, а из груди вырвался сдерживаемый вздох.

– Госпожа де Помпадур много радела о славе вашего величества, – произнес он, – у нее были великие политические замыслы. Признаться, ее вдохновенные устремления совпадали с моими взглядами. И нередко, государь, я впрягался с нею в одну упряжку во имя ее великих начинаний… Да, с нею мы друг друга понимали.

– Но она вмешивалась в политику, герцог, и все ставили ей это в упрек.

– Это верно.

– А нынешняя, напротив, кротка как ягненок: она еще не приказала бросить в тюрьму ни единого человека, даже памфлетиста или автора обидных песенок. И что же? Ее упрекают за то, что другим ставили в заслугу. Ах, герцог, так можно отбить охоту ко всякому прогрессу… Ну, поедете вы в Люсьенну заключать мир?