Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2

Выходя, Николь прикрыла стеклянную дверь.

После чего, мурлыкая какую-то песенку, чтобы создать впечатление, будто она совершенно спокойна, Николь прошла через свою комнату и направилась к двери, выходящей в сад.

Жильбер угадал намерения Николь и на миг подумал: а не лучше ли будет, если он не даст узнать себя и, воспользовавшись тем, что Николь откроет дверь, внезапно выскочит из дома; однако в таком случае, не узнав его, Николь примет незнакомца за вора, закричит, и тогда он не успеет добежать до веревки, а если и добежит, все увидят, как он поднимается по ней наверх; это же означает, что будет открыто его убежище, произойдет скандал, причем громкий: уж Таверне-то, так мало расположенные к бедняге Жильберу, поднимут страшный шум.

Разумеется, он разоблачит Николь, ее прогонят, но и что из того? Получится, что Жильбер навредит ей без всякой для себя пользы, просто из мстительности. Но Жильбер был не настолько глуп, чтобы получить удовольствие только оттого, что он отомстил; для него месть без всякой пользы была не просто дурным, но, более того, дурацким поступком.

И когда Николь подошла к выходу, где ее поджидал Жильбер, он внезапно вышел из темноты, в которой укрывался, и предстал перед девушкой в свете заглядывающей в стекло луны.

Николь вскрикнула, но она приняла Жильбера за другого и, оправившись от испуга, укоризненно произнесла:

– Это вы? Как вы неосторожны!

– Да, это я, – тихо ответил ей Жильбер. – Но только не кричите, когда поймете, что я – не тот, за кого вы меня принимаете.

На сей раз Николь узнала его.

– Жильбер! – воскликнула она. – Боже мой!

– Я же просил вас не кричать, – холодно заметил ей молодой человек.

– Что вы здесь делаете, сударь? – возмущенно спросила Николь.

– Вы только что назвали меня неосторожным, – все так же невозмутимо продолжал Жильбер, – а меж тем сами ведете себя крайне неосторожно.

– Вот это верно. Ну зачем я сдуру спросила вас, что вы здесь делаете!

– Что я делаю?

– Вы пришли подглядывать за мадемуазель Андреа.

– За мадемуазель Андреа? – спокойно переспросил Жильбер.

– Да, вы ведь влюблены в нее, но, к счастью, она вас не любит.

– Действительно?

– Поберегитесь, господин Жильбер! – с угрозой произнесла Николь.

– Поберечься?

– Да.

– И чего же?

– Как бы я вас не выдала.

– Ты?

– Да, я. И тогда вас выгонят отсюда.

– Попробуй, – улыбнулся Жильбер.

– Хочешь, чтобы я это сделала?

– Вот именно.

– А ты знаешь, что будет, если я скажу мадемуазель, господину Филиппу и барону, что встретила тебя здесь?

– Будет все, как ты сказала. Только меня не выгонят, потому что я, слава богу, давно уже выгнан, – просто изобьют до полусмерти. А вот кого выгонят, так это Николь.

– То есть как Николь?

– Ее, ее, Николь, которой через ограду бросают камни.

– Ох, поберегитесь, господин Жильбер! – тем же угрожающим тоном предупредила Николь. – На площади Людовика XV у вас в руке был зажат лоскут от платья мадемуазель.

– Вы уверены?

– Про это господин Филипп рассказал отцу. Он еще ни о чем не догадывается, но ежели ему подскажут, может догадаться.

– И кто же ему подскажет?

– Да хотя бы я.

– Ох, поберегитесь, Николь, а то ведь может стать известно, что вы, делая вид, будто снимаете кружева, подбираете камни, которые вам бросают из-за ограды.

– Неправда! – крикнула Николь, но тут же перестала отпираться. – Разве это преступление – получить записку? Преступление – это прокрасться в дом, когда мадемуазель раздевается. Ну, что скажете на это, господин Жильбер?

– Скажу, мадемуазель Николь, что для благоразумной девушки вроде вас преступление – подсунуть ключ под садовую калитку.

Николь вздрогнула.

– И еще скажу, – продолжал Жильбер, – что если я, знающий господина де Таверне, господина Филиппа и мадемуазель Андреа, и совершил преступление, вторгшись к ней, то лишь потому, что очень тревожился о здоровье своих бывших хозяев, и особенно мадемуазель Андреа, которую пытался спасти на площади Людовика XV, причем настолько успешно, что в руке у меня, как вы только что сказали, остался клочок от ее платья. Еще я скажу, что если, вторгшись сюда, я совершил вполне простительное преступление, то вы совершили преступление непростительное, впустив в дом своих хозяев чужого человека и позволив этому чужаку укрыться в оранжерее, где провели с ним почти целый час.

– Жильбер! Жильбер!

– Вот она добродетель – я имею в виду добродетель мадемуазель Николь! Вы считаете непозволительным мое пребывание в вашей комнате, между тем как…

– Господин Жильбер!

– Так что можете сказать мадемуазель Андреа, что я в нее влюблен. А я скажу, что влюблен в вас, и она мне поверит, потому что вы имели глупость объявить ей об этом в Таверне.

– Жильбер, друг мой!

– Вас выгонят, Николь, и вместо того, чтобы отправиться вместе с мадемуазель в Трианон к дофине, вместо того, чтобы заигрывать там с красавчиками-вельможами и богатыми дворянами, чем вы не замедлите заняться, если останетесь на службе, так вот, вместо всего этого вам придется уйти к вашему возлюбленному господину де Босиру, всего-навсего капралу и солдафону. Ах, какое падение! А ведь честолюбивые устремления мадемуазель Николь заходили куда дальше. Николь, любовница французского гвардейца!

И, расхохотавшись, Жильбер пропел:

В гвардии французскойЕсть у меня дружок.

– Сжальтесь, господин Жильбер, – воскликнула Николь, – не смотрите на меня так! У вас такие злые глаза, они просто горят в темноте. Ради бога, не смейтесь так, ваш смех пугает меня.

– В таком случае, Николь, – повелительным тоном произнес Жильбер, – откройте мне дверь и никому ни слова обо всем, что тут было.

Николь открыла дверь, но никак не могла унять нервную дрожь: руки у нее ходили ходуном, а голова тряслась, как у древней старухи.

Жильбер преспокойно вышел первым, но, видя, что Николь собирается проводить его до калитки, решительно объявил:

– Нет, нет. У вас свои способы впускать сюда чужих, у меня свои – выходить отсюда. Ступайте в оранжерею к дражайшему господину де Босиру, который, надо думать, с нетерпением поджидает вас, и оставайтесь с ним на десять минут дольше, чем вам потребовалось бы. Пусть это вам будет наградой за вашу скромность.

– А почему десять минут? – испуганно спросила Николь.

– Потому что столько времени мне нужно, чтобы исчезнуть. Ступайте, мадемуазель Николь, ступайте. Но в отличие от жены Лота, историю которой я вам рассказывал в Таверне во время одного из наших свиданий в стогу сена, не вздумайте обернуться: это грозит вам гораздо худшими последствиями, нежели превращением в соляной столп. А теперь ступайте, прекрасная распутница, мне нечего вам больше сказать.

Николь, напуганная и буквально сраженная самоуверенностью Жильбера, который держал в руках ее судьбу, понурив голову, покорно поспешила в оранжерею, где ее ждал крайне обеспокоенный г-н Босир.

А Жильбер тем же самым путем прокрался к стене, где висела веревка, взобрался по ней, пользуясь для поддержки виноградными лозами и решеткой трельяжа, до водосточного желоба под лестничным окном второго этажа, а затем не спеша поднялся на чердак.

По счастью, на лестнице никто ему не встретился: соседки уже улеглись спать, а Тереза еще не вышла из-за стола.

Жильбер был слишком возбужден победой, одержанной над Николь, чтобы испытывать страх, когда пробирался по желобу. Более того, он чувствовал в себе силы пройти, подобно Фортуне, по лезвию бритвы, даже если бритва эта окажется длиною в лье: в конце такого пути его ждала Андреа.

Итак, он забрался в окно, закрыл его и порвал никем не читанную записку.

После этого с наслаждением повалился в постель.

Спустя полчаса пришла, держа слово, Тереза и поинтересовалась, как он себя чувствует.

Жильбер поблагодарил, но слова благодарности перемежал зевотой, как человек, умирающий от желания уснуть. Ему и вправду не терпелось остаться одному, совершенно одному, в темноте и тишине, чтобы разобраться в своих мыслях и насладиться – сердцем, разумом, всем своим существом – неизгладимыми впечатлениями этого поразительного дня.

И действительно, вскорости барон, Филипп, Николь, Босир исчезли; в памяти его осталась одна только Андреа: полунагая, подняв к голове руки, она вынимала из волос шпильки.

75. Ботаники

События, только что описанные нами, происходили вечером в пятницу, а через день после них состоялась та самая прогулка в Люсьеннский лес, предложение которой доставило столько радости Руссо.

Жильбер, ко всему безразличный, после того как он узнал о скором переезде Андреа в Трианон, провел всю субботу около чердачного окошка. Весь этот день окно Андреа оставалось открытым, и девушка, бледная и слабая, раза два подходила к нему, чтобы подышать свежим воздухом, а Жильбер, когда смотрел на нее, просил у неба только одного: знать, что Андреа вечно будет жить в этом флигеле, а он – в мансарде и дважды в день иметь возможность видеть ее, как видит сейчас.

Наконец настало долгожданное воскресенье. Руссо все подготовил уже с вечера: старательно начистил башмаки, достал из шкафа серый кафтан, легкий и в то же время теплый, чем привел в совершенное отчаяние Терезу, утверждавшую, что для подобных занятий вполне достаточно блузы или холщового балахона, но Руссо, ничего не отвечая, поступал по-своему; крайне заботливо он осмотрел наряд не только свой, но и Жильбера, в результате чего туалет последнего обогатился безукоризненными чулками и новенькими башмаками – это был сюрприз Руссо.

Был приготовлен новый холст для собранных растений; не забыл Руссо и свою коллекцию мхов, которой предназначалось сыграть некую роль.

Нетерпеливый, как младенец, Руссо раз двадцать бросался к окну посмотреть, не карета ли г-на де Жюсьё катит по улице. Наконец он увидел великолепно отлакированный экипаж, лошадей в богатой сбруе, огромного кучера в пудреном парике, стоявшего перед дверью, и бросился к Терезе, крича:

– Приехал! Приехал! – а потом стал торопить Жильбера: – Живей! Живей! Карета ждет!

– Ну, уж коль вы так любите разъезжать в каретах, – язвительно заметила Тереза, – то почему бы вам не потрудиться, чтобы иметь хотя бы одну, как господин Вольтер?

– Что такое? – буркнул Руссо.

– Вы же сами всегда говорите, что таланта у вас не меньше, чем у него.

– Я этого не говорю, слышите вы? – завопил Руссо. – Повторяю вам, не говорю!

И вся его радость испарилась, как случалось всякий раз, когда при нем произносили имя ненавистного врага.

К счастью, вошел г-н де Жюсьё.

Он был напомажен, напудрен и свеж, как весна; кафтан из плотного индийского атласа красно-сине-серого цвета, камзол из бледно-лиловой тафты, тончайшие белые шелковые чулки и золотые пряжки составляли его несколько странный наряд.

Комната сразу же наполнилась целым букетом ароматов, вдыхая который Тереза даже не пыталась скрыть свое восхищение.

– Ого, как вы вырядились! – заметил Руссо, искоса поглядывая на Терезу и мысленно сравнивая свой скромный наряд и объемистое снаряжение собирателя гербария с элегантным туалетом г-на де Жюсьё.

– Я просто боюсь, что будет жарко, – объяснил элегантный ботаник.

– А лесная сырость! Да ваши шелковые чулки, если мы будем собирать растения на болоте…

– Ну что ж, поищем другие места.

– А водные мхи – мы что же, не будем ими сегодня заниматься?

– Не тревожьтесь об этом, дорогой собрат.

– Можно подумать, что вы собрались на бал, к дамам.

– А почему бы не почтить, надев шелковые чулки, самую прекрасную из дам – Природу? – ответствовал несколько смущенный г-н де Жюсьё. – Разве такая возлюбленная не стоит того, чтобы пойти ради нее на расходы?

Руссо не стал спорить; как только г-н де Жюсьё заговорил о природе, он тут же согласился с ним, поскольку полагал, что для нее малы любые почести.

Что же касается Жильбера, то, несмотря на весь свой стоицизм, он не без зависти поглядывал на г-на де Жюсьё. Он уже обратил внимание на то, что многие молодые франты еще более подчеркивают свои природные преимущества нарядом, понял игривую полезность элегантности и мысленно сказал себе, что атлас, батист, кружева придали бы очарования его юности и что, будь он одет не так, как сейчас, а как, скажем, г-н де Жюсьё, Андреа при встрече, несомненно, остановила бы на нем взгляд.

Крепкие лошади датской породы шли крупной рысью. Через час после выезда ботаники вылезли в Буживале из кареты и повернули налево по Каштановой аллее.

Эта прогулка, восхитительная и сегодня, в ту эпоху была не менее прекрасной, поскольку часть холма, по которой предстояло пройти нашим исследователям, была засажена деревьями уже при Людовике XIV и являлась предметом его неизменных забот, так как этот монарх весьма любил Марли.

Каштаны с шероховатой корой и огромными узловатыми ветвями самой причудливой формы, которые наводили на мысль то о змее, обвившей ствол, то о быке, сваленном на бойне мясником и извергающем потоки черной крови; яблоня с моховой бородой; гигантские ореховые деревья, листва которых в этот июньский день являла всю гамму оттенков от желто-зеленого до зелено-синего; безлюдье, живописная пересеченность местности, идущей в сени старых деревьев на подъем и вдруг обрывающейся острым гребнем на фоне тусклой синевы неба, – короче, величественная, ласковая и меланхолическая природа преисполнила Руссо невыразимым восторгом.

Если же говорить о Жильбере, то вся его жизнь была сосредоточена в одной-единственной мысли:

«Андреа покидает флигель в саду и уезжает в Трианон».

С вершины холма, куда поднялись трое ботаников, был виден квадратный замок Люсьенна.

У Жильбера при виде этого замка, откуда ему пришлось бежать, переменилось направление мыслей, воскресли малоприятные воспоминания, правда без малейшей примеси страха. И то сказать, он шел последним, впереди него шествовали два его покровителя, и потому Жильбер чувствовал себя вполне уверенно, так что на Люсьенну он смотрел, как потерпевший кораблекрушение смотрит из гавани на песчаную мель, где разбился его корабль.

Руссо, державший в руке маленькую лопатку, начал поглядывать на землю, г-н де Жюсьё тоже; только первый искал растения, а второй смотрел, куда бы ступить, чтобы не замочить чулки.

– Великолепный Lepopodium! – воскликнул Руссо.

– Прелестный! – согласился г-н де Жюсьё. – Но может быть, пойдем дальше?

– О, Lysimachia Fenella! Ее стоит взять. Взгляните-ка.

– Возьмите, если она вам нравится.

– Так что же, мы не будем собирать гербарий?

– Будем, будем… Мне просто кажется, что внизу на равнине мы найдем что-нибудь получше.

– Как вам угодно. Пойдемте.

– Который час? – спросил г-н де Жюсьё. – Я одевался в такой спешке, что забыл часы.

Руссо извлек из жилетного кармана большую серебряную луковицу.

– Девять, – сообщил он.

– Может, отдохнем немножко? Вы как? – поинтересовался г-н де Жюсьё.

– А из вас никудышный ходок, – заметил Руссо. – Вот что значит собирать растения в тонких туфлях и шелковых чулках.

– Знаете, я, пожалуй, проголодался.

– Ну что ж, давайте позавтракаем. До деревни с четверть лье.

– Только не там, если вы не против.

– Не там? У вас что же, завтрак в карете?

– Взгляните-ка вон туда, в ту рощицу, – показал рукой г-н де Жюсьё.

Руссо поднялся на цыпочках и приставил к глазам ладонь козырьком.

– Ничего не вижу, – сообщил он.

– Видите, там крыша деревенского дома.

– Не вижу.

– Ну как же, на ней еще флюгер. И стены соломенно-желтые и красные. Этакая пастушеская хижина.

– А, да. Кажется, вижу небольшой новый домик.

– Скорее уж беседку.

– И что же?

– Там нас ждет скромный завтрак, который я вам обещал.

– Ладно, – согласился Руссо. – Жильбер, вы хотите есть?

Жильбер, который равнодушно слушал их переговоры и машинально срывал цветы дрока, ответил:

– Как вам будет угодно, сударь.

– В таком случае пойдемте, – предложил г-н де Жюсьё. – Впрочем, нам ничто не помешает по дороге собирать растения.

– Ваш племянник, – заметил Руссо, – куда более страстный натуралист, чем вы. Мы с ним собирали растения для гербария в лесу Монморанси. Народу было немного. Он прекрасно отыскивает, прекрасно выкапывает, прекрасно определяет.

– Он еще молод, ему нужно составить имя.

– А вы уже себе составили? Ах, собрат, собрат, вы собираете растения как любитель.

– Пойдемте дальше, дорогой философ, не будем ссориться. Кстати, обратите внимание – прекрасный Plantago Monanthos. В нашем лесу Монморанси вам попадался такой?

– Нет, – отвечал восхищенный Руссо. – Я тщетно разыскивал его, руководствуясь описанием Турнефора[3]. Действительно, великолепный образец.

– Какой прелестный домик! – воскликнул Жильбер, перешедший из арьергарда в авангард.

– Жильбер проголодался, – заметил г-н де Жюсьё.

– О, простите, сударь! Я совершенно спокойно подожду, когда вы будете готовы.

– Тем паче что после еды собирать растения не слишком полезно для пищеварения; к тому же на сытый желудок и зрение теряет остроту, и спина ленится сгибаться. Давайте пособираем еще немножко, – предложил Руссо. – Кстати, как называется этот домик?

– Мышеловка, – ответил г-н де Жюсьё, припомнив название, придуманное г-ном де Сартином.

– Странное название.

– Знаете, в деревне приходят в голову такие фантазии…

– А кому принадлежит эта земля, прелестная тенистая роща?

– Право, не могу сказать.

– Но вы знаете, кто хозяин, потому что идете туда завтракать, – настаивал Руссо, в голосе которого прозвучало недоверие.

– Да нет же… Верней сказать, я знаю тут всех, и лесным сторожам, которые сотни раз встречали меня в здешних лесах, известно, что выказать мне почтение, угостить рагу из зайца или жареным бекасом – это значит угодить своим хозяевам. Слуги всех окрестных имений позволяют мне всюду вести себя как дома. Может быть, этот домик принадлежит госпоже де Мирпуа, может быть, госпоже д’Эгмонт, может… Нет, право, затрудняюсь сказать. Но главное, мой дорогой философ, – и тут, я убежден, вы согласитесь со мной – там мы найдем хлеб, плоды и жаркое.

Благодушный тон, каким произносил эту речь г-н де Жюсьё, разгладил нахмурившийся было лоб Руссо. Философ постучал башмаком о башмак, обтер руки, и г-н де Жюсьё первым ступил на мшистую тропку, которая, извиваясь между каштанами, вела к уединенному домику.

Следом за ним шел Руссо, не прекращавший по пути собирать растения.

Процессию опять замыкал Жильбер. Он шагал и думал об Андреа и о том, как бы повидать ее, когда она будет жить в Трианоне.

76. Ловушка для философов

На вершине холма, куда медленно поднимались трое ботаников, стояло одно из тех небольших деревянных строеньиц в деревенском стиле с остроконечной крышей, опирающейся на столбы из узловатых стволов, и окнами, увитыми плющом и ломоносом, которые целиком переняты из английской архитектуры или, скорей, у английских садовников, которые подделывают природу или, верней будет сказать, изобретают природу по своему вкусу, что придает определенную оригинальность их созданиям по части устройства домов и их изобретениям по части растительности.

Англичане вывели голубые розы, и вообще их всегдашнее стремление – создать антитезу любым установившимся идеям. Когда-нибудь они выведут черные лилии.

Пол в этом доме, достаточно просторном, чтобы вместить стол и полдюжины стульев, был выложен из кирпича и покрыт циновкой. Что же касается стен, их украшала мозаика из гальки, собранной на речном берегу, и раковин, но не из Сены; песчаные берега в Буживале и Пор-Марли не радуют взор гуляющего изобилием моллюсков, и потому на стенах присутствовали перламутровые и розоватые раковины, за которыми надо отправляться в Сен-Жак, Арфлёр, Дьеп или на рифы Сент-Адреса.

Потолок был рельефный. Сосновые шишки и коряги самой причудливой формы, напоминающие уродливые головы фавнов или диких зверей, казалось, нависали над вошедшим в дом. В довершение о́кна представляли собой цветные витражи, и стоило поглядеть в фиолетовое, красное или голубое стекло на равнину и лес Везине, как сразу же возникало впечатление, будто небо покрыто грозовыми тучами, либо залито яростным блеском жаркого августовского солнца, либо бездонно, холодно и бледно, как во время декабрьских морозов. Словом, нужно было только выбрать стекло по своему вкусу и любоваться пейзажем.

Это несколько развлекло Жильбера, и он через каждое стекло витража оглядел живописную котловину, на которую открывался вид с Люсьеннского холма и по которой, змеясь, протекала Сена.

Однако глазам вошедших представилось еще одно весьма интересное зрелище (по крайней мере г-н де Жюсьё почитал его таковым): прелестный завтрак, сервированный на столе из неполированного дерева.

Вкуснейшие сливки из Марли, чудесные абрикосы и сливы из Люсьенны, нантерские сосиски и колбаски на фарфоровом блюде, над которым поднимался пар, и при всем при этом нигде не было видно слуг, принесших их сюда; отборная, ягодка к ягодке, земляника в очаровательной корзинке, устланной виноградными листьями, свежайшее сливочное масло, огромная коврига черного деревенского хлеба и рядом золотистого цвета хлеб из крупчатки, столь любезный пресыщенным желудкам горожан. Эта картина заставила восхищенно ахнуть Руссо, который, хоть и был философом, оставался бесхитростным гурманом и при умеренных вкусах обладал изрядным аппетитом.

– Экое безумие! – попенял он г-ну де Жюсьё. – Нам вполне хватило бы хлеба и слив. И вообще, ежели мы подлинные ботаники и трудолюбивые исследователи, есть этот хлеб и сливы мы должны были бы, не прекращая рыскать по зарослям и обшаривать овраги. Помните, Жильбер, наш с вами завтрак в Плесси-Пике?

– Да, сударь. Никогда хлеб и черешня не казались мне такими вкусными.

– То-то же. Вот так и завтракают подлинные любители природы.

– Дорогой философ, – прервал его г-н де Жюсьё, – вы не правы, упрекая меня в расточительности, потому что никогда столь скромное угощение…

– Так вы хулите свой стол, господин Лукулл? – воскликнул Руссо.

– Мой? Вовсе нет, – отвечал г-н де Жюсьё.

– В таком случае у кого же мы? – осведомился Руссо с улыбкой, несколько принужденной и в то же время добродушной. – У гномов?

– Или у фей, – произнес г-н де Жюсьё, поднимаясь и устремляя взгляд на дверь.

– У фей? – воскликнул весело Руссо. – В таком случае да будут благословлены они за свое гостеприимство. Я голоден. Давайте поедим, Жильбер.

Он отрезал толстый ломоть черного хлеба и передал ковригу и нож Жильберу.

После этого, откусив изрядный кусок, положил себе на тарелку две сливы.

Жильбер не решался последовать его примеру.

– Ешьте! Ешьте! – подбодрил его Руссо. – Не то феи обидятся на вашу сдержанность и решат, что вы сочли их угощение слишком скудным.

– Или недостойным вас, господа, – раздался серебристый голосок.

В дверях стояли, держась под руку, две оживленные прелестные женщины и, приветливо улыбаясь, делали г-ну де Жюсьё знаки умерить поклоны.

Руссо, держа в правой руке надкушенный ломоть хлеба, а в левой надкушенную же сливу, обернулся, увидел этих двух богинь (во всяком случае, он принял их за таковых по причине их молодости и красоты) и, ошеломленный, неловко поклонился.

– Графиня! – воскликнул г-н де Жюсьё. – Вы! Какая приятная неожиданность!

– Здравствуйте, дорогой ботаник! – обратилась к нему с истинно королевской непринужденностью и благосклонностью одна из дам.

– Позвольте вам представить господина Руссо, – произнес г-н де Жюсьё, беря философа за руку, в которой тот держал хлеб.

Жильбер узнал обеих дам; с широко открытыми глазами, бледный как смерть, он стоял и смотрел в окно, думая, как бы удрать.

– Здравствуйте, мой юный философ, – приветствовала растерявшегося Жильбера вторая дама и потрепала его розовой ручкой по щеке.

Все это видел и слышал Руссо; он задыхался от гнева: его ученик, оказывается, знает этих богинь, он знаком с ними.

Жильбер не знал, куда деться.

– Вы не узнаете ее сиятельство? – спросил де Жюсьё у Руссо.

– Нет, – недоуменно ответил тот. – Мне кажется, я ни разу…

– Это госпожа Дюбарри.

Руссо отшатнулся, словно увидел ядовитую змею.

– Госпожа Дюбарри? – воскликнул он.

– Она самая, сударь, – крайне любезным тоном подтвердила молодая женщина, – бесконечно счастливая, что имеет удовольствие принимать у себя и видеть воочию одного из самых прославленных мыслителей нашего времени.