Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2

– Государь, соблаговолите заверить графиню Дюбарри, что она, по моему суждению, очаровательна и достойна королевской любви, но…

– А-а, без «но» все же не обходится, герцог!

– Но, – продолжал господин де Шуазель, – я убежден, что вы, ваше величество, необходимы Франции, а вам, государь, хороший министр нынче нужнее, чем очаровательная любовница.

– Не будем больше об этом говорить, герцог, и останемся добрыми друзьями. Но попросите уж госпожу де Граммон, пускай не строит больше козней против графини: женщины нас поссорят.

– Государь, госпожа де Граммон слишком хочет угодить вашему величеству – вот и вся ее вина.

– Но тем, что она вредит графине, она только раздражает меня, герцог.

– Государь, госпожа де Граммон уезжает, и больше вы ее не увидите: одним врагом меньше.

– Я вовсе не это имел в виду, вы преувеличиваете. Но у меня уже голова раскалывается, герцог, мы работали нынче утром, словно Людовик Четырнадцатый с Кольбером, мы вели себя словно люди великого столетия, как выражаются философы. Кстати, герцог, а вы не философ?

– Я слуга вашего величества, – отвечал г-н де Шуазель.

– Я в восторге от вас, вы бесценный человек; дайте мне руку, работа совсем меня доконала.

Герцог поспешно предложил его величеству руку.

Он догадывался, что сейчас распахнутся обе створки двери, что весь двор собрался в галерее, что сейчас все увидят его под руку с самим королем; после стольких мучений он был совсем не прочь помучить своих врагов.

В самом деле, придверник отворил двери и возвестил на всю галерею о появлении короля.

Людовик XV, продолжая беседовать с г-ном Шуазелем, улыбаясь ему и тяжело опираясь на его руку, пересек толпу; он не заметил или не желал замечать, как бледен Жан Дюбарри и как красен г-н де Ришелье.

Но от г-на де Шуазеля не укрылись эти перемены цветов. Твердой поступью, с откинутой головой, со сверкающими глазами прошествовал он мимо придворных, которые теперь старались держаться к нему поближе, точно так же как утром – отойти подальше.

– Так! – сказал король в конце галереи. – Герцог, подождите меня, я отвезу вас в Трианон. Запомните все, что я вам сказал.

И король вошел в свои покои.

Г-н де Ришелье растолкал всех, подошел к министру, обеими своими тощими руками сжал его руку и сказал:

– Я давно знал, что Шуазели живучи как кошки.

– Благодарю, – отвечал герцог, прекрасно понимавший, в чем тут дело.

– А что же этот нелепый слух… – продолжал маршал.

– Его величество только посмеялся над ним, – сказал Шуазель.

– Толковали о каком-то письме…

– Это розыгрыш со стороны короля, – возразил Шуазель, метя этой фразой прямо в Жана, который почти уже не владел собой.

– Превосходно! Превосходно! – повторил маршал, вернувшись к виконту, как только Шуазель исчез и не мог больше его видеть.

Король спустился по лестнице, подозвал герцога и велел следовать за ним.

– Э, да нас провели! – сказал маршал Жану.

– Куда они едут?

– В Малый Трианон потешаться над нами.

– О дьявол! – пробормотал Жан. – Ах, простите, господин маршал.

– Теперь моя очередь, – объявил тот, – и поглядим, чьи возможности надежней – мои или графини.

80. Малый Трианон

Когда Людовик XIV построил Версаль и, видя огромные гостиные, полные стражи, прихожие, полные придворных, коридоры и антресоли, полные лакеев, понял, какие неудобства сопряжены с величием, он сказал себе, что Версаль воплотил собой именно то, что он, Людовик XIV, замыслил, а Мансар, Лебрен и Ленотр[12] исполнили: это обиталище Бога, но отнюдь не жилище человека.

Тогда великий король, который в часы досуга был человеком, велел построить Трианон, где мог перевести дух и пожить без посторонних глаз. Но меч Ахилла, утомлявший временами самого Пелида, оказался для его наследника-мирмидонянина[13] воистину неподъемной ношей.

Трианон, этот уменьшенный Версаль, показался все-таки чересчур помпезным Людовику XV, и он велел архитектору Габриелю выстроить Малый Трианон, павильон в шестьдесят квадратных футов.

Слева от Большого Трианона возвели невыразительное, лишенное украшений строение квадратной формы: там жили слуги и домочадцы. В здании было приблизительно десять господских апартаментов, а также место для пятидесяти слуг. Это здание цело и поныне. В нем два этажа да чердак. Первый этаж отделен от леса замощенным рвом; все окна обоих этажей забраны решетками. На Трианон выходит ряд окон длинного коридора, похожего на монастырский.

Восемь или девять дверей ведут из этого коридора в апартаменты, из коих каждый представляет собой переднюю, два кабинета направо и налево от передней, а далее одна или две спальни с низкими потолками, выходящие во внутренний двор.

Выше этажом расположены поварни.

Под крышей – комнаты для челяди.

Это и есть Малый Трианон.

Добавьте сюда часовню на расстоянии двадцати туазов от замка – ее мы здесь описывать не будем, поскольку в этом нет никакой нужды; следует еще заметить, что разместиться в этом замке может, как сказали бы мы сегодня, только одна семья.

Топография, следовательно, такова: замок, окнами фасада глядящий на парк и в лес, а левой стороной обращенный к службам, которые глядят на него окнами коридоров и кухонь, забранными частой решеткой.

Из Большого Трианона, которым Людовик XV пользовался в торжественных случаях, можно попасть в Малый через огород, расположенный между двумя резиденциями, – надо только перейти деревянный мостик.

В этот огород, он же и фруктовый сад, который был разбит по проекту и трудами самого Лакентина[14], повел Людовик XV г-на де Шуазеля, едва они прибыли в Малый Трианон после тяжких утренних трудов, о коих мы уже рассказали. Король жаждал показать министру усовершенствования, введенные им в новом обиталище дофина и дофины.

Г-н де Шуазель всем восхищался, все сопровождал замечаниями, исполненными истинно придворной прозорливости; он выслушал короля, рассказавшего ему, что Малый Трианон день ото дня становится все красивее и жить в нем все уютнее, и сам заметил в ответ, что это воистину семейное пристанище его величества.

– Дофина еще немного дичится, – сказал король, – как все молоденькие немки; она хорошо говорит по-французски, но стесняется легкого акцента, по которому французское ухо распознает австрийское происхождение. В Трианоне она услышит только друзей, а сама подаст голос только в том случае, если ей будет угодно.

– И вскоре она прекрасно заговорит. Я уже заметил, – изрек г-н де Шуазель, – что ее королевское высочество – само совершенство, и нет таких достоинств, коих ей недоставало бы.

По дороге путешественники обнаружили дофина; он стоял на лужайке и измерял высоту солнца.

Г-н де Шуазель отвесил ему очень низкий поклон, но поскольку принц промолчал, то и он промолчал тоже.

Король довольно громко, так, чтобы внук мог его слышать, произнес:

– Людовик у нас ученый, но напрасно он ломает себе голову над науками: это огорчит его жену.

– Нисколько, – отозвался нежный женский голос из-за кустов.

И навстречу королю выбежала дофина, беседовавшая с каким-то мужчиной, у которого обе руки были полным-полны бумаг, циркулей и карандашей.

– Государь, – сказала принцесса, – это господин Мик, мой архитектор.

– А, вы тоже страдаете этой болезнью, сударыня? – воскликнул король.

– Государь, эта болезнь у нас семейная.

– Хотите что-нибудь построить?

– Хочу переделать этот старый парк, который на всех нагоняет скуку.

– Дочь моя, не слишком ли громко вы это говорите? Дофин вас услышит.

– Мы с ним уже уговорились, – возразила принцесса.

– Скучать вместе?

– Нет, искать развлечений.

– И что же вы намерены строить, ваше королевское высочество? – осведомился г-н де Шуазель.

– Я хочу переделать этот сад в парк, господин герцог.

– Бедный Ленотр! – заметил король.

– Ленотр был великий человек, государь, но он делал то, что любили в его время, а я люблю…

– Что же любите вы, сударыня?

– Природу.

– А, как философы.

– Или англичане.

– Ну-ка повторите это при Шуазеле: он объявит вам войну. Он бросит против вас шестьдесят четыре линейных корабля и сорок фрегатов своего кузена господина де Пралена.

– Государь, – сказала дофина, – я закажу эскиз природного парка господину Роберу[15], искуснейшему на свете мастеру по части таких проектов.

– Что вы называете природными парками? – спросил король. – Я полагал, что деревья и цветы, а также и фрукты, в том числе те, что я сорвал по дороге, имеют отношение к природе.

– Государь, вы можете гулять здесь хоть сто лет, перед собой вы всегда будете видеть только прямые аллеи, или рощи, вычерченные под углом в сорок пять градусов, как выражается господин дофин, или пруды, сочетающиеся с газонами, кои находятся в сочетании с перспективами, или с деревьями, высаженными в шахматном порядке, или с террасами.

– Что за беда? Разве это некрасиво?

– Это противоречит природе.

– Вот ведь какая любительница природы на нашу голову! – не столько весело, сколько добродушно заметил король. – Поглядим, во что вы превратите мой Трианон.

– Здесь будут ручьи, каскады, мостики, гроты, скалы, леса, лощины, домики, горы, луга.

– Для кукол? – спросил король.

– Увы, государь, для нас – когда мы станем королем и королевой, – отвечала принцесса, не замечая румянца, покрывшего щеки ее августейшего деда, и не отдавая себе отчета в том, что предрекает ужасную правду.

– Значит, вы все тут разрушите. Но что же вы воздвигнете?

– Я сохраню то, что создано природой.

– Вот как! Недурно было бы еще в этих лесах и на этих реках расселить ваших слуг, как каких-нибудь гуронов, эскимосов или гренландцев. Они жили бы здесь естественной жизнью, а господин Руссо звал бы их детьми природы… Сделайте это, дочь моя, и энциклопедисты благословят вас.

– Государь, но слугам будет холодно?

– А где же вы их поселите, если все снесете? Не во дворце же: там и для вас двоих насилу места хватит.

– Государь, службы я оставлю в неприкосновенности.

И дофина кивнула на окна коридора, который мы описали.

– Кого я там вижу? – спросил король, приставляя ладони козырьком к глазам.

– Там какая-то женщина, государь, – сказал г-н де Шуазель.

– Это девушка, которую я приняла к себе на службу, – объяснила дофина.

– Мадемуазель де Таверне, – заметил зоркий Шуазель.

– Вот как! – произнес король. – Значит, Таверне живут у вас здесь?

– Только мадемуазель де Таверне, государь.

– Прелестная девушка. Она служит у вас…

– Чтицей.

– Превосходно, – отвечал король, не отводя взгляда от забранного решеткой окна, в которое выглядывала без всякой задней мысли и не подозревая, что за ней наблюдают, м-ль де Таверне, еще бледная после болезни.

– Как она бледна! – воскликнул г-н де Шуазель.

– Она едва не задохнулась тридцать первого мая, герцог.

– В самом деле? Бедняжка! – сказал король. – Этот Биньон заслуживает наказания.

– Она поправилась? – поспешно спросил г-н де Шуазель.

– Слава богу, да, герцог.

– А! – произнес король. – Вот она и убежала.

– Должно быть, узнала ваше величество, она очень застенчива.

– Давно она у вас?

– Со вчерашнего дня, государь; как только я здесь устроилась, я пригласила ее приехать.

– Унылое здесь жилье для красивой девицы, – заметил Людовик XV. – Этот чертов Габриель сделал досадный промах: он не подумал о том, что деревья разрастутся и заслонят все окна служб, так что внутри станет темно.

– Да нет же, государь, уверяю вас, там вполне уютно.

– Быть не может, – возразил Людовик XV.

– Не угодно ли вашему величеству убедиться самолично? – предложила дофина, весьма чувствительная к такой чести, как посещение короля.

– Пожалуй. Шуазель, вы с нами?

– Уже два часа, государь. В половине третьего у меня заседание парламента. Пора возвращаться в Версаль.

– Что поделаешь! Поезжайте, герцог, поезжайте и нагоните страху на черные мантии. Дофина, будьте любезны, покажите мне малые апартаменты. Я без ума от интерьеров.

– Идите с нами, господин Мик, – обратилась дофина к архитектору, – у вас будет случай услышать суждения его величества, а он так прекрасно во всем разбирается.

Король пошел первым, дофина следом.

Минуя вход во дворы, они взошли на небольшое крыльцо, которое вело в часовню.

Налево была дверь ее, направо – простая прямая лестница, ведущая в коридор, в который выходят квартиры.

– Кто здесь живет? – спросил Людовик XV.

– Пока еще никто, государь.

– Однако же в дверях первого апартамента торчит ключ?

– Ах да, правда: сегодня мадемуазель де Таверне переезжает и устраивается на новом месте.

– То есть здесь? – уточнил король, кивая на дверь.

– Да, государь.

– Она сейчас у себя? Тогда не будем входить.

– Государь, она только что вышла; я видела ее под навесом в малом дворе, на который выходят поварни.

– Тогда покажите мне ее покои в качестве образца.

– Если вам угодно, – отвечала дофина.

И она через переднюю и два кабинета ввела короля в единственную спальню.

Там уже была расставлена кое-какая мебель; внимание короля привлекли книги, клавесин, а более всего – огромный букет великолепных цветов, которые м-ль де Таверне поставила в японскую вазу.

– Ах! – сказал король. – Какие прекрасные цветы! А вы хотите переделать сад… Кто же снабжает ваших людей такими цветами? Надеюсь, их приберегли и на вашу долю?

– В самом деле, букет красив.

– Садовник балует мадемуазель де Таверне… Кто здешний садовник?

– Не знаю, государь. Цветы мне поставляет господин де Жюсьё.

Король с любопытством оглядел все помещение, еще раз выглянул из окна во двор и удалился.

Его величество прошествовал по парку и вернулся в Большой Трианон; там ждали его экипажи: после обеда, с трех до шести вечера, назначена была охота в каретах.

Дофин по-прежнему измерял солнце.

81. Затевается заговор

Пока король, желая до конца успокоить г-на де Шуазеля и с пользой провести время, прогуливался по Трианону в ожидании охоты, замок Люсьенна превратился в пункт сбора испуганных заговорщиков, которые во всю прыть слетались к г-же Дюбарри, словно птицы, почуявшие запах пороха.

Жан и маршал де Ришелье долго мерили друг друга яростными взглядами; тем не менее они первые сорвались с места.

Прочие же – обычные фавориты, сперва прельщенные мнимой опалой Шуазелей, а затем безмерно напуганные вернувшейся к нему милостью, – машинально, поскольку министр уехал и угодничать перед ним было нельзя, потянулись назад, в Люсьенну, чтобы посмотреть, достаточно ли крепко дерево и нельзя ли на него карабкаться, как прежде.

Г-жа Дюбарри, утомленная своей дипломатией и ее обманчивым успехом, вкушала послеобеденный сон, и тут во двор с шумом и грохотом, словно ураган, въехала карета Ришелье.

– Хозяйка Дюбарри спит, – не двигаясь с места, объявил Самор.

Жан, не щадя роскошных вышивок, покрывавших платье губернатора, дал негритенку такого пинка, что тот покатился на ковер.

Самор истошно завизжал.

Прибежала Шон.

– Злобное чудовище, зачем вы бьете малыша! – возмутилась она.

– А вас я в порошок сотру, – отвечал на это Жан, сверкая глазами, – если вы сейчас же не разбудите графиню.

Но будить графиню не пришлось: по тому, как вопил Самор и как гремел голос виконта, она почувствовала, что стряслось несчастье, и прибежала, завернувшись в пеньюар.

– Что случилось? – тревожно спросила она, видя, что Жан во весь рост растянулся на софе, чтобы успокоить разлившуюся желчь, а маршал даже не поцеловал ей руку.

– Что? Что? – откликнулся Жан. – Опять этот Шуазель, черт бы его разорвал!

– Как – опять!

– Да, и более чем когда бы то ни было, чтоб мне провалиться!

– Что вы хотите сказать?

– Господин виконт Дюбарри прав, – подхватил Ришелье, – герцог де Шуазель в самом деле торжествует более чем когда бы то ни было.

Графиня извлекла из-за корсажа королевскую записку.

– А как же вот это? – с улыбкой произнесла она.

– Хорошо ли вы прочли, графиня? – спросил маршал.

– Ну, герцог, я умею читать, – ответила г-жа Дюбарри.

– Не сомневаюсь в этом, сударыня, но позвольте мне тоже глянуть в письмо!

– Разумеется, читайте.

Герцог взял листок, развернул его и прочел:

Завтра отблагодарю г-на де Шуазеля за его услуги. Обещаю исполнить сие безотлагательно.

Людовик

– Здесь все ясно? – спросила графиня.

– Куда уж яснее, – с гримасой отвечал маршал.

– Так в чем же дело? – полюбопытствовал Жан.

– Дело в том, что победа ожидает нас завтра, ничто еще не потеряно.

– Как это завтра? – вскричала графиня. – Да ведь король написал это вчера. Завтра означает сегодня.

– Простите, сударыня, – возразил герцог, – дата не указана, следовательно, завтра – это и есть завтра, день, который наступит вслед за тем днем, когда вам угодно будет видеть господина Шуазеля поверженным. На улице Гранж-Бательер, в сотне шагов от моего дома, есть кабачок, и на вывеске этого кабачка написано красной краской: «В кредит торгуют завтра». Завтра – значит никогда.

– Король посмеялся над нами, – яростно произнес Жан.

– Не может быть, – вымолвила ошеломленная графиня, – не может быть, такие уловки недостойны…

– Ах, сударыня, его величество весьма любит пошутить, – заметил Ришелье.

– Он мне за это заплатит, – с еле сдерживаемым гневом продолжала графиня.

– В сущности, графиня, не следует сердиться на короля, не следует обвинять его величество в подлоге или жульничестве; нет, король выполнил то, что обещал.

– Бросьте! – воскликнул Жан, с вульгарностью передернув плечами.

– Что он обещал? – возопила графиня. – Отблагодарить Шуазеля?

– Вот именно, сударыня; я сам слышал, как его величество на другой же день благодарил герцога за его услуги. Это слово можно понимать двояко: по правилам дипломатии каждый выбирает тот смысл, какой ему больше по душе; вы выбрали свой, а король свой. А посему не стоит даже спорить о том, когда наступит завтра; по вашему мнению, король должен был исполнить обещание именно сегодня – что ж, он сдержал слово. Я сам слышал, как он произносил слова благодарности.

– Герцог, сейчас, по-моему, не время шутить.

– Вы, быть может, полагаете, что я шучу, графиня? Спросите виконта Жана.

– Нет, черт побери! Мы не смеемся. Нынче утром король обнимал, ласкал и ублажал Шуазеля, а теперь они вместе под ручку прогуливаются по Трианону.

– Под ручку! – откликнулась Шон, которая тем временем проскользнула в кабинет и теперь воздела к небу свои белоснежные руки, словно новое воплощение печальницы Ниобеи.

– Да, меня провели, – сказала графиня, – но мы еще посмотрим… Шон, первым делом отмени приказ заложить карету для охоты: я не поеду.

– Правильно, – одобрил Жан.

– Постойте! – воскликнул Ришелье. – Главное, никакой спешки, никаких обид… Ах, простите, графиня, я позволил себе давать вам советы, простите!

– Советуйте, герцог, не стесняйтесь; я, право, теряю голову. Видите, как оно вышло: не хотела я соваться в политику, а стоило разок вмешаться – и сразу удар по самолюбию… Так вы считаете…

– Что обижаться сегодня неразумно. Помилуйте, графиня, положение у вас тяжелое. Если король решительно держит сторону Шуазелей, если он поддается влиянию дофины, если он так открыто вам перечит, это означает…

– Что же?

– Что вам следует держаться еще любезнее, чем обычно, графиня. Я знаю, это невозможно, но, в конце концов, от вас сейчас и требуется невозможное; значит, совершите его!

Графиня призадумалась.

– Вообразите, – продолжал герцог, – что, если король усвоит себе немецкие нравы?

– И вступит на стезю добродетели! – в ужасе воскликнул Жан.

– Кто знает, графиня, – изрек Ришелье, – в новизне есть своя прелесть.

– Ну, в это мне не верится, – с сомнением в голосе откликнулась графиня.

– Чего в жизни не бывает, сударыня; говорят, знаете, сам дьявол на старости лет пошел в отшельники… Итак, выказывать обиду не следует.

– Не следует, – подтвердил Жан.

– Но я задыхаюсь от ярости!

– Охотно верю, черт возьми! Задыхайтесь, графиня, но пускай король, то есть господин де Шуазель, этого не замечает; при нас можете задыхаться, а при них дышите как ни в чем не бывало.

– И мне лучше поехать на охоту?

– Это будет прекрасный ход.

– А вы, герцог, поедете?

– А как же! Даже если мне придется бежать за всеми на четвереньках!

– В таком случае поезжайте в моей карете! – воскликнула графиня, любопытствуя взглянуть, какую мину скорчит ее союзник.

– Графиня, – отвечал герцог, пряча досаду под маской жеманства, – для меня это такая честь…

– Что вы от нее отказываетесь?

– Я? Боже меня сохрани!

– А вы не боитесь себя скомпрометировать?

– Я не хотел бы этого.

– И вы еще смеете сами в этом сознаваться!

– Графиня, графиня! Господин Шуазель вовек мне не простит.

– Значит, вы уже в такой тесной дружбе с господином де Шуазелем?

– Графиня, графиня! Это рассорит меня с ее высочеством дофиной.

– Значит, вы предпочитаете, чтобы каждый из нас вел войну поодиночке, но уже и плодами победы пользовался один? Еще не поздно. Вы еще ничем себя не запятнали, и союз наш легко расторгнуть.

– Плохо же вы меня знаете, графиня, – отвечал герцог, целуя ей руку. – Вы видели, колебался ли я в тот день, когда вы представлялись ко двору и надо было найти для вас платье, парикмахера, карету. Знайте же, что нынче я буду раздумывать не больше, чем в тот раз. Да, я храбрее, чем вы полагаете, графиня.

– Значит, мы условились. Поедем на охоту вдвоем, для меня это будет удобный предлог ни на кого не смотреть, никого не слушать и ни с кем не говорить.

– Даже с королем?

– Напротив, я наговорю ему любезностей, от которых он придет в отчаяние.

– Превосходно! Это будет отменный удар!

– А вы, Жан, что там делаете? Ну-ка, высуньтесь из подушек, друг мой, а то вы совсем себя под ними похоронили.

– Что я делаю? Вы хотели бы это узнать?

– Да, быть может, это нам зачем-нибудь пригодится…

– Ну что ж, я полагаю…

– Вы полагаете?..

– Что сейчас все куплетисты в столице и провинции воспевают нас на все мыслимые мотивчики; что «Кухмистерские ведомости» крошат нас, как начинку для пирога; что «Газетчик в кирасе» целится прямо в нас, благо на нас нет кирасы; что «Наблюдатель» наблюдает за нами во все глаза; одним словом, завтра участь наша будет столь плачевна, что вызовет жалость у самого Шуазеля.

– Ваш вывод?.. – осведомился герцог.

– Вывод такой, что поеду-ка я в Париж и накуплю там корпии да бальзаму, чтобы было чем залечивать наши раны. Дайте мне денег, сестричка.

– Сколько? – спросила графиня.

– Сущий пустяк, две-три сотни луидоров.

– Видите, герцог, – обратилась графиня к Ришелье, – вот я уже несу военные издержки.

– В начале похода всегда так, графиня: сейте нынче, пожнете завтра.

Графиня неописуемым движением пожала плечами, встала, подошла к комоду, открыла его, извлекла пачку ассигнаций и, не считая, протянула их Жану; тот, также не пересчитывая, с тяжелым вздохом сунул их в карман.

Потом он поднялся, потянулся, похрустел руками с видом смертельной усталости и прошелся по комнате.

– Вот, – изрек он, указывая на герцога и графиню, – эти люди будут развлекаться на охоте, а я галопом помчусь в Париж; они увидят прелестных кавалеров и прелестных дам, а я буду смотреть на гадкие физиономии бумагомарателей. Право, со мной обращаются как с приживалкой.

– Заметьте, герцог, – добавила графиня, – что он и не подумает заниматься нашими делами; половину моих денег он отдаст какой-нибудь потаскушке, а остальное спустит в первом попавшемся притоне; и он, презренный, еще смеет жаловаться! Ступайте прочь, Жан, мне тошно на вас смотреть.

Жан опустошил три бонбоньерки и ссыпал их содержимое к себе в карманы, стянул с этажерки китайскую безделушку с бриллиантовыми глазами и с достоинством удалился, провожаемый криками выведенной из себя графини.

– Прелестный юноша! – лицемерно вздохнул Ришелье; так нахлебник хвалит юного баловня, мысленно желая ему провалиться сквозь землю. – Он вам очень дорог, не правда ли, графиня?

– Как вам известно, герцог, он весьма добр ко мне, и это приносит ему триста-четыреста тысяч ливров в год.

Прозвонили часы.

– Половина первого, графиня, – сказал герцог. – К счастью, вы уже почти одеты; покажитесь ненадолго своим обожателям, кои полагают, что настало затмение, и поскорее сядем в карету. Вы знаете, где предполагается охота?