Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 1

– Вот именно: я ищу ссоры, так как мы больше не встречаемся.

– Вы же знаете, что я всегда дичился людей и стремился к одиночеству.

– Ага, значит, к одиночеству поднимаются по лестнице. Извините, не знала.

По этому пункту Жильбер потерпел поражение.

– Полно, Жильбер, будьте откровенны, если можете, и признайтесь, что вы меня больше не любите. А может, вы любите нас обеих?

– А если это так, что вы скажете? – спросил Жильбер.

– Скажу, что это чудовищно.

– Вовсе нет, это просто ошибка.

– Ошибка вашего сердца?

– Нашего общества. Вам ведь известно, что есть страны, где у каждого мужчины по семь-восемь жен.

– Но они же не христиане! – нетерпеливо отозвалась Николь.

– Они философы, – надменно парировал Жильбер.

– Стало быть, господин философ, вы сочтете правильным, если я последую вашему примеру и заведу себе второго любовника?

– Мне не хотелось бы относиться к вам несправедливо, мучить вас, обуздывать движения вашего сердца… Святая свобода выражается прежде всего в свободе выбора. Смените предмет своей любви, Николь, я не стану принуждать вас к верности – по-моему, она несвойственна человеку.

– Вот видите! – вскричала Николь. – Вы меня не любите!

Жильбер был сильным спорщиком – и не потому, что блистал логикой: просто его ум отличался парадоксальностью. И потом, он знал хотя и мало, но все же больше Николь. Девушка читала лишь то, что казалось ей забавным, а Жильбер, кроме этого, читал еще то, что казалось ему полезным. Поэтому, пока длился их спор, Жильбер постепенно обретал хладнокровие, тогда как Николь его теряла.

– У вас хорошая память, господин философ? – с иронической улыбкой поинтересовалась Николь.

– Иногда, – отвечал Жильбер.

– А вы помните, что вы мне сказали, когда пять месяцев назад мы возвратились с мадемуазель из монастыря Благовещения?

– Нет, напомните.

– Вы сказали мне: «Я беден». Это было в тот день, когда мы вместе читали «Танзая» под сводами старого, полуразрушенного замка.

– Прекрасно, продолжайте.

– В те минуты вы дрожали, и весьма сильно.

– Вполне возможно: по натуре я робок, однако делаю все, чтобы по примеру других избавиться от этого недостатка.

– И когда вы исправите все свои недостатки, то станете безупречным, – смеясь, проговорила Николь.

– По крайней мере сильным – ведь силу дает мудрость.

– Где вы это вычитали, скажите на милость?

– Какая вам разница? Вернитесь-ка лучше к тому, что я говорил вам в развалинах.

Николь почувствовала, что шаг за шагом теряет почву под ногами.

– Да, вы говорили: «Я беден, Николь, никто меня не любит, никто не знает, что у меня здесь что-то есть», – и прикладывали ладонь к сердцу.

– Ошибаетесь, Николь: если, говоря так, я и прикладывал к чему-то руку, то не к сердцу, а к голове. Сердце – это лишь нагнетательный насос, снабжающий кровью наши члены. Читайте «Философский словарь», статью «Сердце».

С этими словами Жильбер самодовольно выпрямился. Униженный перед Бальзамо, он показывал теперь свое превосходство перед Николь.

– Вы правы, Жильбер, кажется, вы тогда и в самом деле постучали пальцем по голове и проговорили: «Здесь со мною обращаются словно с дворовой собакой, но даже Маон счастливей меня». А я вам ответила, что, дескать, зря они вас не любят, и, будь вы моим братом, я бы вас любила. И мне кажется, что слова эти шли у меня из сердца, а не из головы. Но, может, я и ошибаюсь – я ведь не читала «Философского словаря».

– Вы были не правы, Николь.

– А потом вы обняли меня. «Вы сирота, Николь, – сказали вы, – я тоже; из-за наших унижений и нищеты мы с вами ближе, чем обычные брат и сестра. Давайте же любить друг друга, Николь, словно так оно и есть на самом деле. К тому же, если бы так оно и было, общество не позволило бы вам любить меня так, как мне этого хочется». А потом вы меня поцеловали.

– Возможно.

– Значит, вы тогда говорили так, как думали?

– Безусловно. Люди почти всегда думают так, как говорят в данный миг.

– Так что сегодня…

– Сегодня я на пять месяцев старше, я научился кое-чему, чего не знал раньше, и догадываюсь кое о чем, чего пока не знаю. Сегодня я думаю иначе.

– Значит, вы двоедушны, вы лжец и лицемер? – вспылив, воскликнула Николь.

– Не более чем путешественник, которого спрашивают, что он думает о пейзаже, когда он стоит в долине, а потом задают ему тот же вопрос, когда он взобрался на гору, закрывавшую ему горизонт. Теперь я вижу более широкую картину – вот и все.

– Выходит, вы на мне не женитесь?

– Я никогда не обещал жениться на вас, – презрительно ответил Жильбер.

– Вот как! – выйдя из себя, вскричала девушка. – Мне кажется, что Николь Леге и Себастьен Жильбер друг друга стоят!

– Каждый человек стоит любого другого, – возразил Жильбер, – только природа или образование заложили в разных людей различные достоинства и способности. В зависимости от того, больше или меньше развиваются эти достоинства и способности, люди больше или меньше удаляются друг от друга.

– И раз ваши достоинства и способности развиты больше моих, вы от меня удаляетесь.

– Естественно. Вы еще не умеете рассуждать, Николь, но уже начинаете понимать.

– Ну еще бы! Я понимаю! – вскричала Николь.

– Что же вы понимаете?

– Что вы бесчестный человек.

– Это не исключено. Многие рождаются с дурными инстинктами, но существует воля, которая помогает их исправить. Господин Руссо тоже родился с дурными инстинктами, однако он их исправил! Я поступлю так же, как господин Руссо.

– О боже! Как я могла полюбить такого человека? – воскликнула Николь.

– Да вы меня и не любили, Николь, – холодно отозвался Жильбер, – просто я вам нравился. Вы приехали из Нанси, где видели лишь семинаристов, которые были вам смешны, да военных, которых вы опасались. Мы с вами были молоды, невинны и полны желания лишиться последнего из этих качеств. Природа говорила в нас тоном, не терпящим возражений. Когда мы испытываем желание, что-то загорается у нас в крови, какое-то беспокойство, от которого мы хотим избавиться с помощью книг, а они его только усиливают. И вот, читая одну из этих книг – помните, Николь? – вы мне не уступили, нет, я ведь ни о чем вас не просил, а вы ни в чем мне не отказывали, – мы просто нашли тогда слово, доселе нам неизвестное. Месяц или два этим словом было слово «счастье». Месяц или два мы жили, а не существовали. Но если мы два месяца дарили счастье друг другу, разве это означает, что мы должны быть счастливы друг с другом вечно? Полно, Николь, если человек обязуется давать и получать счастье, он отказывается тем самым от свободы выбора, а это просто нелепо.

– Поступить так со мною вас научила философия? – спросила Николь.

– Думаю, да, – ответил Жильбер.

– Значит, для философов нет ничего святого?

– Нет, есть, это – разум.

– Стало быть, я, хотевшая остаться честной девушкой…

– Простите, но сейчас говорить об этом слишком поздно.

Николь бледнела и краснела попеременно, словно ее колесовали и каждый оборот колеса заставлял кровь ее совершать круг по телу.

– Вы весьма порядочны, – проговорила она. – Женщина всегда порядочна, как вы любили меня утешать, если верна тому, кого выбрало ее сердце. Вы помните эту вашу теорию относительно брака?

– Я говорил: не брак, а союз, Николь, так как я никогда не женюсь.

– Никогда не женитесь?

– Нет. Я хочу стать ученым и философом. Наука требует одиночества для ума, а философия – для тела.

– Господин Жильбер, вы жалки, и мне кажется, что я сто́ю больше, чем вы.

– Давайте подытожим, – вставая, отозвался Жильбер. – А то мы просто теряем время: вы – оскорбляя меня, я – выслушивая ваши оскорбления. Вы любили меня, потому что это вам нравилось, не так ли?

– Конечно.

– Прекрасно! Но это не причина, чтобы мне стать несчастным, поскольку вы-то делали то, что вам нравилось.

– Глупец, считающий меня развратной и делающий вид, что не боится меня! – бросила Николь.

– Мне бояться вас? Да полно, Николь! Что вы можете против меня? Ваш разум помутился от ревности.

– От ревности? Я ревную? – с лихорадочным смехом воскликнула девушка. – Вы глубоко заблуждаетесь, если считаете меня ревнивой. Да и к кому мне ревновать, скажите на милость? Разве есть во всей округе девушка красивее меня? Если бы у меня были белые руки, как у мадемуазель – а они такими и будут, когда я перестану работать, – разве я была бы хуже ее? А волосы! Взгляните на мои волосы! – С этими словами девушка развязала державшую их ленту. – Я могу укрыться ими с головы до ног, словно плащом. Я высока, хорошо сложена. – И Николь уперлась руками в бедра. – Зубы у меня как жемчуг. – И она посмотрела на свои зубы в маленькое зеркальце, прикрепленное к изголовью постели. – Стоит мне улыбнуться кому-нибудь да посмотреть по-особенному, как человек этот краснеет, дрожит, корчится под моим взглядом. Вы – мой первый любовник, это так, но вы не первый мужчина, с которым я кокетничала. Значит, ты смеешься, Жильбер, – продолжала девушка, и ее отрывистый смех прозвучал страшней, чем пылкие угрозы, – смеешься, не так ли? Послушай-ка, не вынуждай меня объявлять тебе войну, не заставляй меня сойти с узкой дорожки, на которой меня удерживают бог знает какие, почти забытые советы моей матушки да однообразные наставления, заключавшиеся в моих детских молитвах. Если я когда-нибудь отброшу стыд – берегись, Жильбер: ты будешь упрекать себя не только в том, что на тебя из-за этого обрушатся беды, но и в том, что других они постигнут тоже.

– В добрый час, – отозвался Жильбер. – Вы, Николь, уже достигли определенных высот, и я смог убедиться в одном.

– В чем же?

– В том, что, согласись я сейчас жениться на вас…

– Ну?

– Вы сами бы мне отказали.

Николь подумала, сжала ладони, скрипнула зубами и ответила:

– Думаю, ты прав, Жильбер. Думаю, что я начинаю взбираться на гору, о которой ты говорил; думаю, что я тоже расширю свой горизонт; думаю, я тоже достойна стать кем-то, а жена ученого или философа – это слишком мало. А теперь ступайте к вашей лестнице, Жильбер, и попытайтесь не свернуть себе шею, хотя я начинаю думать, что это было бы счастьем для окружающих, а может, и для вас.

С этими словами девушка повернулась к Жильберу спиной и принялась раздеваться, словно была в комнате одна. Несколько секунд Жильбер пребывал в неподвижности и нерешительности, потому что в своем поэтическом гневе и пылкой ревности Николь была совершенно восхитительна. Однако решение порвать с Николь накрепко засело в голове у Жильбера: она могла помешать и его любви, и его честолюбивым замыслам. Молодой человек сдержался.

Через несколько секунд Николь, не слыша у себя за спиной ни малейшего звука, обернулась: комната была пуста.

– Сбежал! – прошептала она. – Сбежал!

Николь подошла к окну: всюду было темно, свет везде был погашен.

– И мадемуазель тоже ушла, – проговорила девушка.

Спустившись на цыпочках по лестнице, она подошла к дверям спальни своей госпожи и прислушалась.

– Прекрасно, – проговорила она, – мадемуазель разделась сама и легла спать. До завтра! Ну уж я-то узнаю, любит она его или нет!

11. Служанка и госпожа

Состояние, в каком Николь вернулась к себе, вовсе уж не было таким спокойным, как она пыталась это изобразить. Вся ее показная хитрость, вся твердость, которую, по ее мнению, она проявила, сводилась, в сущности, к похвальбе, достаточной, впрочем, для того, чтобы девушка представляла собою опасность и казалась испорченной. Воображение у нее было довольно буйным от природы, а ум – развращенным от дурного чтения. Сочетание двух этих качеств давало выход ее пылким чувствам, однако злой она при этом не была, и, когда порой непомерное самолюбие останавливало слезы у нее в глазах, слезы эти расплавленным свинцом капали ей на сердце.

Лишь одно проявление чувств было у нее в этот раз подлинным и весьма примечательным. Презрительная улыбка, с которой Николь встретила первые оскорбления Жильбера, скрывала все раны ее сердца. Разумеется, Николь не отличалась ни особой добродетелью, ни высокой нравственностью, но она знала цену своему поражению, и поскольку, отдаваясь, отдавала всю себя без остатка, то считала, что делает тем самым подарок. Безразличие и самодовольство Жильбера унизили девушку в ее собственных глазах. Она оказалась наказанной за собственную ошибку и очень больно чувствовала всю горечь этого наказания; однако, придя в себя после встряски, она поклялась отплатить Жильберу полностью или хотя бы частично за все зло, что он ей причинил.

Молодая, живая, полная безыскусной силы, наделенная даром забывать, столь ценным для тех, кто стремится повелевать своими возлюбленными, Николь призвала на помощь демонов, обитавших в ее семнадцатилетнем сердечке, обдумала свой маленький план мести, после чего спокойно уснула.

Впрочем, м-ль де Таверне казалась ей в той же мере, если даже не более, виновной, нежели Жильбер. Упорная в своих предрассудках, чванливая девушка благородного происхождения, которая в монастыре в Нанси обращалась в третьем лице к принцессам, на «вы» к герцогиням, на «ты» к маркизам, а с остальными вообще не разговаривала, эта статуя, с виду холодная, но весьма чувствительная под своей мраморной оболочкой, казалась девушке нелепой и жалкой, потому что сделалась любовницей Жильбера, этого деревенского Пигмалиона.

Нужно сказать, что Николь, чувствовавшая весьма тонко, как только умеют женщины, считала, что по уму она ниже только Жильбера, остальных же – превосходит. Если бы не превосходство, которое ее любовник приобрел над нею после нескольких лет чтения, она, служанка разорившегося барона, сочла бы унизительным отдаться какому-то крестьянину. Что же тогда говорить о ее госпоже, если она и впрямь отдалась Жильберу?

Николь рассудила, что рассказывать г-ну де Таверне о том, что она видела или, вернее, что она себе вообразила, было бы непростительной ошибкой: во-первых, из-за характера г-на де Таверне, который, надавав Жильберу пощечин и прогнав его, посмеялся бы над всем этим; во-вторых, из-за характера самого Жильбера, который счел бы подобную месть мелочной и достойной презрения. А вот заставить Жильбера страдать страданиями Андреа, получить власть над обоими, видеть, как они краснеют и бледнеют под взглядом горничной, сделаться полной хозяйкой положения, принудить Жильбера сожалеть о тех днях, когда ручка, которую он целовал, была груба только на ощупь, – вот что тешило ее воображение и льстило ее гордости, вот что казалось ей в самом деле выгодным, вот на чем она остановится. Придя к такому заключению, Николь уснула.

Когда она проснулась – свежая, легкая, с ясной головой, – было уже светло. Своему туалету она посвятила, как обычно, час: только для того, чтобы расчесать ее длинные волосы, руке менее привычной или более добросовестной потребовалось бы вдвое больше времени. Затем в треугольном кусочке амальгамированного стекла, служившем ей зеркалом, Николь принялась рассматривать свои глаза и нашла их красивыми как никогда. Осмотр продолжался; с глаз она перешла ко рту: губы отнюдь не побледнели и, словно вишни, круглились под сенью тонкого, чуть вздернутого носика; шея, которую девушка с великим тщанием прятала от поцелуев солнца, белизною равнялась лилии, тогда как грудь поражала великолепием, а вся фигура – весьма дерзкими формами.

Убедившись, насколько она хороша собой, Николь решила, что легко сможет вызвать ревность Андреа. Как мы видим, девушка не была окончательно испорчена; речь ведь шла не о каком-то ее капризе или фантазии, она и в самом деле поверила, что м-ль де Таверне могла влюбиться в Жильбера.

Итак, физически и нравственно вооруженная, Николь отворила дверь в спальню Андреа, которая велела служанке будить ее в семь утра, если сама до тех пор не встанет. Но, едва войдя в комнату, Николь остановилась. Бледная, со лбом, покрытым испариной, от которой слиплись ее прекрасные волосы, Андреа распростерлась на постели; девушка тяжело дышала в забытьи и время от времени морщилась, словно от боли. Сон Андреа явно был неспокоен: она, полуодетая, лежала поверх сбившихся, скомканных простынь, подложив одну руку под щеку, а другой сжимая белую, точно мрамор, грудь. Дыхание ее то замирало, то вырывалось наружу с хрипом и неразборчивым стоном.

Николь несколько секунд молча рассматривала госпожу, затем покачала головой: отдавая себе должное, она тем не менее поняла, что нет на свете красоты, способной тягаться с красотой Андреа. Служанка подошла к окну и открыла ставни. Потоки света тут же залили спальню и заставили затрепетать покрасневшие веки м-ль де Таверне. Она проснулась, но, приподнявшись, почувствовала вдруг такую тяжелую усталость и вместе с тем резкую боль, что с криком упала на подушку.

– Боже! Что с вами, мадемуазель? – воскликнула Николь.

– Уже поздно? – протирая глаза, спросила Андреа.

– Очень поздно. Мадемуазель проспала на час дольше обычного.

– Не знаю, что со мной, Николь, – проговорила Андреа и огляделась, словно желая уяснить, где она. – Я совершенно разбита. Грудь просто разламывается.

Николь пристально посмотрела на госпожу и ответила:

– Это начинается простуда, которую мадемуазель заработала нынешней ночью.

– Нынешней ночью? – удивленно переспросила Андреа и, заметив беспорядок в своей одежде, продолжала: – Ах, так я и не раздета? Как это могло случиться?

– Неужели мадемуазель не помнит? – осведомилась Николь.

– Ничего не помню, – приложив руки ко лбу, проговорила Андреа. – Что со мной? Неужели я схожу с ума?

Она уселась в постели, еще раз посмотрела вокруг блуждающим взглядом, затем с усилием промолвила:

– Ах, вот теперь вспоминаю: вчера я чувствовала себя такой утомленной, такой усталой… Это из-за грозы, наверное… Потом…

Николь указала госпоже пальцем на измятую, но застеленную постель. Андреа остановилась: ей вспомнился чужестранец, так странно на нее смотревший.

– Потом? – с явным интересом переспросила Николь. – Мне кажется, мадемуазель что-то припомнила.

– Потом я заснула, сидя на табурете у клавесина, – сказала Андреа. – А после этого ничего не помню. Должно быть, я поднялась к себе в полусне и сразу бросилась на кровать – у меня даже не было сил раздеться.

– Нужно было позвать меня, – сладко пропела Николь. – Разве я не служанка мадемуазель?

– Об этом я не подумала, а быть может, у меня не хватило сил, – без тени лукавства ответила Андреа.

– Лицемерка! – пробормотала Николь и добавила громче: – Но мадемуазель сидела у клавесина довольно долго, потому что перед тем, как мадемуазель вернулась к себе, я услышала внизу шум и спустилась.

Здесь Николь остановилась в надежде, что Андреа чем-нибудь себя выдаст – сделает какое-то движение или покраснеет, но та оставалась спокойной; в лице ее, как в зеркале, отражалась чистая душа девушки.

– Я спустилась, – повторила Николь.

– И что же? – осведомилась ее госпожа.

– А то, что мадемуазель у клавесина не было.

Андреа подняла голову, но в красивых глазах ее не было ничего, кроме удивления.

– Вот странно! – воскликнула она.

– Но это так.

– Ты говоришь, что меня не было в гостиной, но ведь я даже с места не вставала.

– Прошу у мадемуазель прощения, но… – упорствовала Николь.

– Тогда где же я была?

– Мадемуазель должна знать это лучше, чем я, – пожала плечами служанка.

– Думаю, ты ошибаешься, Николь, – мягко возразила Андреа. – Я не вставала с табурета. Мне только вроде помнится ощущение холода, какой-то тяжести, да еще трудно было двигаться.

– Однако я видела, что мадемуазель шла как нельзя лучше, – насмешливо возразила Николь.

– Ты меня видела?

– Ну конечно.

– Но ведь ты только что сказала, что меня не было в гостиной.

– А я видела мадемуазель вовсе не в гостиной.

– Где же тогда?

– В прихожей, у лестницы.

– Меня? – изумилась Андреа.

– Мадемуазель собственной персоной. Уж мне ли не знать мадемуазель, – с подчеркнуто простодушным смешком отозвалась Николь.

– А между тем я уверена, что не покидала гостиной, – тщетно напрягая память, отвечала Андреа.

– А я, – упрямо продолжала служанка, – уверена, что видела мадемуазель в прихожей. Я даже подумала, – добавила она, еще пристальней глядя на госпожу, – что мадемуазель возвращается с прогулки по саду. Вчера вечером после грозы было так хорошо. Вечером гулять приятно: прохладней, да и цветы пахнут сильнее, не правда ли, мадемуазель?

– Но ты же знаешь, что я боюсь гулять по вечерам: я слишком боязлива, – улыбнулась Андреа.

– Можно гулять не одной, тогда не будет страшно, – отозвалась Николь.

– И с кем же, по-твоему, мне гулять? – спросила Андреа, не замечая, что разговор с горничной превратился в форменный допрос.

Продолжать выяснения Николь не решилась. Ее напугало хладнокровие госпожи, показавшееся ей верхом скрытности. Поэтому она сочла, что будет благоразумнее придать разговору иной оборот.

– Мадемуазель сказала, что плохо себя чувствует? – спросила она.

– Да, мне и в самом деле неважно, – отвечала Андреа. – Я чувствую себя усталой, разбитой, но не знаю почему. Я ведь вчера вечером ничего особенного не делала. Неужели я заболеваю?

– Но ведь бывают еще и огорчения, – заявила Николь.

– И что же? – спросила Андреа.

– А то, что из-за них тоже чувствуешь себя усталой, уж я-то знаю.

– Так, значит, у тебя какие-нибудь огорчения, Николь?

Слова эти прозвучали с таким высокомерным пренебрежением, что Николь решилась говорить смелей.

– Да, мадемуазель, – опустив глаза, ответила она, – у меня огорчения.

Андреа небрежно поднялась с постели и, раздевшись, чтобы тут же снова одеться, проговорила:

– Ну что там у тебя, рассказывай.

– Да я, собственно, и пришла к мадемуазель, чтобы сказать…

Николь замолчала.

– Что сказать? Боже, до чего ж у тебя смущенный вид, Николь!

– Я выгляжу смущенной, а мадемуазель усталой. Нам обеим не по себе.

Слова «нам обеим» явно не понравились Андреа: она нахмурилась, и с губ у нее слетело недовольное восклицание. Однако Николь не испугалась, хотя восклицание это могло бы навести ее на размышления.

– Ну, раз мадемуазель угодно, я скажу, – проговорила она.

– Начинай же.

– Я хочу выйти замуж, мадемуазель…

– Вот так так! Тебе нет еще и семнадцати, а ты уже думаешь о замужестве!

– Мадемуазель же тоже только шестнадцать…

– Ну и что?

– Разве в свои шестнадцать лет мадемуазель не подумывает о замужестве?

– Откуда вы это взяли? – строго спросила Андреа.

Николь собралась было сказать дерзость, но вовремя спохватилась: она хорошо знала Андреа и поняла, что разговор, еще не начавшись, может тут же и закончиться.

– Конечно, я не могу знать, о чем думает мадемуазель, но я простая крестьянка и поступаю, как велит природа.

– Вот интересно!

– Как! Разве это не естественно – любить и быть любимой?

– Допустим. Что ж дальше?

– Я люблю одного человека.

– А он вас любит?

– Думаю, да, мадемуазель.

Поняв, что слова ее прозвучали не очень-то убедительно, Николь исправилась:

– То есть я уверена в этом.

– Прекрасно, насколько я вижу, вы в Таверне не теряете времени зря.

– Нужно же подумать о будущем. Вы – знатная барышня и, конечно, получите наследство от какого-нибудь богатого родственника, а у меня даже родственников нет. У меня будет только то, что я добуду себе сама.

Все это казалось Андреа делом нехитрым; мало-помалу она перестала думать о тоне, в котором произнесены были не понравившиеся ей слова, и ее врожденная доброта взяла верх.

– Так за кого же ты хочешь выйти? – спросила она.

– Ах, мадемуазель знает его, – глядя своими хорошенькими глазками прямо в лицо Андреа, ответила девушка.

– Я его знаю?

– Прекрасно.

– Да не томи же – кто он?

– Я боюсь, мой выбор не понравится мадемуазель.

– Мне?

– Да, вам.

– Значит, ты сама не считаешь его удачным?

– Я этого не говорю.

– Ладно, назови его, не бойся. Господа должны принимать участие в людях, которые хорошо им служат, а я тобой довольна.

– Мадемуазель так добра!

– Да говори же и зашнуруй меня наконец!

Николь призвала на помощь всю свою проницательность, собралась с силами и проговорила:

– Это… это Жильбер!

К ее великому изумлению, Андреа и бровью не повела.

– Жильбер! Маленький Жильбер, сын моей кормилицы?

– Он самый, мадемуазель.

– Как! Ты хочешь замуж за этого мальчика?

– Да, мадемуазель, за него.

– И он тебя любит?

Николь почувствовала, что решительный миг настал.