Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 1

– Что он читает?

– Одну из тех скверных книг, которые он вечно заставляет меня читать.

– И которые вы не читаете?

На лице у Андреа появилось высокомерное презрение.

– Никогда.

– Хорошо, значит, с этой стороны все спокойно. Теперь посмотрите в сторону Николь, в ее спальню.

– Там нет света.

– Вам нужен свет, чтобы видеть, что там делается?

– Если вы прикажете, то нет.

– Смотрите, я так хочу!

– Ах, я ее вижу!

– И что же?

– Она полуодета; вот она тихонько открывает дверь спальни; теперь спускается по лестнице.

– Так, и куда же она направляется?

– Останавливается у двери во двор, прячется за нею. Она кого-то ждет, подстерегает.

Бальзамо улыбнулся:

– Не вас ли?

– Нет.

– Прекрасно, это главное. Когда за девушкой не следит ни отец, ни горничная, ей нечего бояться, разве что…

– Нет, – проговорила Андреа.

– Ах, так вы ответили на мою мысль?

– Я вижу ее.

– Стало быть, вы никого не любите?

– Я? – пренебрежительно переспросила девушка.

– Ну конечно! Мне кажется, вы могли бы полюбить. Не для того же вы вышли из монастыря, чтобы жить в заточении. Разве вместе с телом вы не освободили и сердце?

– Мое сердце не занято, – покачав головой, печально проговорила Андреа.

Черты ее осветились такою девичьей скромностью и чистотой, что Бальзамо, просияв, прошептал:

– Лилия! Ученица! Ясновидящая!

Он радостно и благодарно всплеснул руками и снова обратился к Андреа:

– Но если вы не любите, то, должно быть, любимы?

– Не знаю, – тихо ответила девушка.

– Как не знаете? – довольно резко отозвался Бальзамо. – Ищите! Когда я спрашиваю, то хочу знать ответ!

С этими словами он снова прикоснулся к груди девушки стальным прутом. Она, как и в первый раз, вздрогнула, но на лице ее отразилась уже не такая сильная боль, как прежде.

– Да, да, я вижу, только пощадите, иначе вы меня убьете!

– Что вы видите? – спросил Бальзамо.

– Ах, но это невозможно! – испугалась Андреа.

– Что вы видите?

– Молодого человека, который после моего возвращения из монастыря преследует меня, следит за мною, не сводит с меня глаз, но лишь тайно.

– Кто он?

– Лица его я не вижу, вижу только одежду – но ведь так одевается челядь?

– Где он?

– Внизу, у лестницы. Ему плохо, он плачет.

– Почему вы не видите его лица?

– Он закрыл его руками.

– Смотрите сквозь руки.

Андреа, казалось, сделала усилие и воскликнула:

– Жильбер! Я же говорила, что это невозможно!

– Отчего же невозможно?

– Оттого, что он не смеет меня любить, – с высокомерным презрением ответила девушка.

Бальзамо улыбнулся с видом человека, который знает, что такое мужчина, и понимает, что непреодолимых преград для сердца нет, пусть даже преграда эта – целая пропасть.

– А что он делает у лестницы?

– Погодите… Вот он отнимает руки от лица, хватается за перила, встает, начинает подниматься.

– Куда он направляется?

– Сюда. Но это бесполезно, войти он не посмеет.

– Почему не посмеет?

– Потому что побоится, – с презрительной улыбкой ответила Андреа.

– Но он будет подслушивать!

– Конечно. Он приложил ухо к двери, слушает.

– Стало быть, он вас смущает?

– Да, ведь он может услышать мои слова.

– И способен использовать их даже против вас, женщины, которую любит?

– В минуту гнева или ревности – да. Еще бы, в такие мгновения он способен на все.

– Тогда нужно его спугнуть, – проговорил Бальзамо и, нарочито громко ступая, направился к двери.

Для Жильбера время его доблести еще явно не настало: услышав шаги Бальзамо и боясь быть застигнутым врасплох, он вскочил верхом на перила и съехал до самого низа. Андреа испуганно вскрикнула.

– В его сторону можете больше не смотреть, – вернувшись к ней, сказал Бальзамо. – Эти влюбленные из простонародья малоинтересны. Не хотите ли вы лучше сказать мне что-нибудь о бароне де Таверне?

– То, чего хотите вы, хочу и я, – со вздохом ответила Андреа.

– Так, значит, барон беден?

– Очень беден.

– Настолько беден, что не может предоставить вам никаких развлечений?

– Никаких.

– Стало быть, вы скучаете в этом замке?

– Смертельно.

– Быть может, вы честолюбивы?

– Нет.

– Вы любите отца?

– Да, – после некоторого колебания ответила девушка.

– Однако вечером мне показалось, что эта дочерняя любовь чем-то омрачена? – улыбнувшись, осведомился Бальзамо.

– Я зла на него за то, что он так бессмысленно промотал состояние моей матери и теперь бедняжка Мезон-Руж прозябает у себя в гарнизоне и не имеет возможности достойно носить имя нашей семьи.

– Кто это – Мезон-Руж?

– Мой брат Филипп.

– Почему вы называете его Мезон-Руж?

– Потому что так называется или, точнее, назывался наш фамильный замок и все старшие сыновья до смерти отца носят это имя, а после его смерти берут имя Таверне.

– А вы любите брата?

– Да, очень! Очень!

– Больше всех на свете?

– Больше всех.

– Почему же вы любите его так страстно, в то время как к отцу относитесь довольно сдержанно?

– Потому что он благороден, он отдаст за меня жизнь.

– Тогда как ваш отец?..

Андреа промолчала.

– Вы мне не ответили.

– Не хочу.

Бальзамо счел, что настаивать, пожалуй, не следует. К тому же он, по всей вероятности, узнал о старом бароне все, что хотел.

– А где сейчас шевалье де Мезон-Руж?

– Вы спрашиваете, где Филипп?

– Вот именно.

– В Страсбургском гарнизоне.

– Вы его сейчас видите?

– Где вижу?

– Ну, в Страсбурге.

– Нет, не вижу.

– Вы знаете этот город?

– Нет.

– А я знаю. Давайте поищем его вместе, хотите?

– Даже очень.

– Сидит ли ваш брат на спектакле?

– Нет.

– Нет ли его в кофейне на площади вместе с другими офицерами?

– Нет.

– Может быть, он вернулся к себе в комнату? Я хочу, чтобы вы заглянули в комнату вашего брата.

– Я ничего не вижу. Думаю, его уже нет в Страсбурге.

– Знаете ли вы дорогу туда?

– Нет.

– Это не важно, я знаю. Давайте-ка двинемся по ней. Он в Саверне?

– Нет.

– В Саарбрюккене?

– Нет.

– В Нанси?

– Погодите-ка, погодите!

Девушка напряглась; сердце ее стучало так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

– Вижу! Вижу! – обрадованно воскликнула она. – О, милый Филипп, какое счастье!

– Что вы видите?

– Милый Филипп! – с сияющими глазами снова воскликнула Андреа.

– Где он?

– Он едет верхом по городу, который я прекрасно знаю.

– Что это за город?

– Нанси – я там была в монастыре!

– Вы уверены, что это он?

– О да, факелы вокруг освещают его лицо.

– Факелы? – удивленно переспросил Бальзамо. – Откуда факелы?

– Он едет верхом рядом с какой-то каретой.

– Ах вот оно что, – понял Бальзамо. – А кто сидит в карете?

– Молодая женщина. О, как она величественна, как изящна, как хороша собой! Странно, мне кажется, я ее уже где-то видела… Хотя нет, я ошиблась – просто она похожа на Николь.

– Эта гордая, величественная и прекрасная женщина похожа на Николь?

– Да, но как жасмин похож на лилию.

– Ладно, а что же сейчас происходит в Нанси?

– Молодая женщина наклоняется к дверце и знаком подзывает Филиппа. Он подъезжает и почтительно обнажает голову.

– Вы слышите, о чем они говорят?

– Сейчас послушаю, – согласилась Андреа и жестом руки остановила Бальзамо, как будто даже малейший шум мог отвлечь ее внимание. Затем она прошептала: – Слышу! Слышу!

– Что говорит молодая женщина?

– Приятно улыбается и приказывает ему поторопить лошадей. Говорит, что эскорт должен быть готов к шести часам завтрашнего утра, потому что днем она хочет сделать остановку.

– Где?

– Брат как раз спрашивает об этом. О боже, она хочет остановиться в Таверне! Она желает повидаться с моим отцом. Такая знатная принцесса в таком бедном доме… У нас ведь нет столового серебра, почти нет белья…

– Не беспокойтесь. Я об этом позабочусь.

– Ах, благодарю вас!

Обессиленная девушка привстала было с кресла, но тут же снова упала в него и глубоко вздохнула. Бальзамо подошел к ней и, с помощью магнетических пассов изменив направление электрических токов, погрузил Андреа в спокойное забытье; ее прекрасное тело мгновенно как бы надломилось, а голова тяжело склонилась на вздымающуюся грудь. Казалось, на девушку вновь низошел освежающий сон.

– Наберись сил, – в мрачном восторге глядя на нее, проговорил Бальзамо, – скоро мне снова понадобится твое ясновидение. О наука, – продолжал он с исступленной верой, – одна ты не ошибаешься! Только тебе человек должен жертвовать всем! О боже, как хороша эта женщина! Это чистый ангел! И Ты это знаешь, Ты, который сотворил и ангелов, и женщин. Но зачем мне в сей миг эта красота? Эта невинность? Только для того, чтобы с их помощью я мог узнать, что мне нужно. Пускай погибает это создание, каким бы прекрасным, чистым и совершенным оно ни было, – лишь бы только ее уста говорили. Пускай погибают все восторги на свете – любовь, страсть, экстаз, – лишь бы только я всегда мог уверенно двигаться вперед, зная, куда иду. А теперь, юная дева, когда благодаря моему могуществу несколько минут сна придали тебе столько сил, сколько ты накопила бы, проспав двадцать лет, теперь пробудись или, точнее, снова погрузись в свой сон ясновидицы. Мне нужно, чтобы ты снова заговорила, но на этот раз ты будешь говорить для меня.

С этими словами Бальзамо, опять протянув руки к Андреа, заставил ее с помощью своей магнетической силы выпрямиться. Увидев, что она готова ему повиноваться, он извлек из бумажника сложенный вчетверо лист бумаги, в котором оказался черный как смоль локон. Из-за духов, которыми был умащен локон, бумага сделалась прозрачной. Бальзамо вложил локон в руку Андреа и приказал:

– Смотрите!

– Ах, опять! – с тоской воскликнула девушка. – Нет, нет, оставьте меня в покое, мне плохо. О боже, ведь я только что чувствовала себя так хорошо!

– Смотрите, – повторил Бальзамо и опять безжалостно приставил кончик стального прута к груди девушки.

Андреа принялась ломать руки: она пыталась вырваться из-под власти спрашивающего. На губах у нее выступила пена – как это случалось во время оно с пифиями, восседавшими на священном треножнике.

– Ах, я вижу, вижу! – вскричала она наконец с отчаянием побежденной.

– Что вы видите?

– Женщину.

– Ага, – радостно пробормотал Бальзамо, – стало быть, наука в отличие от добродетели не пустой звук. Месмер[43] одолел-таки Брута![44] Ну-с, опишите мне эту женщину, чтобы я убедился, что вы хорошо ее разглядели.

– Она смугла, высока, у нее голубые глаза, черные волосы и сильные руки.

– Что она делает?

– Мчится, летит верхом на прекрасной лошади, которая вся в мыле.

– В какую сторону она движется?

– Туда, туда, – ответила девушка, указывая на запад.

– По дороге?

– Да.

– Шалонской?

– Да.

– Прекрасно! – воскликнул Бальзамо. – Она едет той же дорогой, по какой поеду и я. Она, как и я, направляется в Париж – очень хорошо, я ее там найду. Отдохните теперь, – обратился он к Андреа и взял у нее из пальцев локон. Руки девушки бессильно повисли вдоль туловища. – А сейчас возвращайтесь к клавесину, – приказал Бальзамо.

Андреа сделала шаг к двери, но ее невероятно уставшие ноги отказались ей служить; она покачнулась.

– Наберитесь сил и идите дальше, – продолжал Бальзамо и послал в ее сторону новый поток флюидов.

Андреа, напоминавшая благородного скакуна, который против воли выполняет желание хозяина, тронулась с места. Бальзамо отворил дверь, и спящая девушка стала медленно спускаться по лестнице.

10. Николь Леге

Все время, пока длился разговор Бальзамо с Андреа, Жильбер терзался невыразимыми муками. Съежившись под лестницей и не решаясь более подняться к двери, чтобы узнать, о чем идет разговор в красной комнате, он в конце концов впал в отчаяние, которое при порывистом характере Жильбера должно было рано или поздно найти себе выход. Отчаяние это усугублялось у юноши чувством собственной слабости и беспомощности. Бальзамо был лишь человеком: Жильбер как вольнодумец и начинающий философ в чародеев не верил. Но человек этот был сильным, а Жильбер – слабым: человек этот обладал смелостью, а Жильбер пока еще таковой не набрался. Раз двадцать Жильбер вставал, чтобы подняться по лестнице с намерением, если будет нужно, дать барону отпор. Раз двадцать дрожащие ноги подгибались под ним и он снова падал на колени.

Наконец ему пришла в голову мысль отыскать лестницу, которой Ла Бри – повар, камердинер и садовник в одном лице – пользовался, когда подвязывал ветви жасмина и жимолости к садовой стене. Если приставить ее к галерее и взобраться туда, ему удастся не пропустить ни слова из того, что он столь горячо стремится услышать.

Жильбер вышел через прихожую во двор и устремился к садовой ограде, где, как ему было известно, всегда лежала лестница. Но едва он нагнулся за нею, ему почудилось, что у дома послышался какой-то шорох; Жильбер обернулся. Всматриваясь широко раскрытыми глазами во тьму, молодой человек на черном фоне дверного проема различил человеческую фигуру, однако она промелькнула столь молниеносно и бесшумно, что показалась ему похожей скорее на призрак, нежели на живое существо. Он отпустил лестницу и с бьющимся сердцем двинулся в сторону замка.

Некоторые люди с богатой фантазией непременно бывают суеверны; обычно они – самые пылкие и необузданные, поскольку охотнее соглашаются с небылицей, чем с реальностью, и естественное для них слишком обыденно – они тяготеют если не к невозможному, то по крайней мере к идеальному. Они без ума от дивного темного леса, ибо его сумрачная чаща населена призраками и духами. Древним, этим великим поэтам, виделось подобное и среди бела дня. Но поскольку солнце было в те времена пылающим светочем, лишь отблеск которого мы видим сейчас, и прогоняло самую мысль о злых гениях и призраках, они придумывали себе смеющихся дриад и легких ореад.

Жильбер, дитя туманного края, где мысли, как правило, имеют более мрачное направление, решил, что увидел привидение. Несмотря на свое неверие, он вспомнил слова, сказанные женою Бальзамо перед бегством, и подумал: а не мог ли этот чародей, увлекший на путь зла даже ангела чистоты, вызвать к жизни какой-нибудь призрак? Но за первым движением души у Жильбера всегда следовало второе, обычно гораздо менее верное: он начинал размышлять. Он призвал на помощь все доводы против существования призраков, какие имеет в запасе вольнодумец, и статья «Привидение» из «Философского словаря», придав юноше малую толику отваги, внушила ему при этом новый страх – более сильный, но и более обоснованный. Если он и в самом деле видел кого-то, то это было явно существо из плоти и крови и к тому же старавшееся передвигаться незаметно. Испуг подсказал ему имя г-на де Таверне, однако честность шепнула нечто совсем иное. Он взглянул на третий этаж флигеля. Как мы уже говорили, свет у Николь был погашен; окна ее были темны.

Ни шороха, ни звука, ни лучика света во всём доме, кроме комнаты чужеземца. Жильбер присмотрелся, прислушался, но, ничего не увидев и не услышав, снова взялся за лестницу, на этот раз убежденный, что его подвело зрение, ибо сердце билось слишком часто и видение скорее было вызвано, выражаясь научно, секундной утратой способности видеть, нежели представляло собою результат использования этой способности.

Едва он прислонил к стене лестницу и поставил ногу на первую ступеньку, как дверь у Бальзамо отворилась и оттуда вышла Андреа, которая стала в потемках бесшумно спускаться вниз, словно ведомая и поддерживаемая какой-то сверхъестественной силой. Оказавшись таким образом на нижней площадке, Андреа прошла подле Жильбера и коснулась его в темноте своей одеждой, после чего продолжала путь.

Г-н де Таверне уснул, Ла Бри тоже лег, Николь была в другом крыле, дверь к Бальзамо закрыта – ничто не предвещало для молодого человека никаких неприятностей. Он сделал нечеловеческое усилие и двинулся следом за Андреа. Девушка прошла прихожую и вступила в гостиную. Жильбер шел за нею; сердце его разрывалось. Дверь в гостиную была открыта; он остановился. Андреа уселась на табурет, стоявший перед клавесином, на котором все еще горела свеча.

Жильбер вонзил ногти себе в грудь. Полчаса назад на этом самом месте он поцеловал платье и руку этой женщины, и она не рассердилась; здесь он питал надежды, был счастлив! Разумеется, снисходительность девушки проистекала от ее внутренней развращенности, о которой он читал в романах, составлявших основу библиотеки барона, а может быть, от некоего помутнения рассудка, какие описываются в физиологических трактатах.

– Ладно же! – бормотал он, мечась от одной из этих мыслей к другой. – Если так, то я, как любой на моем месте, воспользуюсь ее развращенностью или заставлю служить мне внезапную игру ее рассудка. И раз этот ангел выбрасывает на ветер одежды своей невинности, то пусть и мне достанется хотя бы несколько лоскутков.

Итак, решение было принято, и Жильбер бросился в гостиную. Но не успел он переступить порог, как из темноты появилась чья-то рука и крепко схватила его за локоть. Жильбер в испуге обернулся; ему показалось, что сердце сейчас выскочит у него из груди.

– Ну, на сей раз я поймала тебя, бесстыдник! – послышался разъяренный шепот. – Попробуй скажи теперь, что ты не назначаешь ей свидания, что ты ее не любишь!

У Жильбера не хватило сил даже на то, чтобы вырвать свою руку из цепкой хватки. Однако на самом деле хватка эта была не такая уж мощная: страшные тиски были лишь девичьей ручкой. Жильбера взяла в плен Николь Леге.

– Позвольте, что вам нужно? – раздраженно, но тихо спросил он.

– Так ты хочешь, чтобы я громко сказала, на что это похоже? – во весь голос осведомилась Николь.

– Да нет, я хочу, чтобы ты замолчала, – сквозь зубы ответил Жильбер и потащил девушку в прихожую.

– Ладно, тогда иди за мной.

Именно к этому Жильбер и стремился: следуя за Николь, он удалялся от Андреа.

– Будь по-вашему, иду, – отозвался он.

Он и в самом деле шел за Николь, которая, приведя его в цветник, закрыла за собой дверь.

– Но ведь мадемуазель скоро придет к себе в спальню и позовет вас, чтобы вы помогли ей лечь, а вас не будет на месте, – проговорил Жильбер.

– Если вы думаете, что сейчас меня это волнует, вы глубоко ошибаетесь. Что мне за дело – позовет она меня или нет! Мне нужно с вами поговорить.

– Быть может, вы лучше скажете мне завтра все, что хотите сказать. Мадемуазель строга, и вы это знаете.

– О да, ведь это я советую ей быть построже, и особенно со мной!

– Николь, завтра, я вам обещаю…

– Он обещает! Знаю я, чего стоят твои обещания и как на них можно положиться! Не ты ли обещал ждать меня сегодня в шесть у флигеля Мезон-Ружа? А где ты был на самом деле? Совсем в другом месте, занимался своим путешественником. Твои обещания! Теперь я верю в них не больше, чем в обещания нашего духовника в монастыре Благовещения: он поклялся хранить тайну исповеди, а сам докладывал настоятельнице о всех наших прегрешениях.

– Николь, подумайте, ведь если вас увидят, то могут рассчитать…

– Вас-то не рассчитают! Как же, господин барон постесняется поступить так с любовником мадемуазель!

– Меня рассчитывать не за что, – пробуя защищаться, заявил Жильбер.

– Да ну? Значит, он уполномочил вас приударить за своей дочерью? Не думала, что он такой философ.

Жильбер мог с легкостью доказать Николь, что если он и виновен, то уж Андреа тут ни при чем. Ему достаточно было рассказать обо всем, что он видел; при всей невероятности случившегося Николь поверила бы ему, потому что женщины, как известно, всегда имеют друг о друге только хорошее мнение. Однако, когда молодой человек уже собрался было все рассказать, его остановила внезапно пришедшая ему в голову мысль. Секрет Андреа может стать кладом для мужчины, который желает сокровищ любви или других, более осязаемых и весомых.

Жильбер жаждал сокровищ любви. Он рассчитал, что гнев Николь – ничто по сравнению с его желанием обладать Андреа. Сделав выбор, он решил хранить молчание относительно странных ночных событий.

– Ну ладно, раз уж вы так настаиваете, давайте объяснимся, – согласился он.

– О, это недолго! – вскричала Николь, которая в противоположность Жильберу не умела владеть своими чувствами. – Однако ты прав, здесь, в этом цветнике, нам неудобно. Пойдем ко мне в комнату.

– В вашу комнату? Ни за что! – в испуге воскликнул Жильбер.

– Это еще почему?

– Нас могут застигнуть врасплох.

– Да полно! – с презрительной улыбкой отозвалась Николь. – Ну кто нас застигнет? Мадемуазель? Как же, приревнует она ко мне такого красавчика! К несчастью для нее, мне нечего бояться людей, о которых я кое-что знаю. Ах, мадемуазель Андреа ревнует к Николь! Никогда бы не поверила, что удостоюсь этакой чести.

Деланый хохот девушки, страшный, словно раскат грома, напугал Жильбера сильнее, чем это сделали бы брань и угрозы.

– Я боюсь не мадемуазель, я боюсь за вас, Николь.

– Еще бы! Вы же всегда мне твердите, что если нет скандала, значит все хорошо. Какие же иезуиты эти философы! Впрочем, духовник в монастыре говорил мне то же самое и до вас. Потому-то вы и назначаете свидания ночью. Ладно, хватит болтать попусту, пойдемте ко мне – я так хочу.

– Николь! – прошипел сквозь зубы Жильбер.

– Ну что там еще?

– Берегись! – воскликнул Жильбер и замахнулся.

– Да не боюсь я вас. Однажды вы меня уже поколотили из ревности. Тогда вы меня любили. Это случилось на первой неделе нашего медового месяца, и я дала себя поколотить. А сегодня не дам! Нет, вы меня больше не любите, и ревную теперь я!

– А что ты сделаешь? – схватив девушку за кисть, осведомился Жильбер.

– Закричу так, что мадемуазель спросит, по какому праву вы даете Николь то, что принадлежит теперь ей. Говорю вам, отпустите меня.

Жильбер выпустил руку Николь. Затем, осторожно подняв лестницу, он приставил ее к стене флигеля, прямо под окошко Николь.

– Что делать – судьба, – проговорила девушка. – Лестница, предназначавшаяся для того, чтобы взять приступом спальню мадемуазель, теперь прекрасно выпустит вас из мансарды Николь Леге. Я польщена.

Николь, чувствуя себя сильнее, ликовала по этому поводу с той поспешностью, с какой женщины, так или иначе одержавшие верх, нередко празднуют победу, за что потом дорого платят.

Жильбер почувствовал двусмысленность своего положения и пошел вслед за девушкой, собираясь с силами для предстоящей борьбы. Но, как человек предусмотрительный, он прежде проверил два обстоятельства. Во-первых, проходя мимо окна гостиной, он убедился, что м-ль де Таверне еще там. Во-вторых, придя к Николь, удостоверился, что без особого риска сломать себе шею может встать на первую ступеньку лестницы и благополучно спуститься на землю.

По простоте убранства спальня Николь ничем не отличалась от других помещений дома. Это был просто-напросто чердак, стены которого были оклеены серой с зелеными разводами бумагой. Меблировку каморки составляли складная кровать и высокая герань, стоявшая у слухового окна. Кроме того, Андреа отдала Николь громадную коробку, которая служила ей одновременно комодом и столом.

Николь присела на краешек кровати, Жильбер – на угол коробки. Поднимаясь по лестнице, Николь успокоилась. Овладев собой, она почувствовала свою силу. Жильбера же все еще сотрясала дрожь; он никак не мог обрести хладнокровие и чувствовал, как в нем копится гнев, тогда как девушке постепенно удалось его подавить в себе.

Некоторое время Николь молча смотрела на Жильбера; взгляд ее выдавал сильное раздражение.

– Итак, вы любите мадемуазель и, стало быть, обманываете меня? – осведомилась наконец она.

– Кто вам сказал, что я люблю мадемуазель? – в свою очередь спросил Жильбер.

– Так вы же назначили ей свидание!

– Кто вам сказал, что я назначил свидание именно ей?

– К кому же вы шли – там, во флигеле? К чародею, что ли?

– Может быть. Вы же знаете, что я честолюбив.

– Скажите лучше – завистливы.

– Это две стороны одного и того же понятия.

– Давайте не превращать разговор о деле в разговор о понятиях. Вы меня больше не любите, не так ли?

– Нет, не так. Я вас люблю.

– Почему же вы избегаете меня?

– Потому что, встречая меня, вы всякий раз ищете со мной ссоры.