Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 1

– Он сам сто раз говорил мне об этом, – ответила она.

– Ну что ж, выходи, – спокойно проговорила Андреа, – не вижу никаких препятствий. Твои родители умерли, он сирота, так что оба вы сами распоряжаетесь своей судьбой.

– Конечно, – пробормотала Николь, совершенно ошеломленная тем, что дело ее решилось вопреки всем ее предчувствиям. – Значит, мадемуазель не против?

– Вовсе нет. Только вот оба вы еще очень молоды.

– Значит, сможем дольше прожить вдвоем.

– Но вы ведь оба бедны.

– Мы будем работать.

– А где же будет работать он? Парень ведь ничего не умеет.

Устав от притворства, Николь внезапно перестала осторожничать:

– Если позволите, я хотела бы сказать, что мадемуазель плохо относится к бедному Жильберу.

– Вот как? Я отношусь к нему так, как он того заслуживает. Он же лентяй.

– Зато, мадемуазель, он много читает и хочет лишь одного – учиться.

– Он своеволен, – продолжала Андреа.

– Но только не с мадемуазель, – отозвалась Николь.

– Что ты имеешь в виду?

– Мадемуазель это известно лучше, чем кому бы то ни было. Вы же заставляете его приносить дичь к столу.

– Я?

– А ему порой приходится прошагать десять лье, прежде чем он что-нибудь найдет.

– Ей-богу, мне никогда и дела не было до…

– До дичи? – насмешливо подхватила Николь.

Будь Андреа в обычном расположении духа, она, быть может, посмеялась бы шутке горничной и не заметила бы таящейся в ней горечи. Однако в это утро нервы у нее были натянуты как струны. Каждому слову Андреа, каждому ее движению предшествовала нервная дрожь. Даже малейшее мысленное усилие составляло для нее препятствие, которое всякий раз нужно было преодолевать; выражаясь современным языком, Андреа была раздражена. Слово это – удачное изобретение филологов: оно напоминает нам о дрожи, которая пронизывает нас, если мы откусим кусок какого-нибудь очень терпкого плода или прикоснемся к чему-либо шероховатому.

– Это что еще за шуточки? – внезапно придя в себя, осведомилась Андреа, к которой вдруг вернулась ее проницательность, исчезнувшая было из-за дурного самочувствия.

– Это не шуточки, мадемуазель, – отвечала Николь. – Шуточки хороши для знатных дам, а я – бедная девушка и честно говорю только то, что есть.

– Так что же ты говоришь?

– Мадемуазель клевещет на Жильбера, который к ней очень внимателен. Вот и все.

– Он лишь выполняет то, что должен делать слуга.

– Но Жильбер не слуга, ему денег не платят.

– Он сын наших бывших арендаторов, мы его кормим, даем ему кров, а он взамен ничего не делает. Тем хуже для него, потому что в таком случае он вор. Но к чему это вы клоните и почему с таким рвением защищаете мальчишку, на которого никто не нападает?

– О, я прекрасно знаю, что мадемуазель на него не нападает, – ответила Николь с улыбкой, хотя внутри вся ощетинилась.

– И сейчас я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

– Потому что мадемуазель просто не хочет понять.

– Довольно, – строго отрезала Андреа, – сию же минуту объясните, что вы хотите сказать.

– То, что я хочу сказать, мадемуазель знает получше моего.

– Ничего я не знаю и даже не догадываюсь, потому что у меня нет времени заниматься вашими загадками. Вы просите моего согласия на ваше замужество, не так ли?

– Да, мадемуазель, и прошу вас не сердиться на меня за то, что Жильбер меня любит.

– Да какое мне дело до того, любит вас Жильбер или нет? В самом деле, вы меня уже утомили.

Николь подскочила, словно молодой петушок. Гнев, так долго сдерживаемый, наконец прорвался:

– А может, мадемуазель говорила то же самое и Жильберу?

– Да разве я разговариваю с вашим Жильбером? Оставьте меня в покое, мадемуазель, вы просто спятили.

– Если вы с ним не разговариваете или больше не разговариваете, то, думаю, лишь с недавних пор.

Андреа подошла к Николь и окинула ее великолепным, полным презрения взглядом.

– Вы уже целый час собираетесь сказать мне какую-то дерзость. Говорите же, я требую.

– Но… – Николь запнулась, немного смутившись.

– Вы утверждаете, что я разговаривала с Жильбером?

– Да, мадемуазель.

Андреа внезапно пришла мысль, которую она раньше просто не допускала.

– Боже милостивый, бедняжка ревнует! – расхохотавшись, воскликнула она. – Успокойся, моя бедная Леге, я не смотрю на твоего Жильбера и даже не знаю, какого цвета у него глаза.

Андреа почувствовала, что уже готова простить девушку, которая, как оказалось, не надерзила ей, а просто вбила себе в голову невесть что. Николь же, напротив, сама выглядела оскорбленной и не собиралась ничего прощать.

– Я думаю, – сказала она, – этого и не узнаешь, если смотреть на человека ночью.

– Как ты сказала? – спросила Андреа, которая уже начала что-то понимать, но никак не могла в это поверить.

– Я сказала, что раз мадемуазель разговаривает с Жильбером лишь по ночам, как вчера, например, то хорошенько рассмотреть его лицо довольно трудно.

– Если вы сейчас же не объяснитесь, вам несдобровать! – сильно побледнев, воскликнула Андреа.

– Нет ничего проще, мадемуазель, – забыв обо всякой осторожности, проговорила Николь. – Этой ночью я видела…

– Тише, меня кто-то зовет, – прервала служанку Андреа.

И действительно: снизу послышался крик:

– Андреа! Андреа!

– Это ваш батюшка, мадемуазель, и с ним гость, который у нас ночевал, – пояснила Николь.

– Спуститесь и скажите, что я не могу выйти, что мне дурно, что я чувствую себя разбитой, а потом возвращайтесь, чтобы мы могли закончить этот странный разговор.

– Андреа! – опять послышался голос барона. – Господин Бальзамо просто хочет пожелать тебе доброго утра.

– Ступайте же! – повторила Андреа, королевским жестом указывая Николь на дверь.

Николь повиновалась, как повиновались приказам Андреа все, – без возражений и недовольных мин. Но только Николь вышла, как Андреа охватило странное чувство: несмотря на свое нежелание показываться на люди, она ощутила, что какая-то мощная, непреодолимая сила тянет ее к окну, которое служанка оставила приоткрытым. Она подошла и увидела Бальзамо: глубоко поклонившись, он сверлил ее взглядом. Она покачнулась и, чтобы не упасть, схватилась за ставню.

– Добрый день, сударь, – в свою очередь проговорила Андреа.

Она произнесла эти слова как раз в тот миг, когда Николь вернулась, предупредив барона, что его дочь не выйдет; девушка так и застыла с разинутым ртом, изумляясь такой противоречивости своей госпожи.

Андреа, сразу обессилев, упала в кресло. Бальзамо продолжал на нее смотреть.

12. При свете дня

Путешественник встал в этот день рано, чтобы взглянуть на экипаж и справиться о здоровье Альтотаса. В замке спали все, кроме Жильбера, который, спрятавшись за решеткой окна своей комнатушки у входа в дом, с любопытством следил за Бальзамо. Но тот закрыл дверцу кареты и был уже далеко, когда Жильбер лишь ступил на подъездную аллею.

Поднимаясь в сторону леса, Бальзамо удивился, насколько иною при свете дня выглядела картина, показавшаяся ему накануне столь мрачной. Над бело-розовым, сложенным из камня и кирпича маленьким замком возвышались заросли клена и развесистого ракитника; душистые ветви ниспадали на кровлю, венчая флигели словно золотыми коронами. Перед замком лежал пруд шагов тридцати в поперечнике, окаймленный газоном и живой изгородью из бузины в цвету; вместе с подъездной аллеей, обсаженной высокими каштанами и осиной, пруд этот представлял для глаза весьма привлекательное зрелище. От каждого флигеля к небольшим, но густым зарослям, прибежищу множества птиц, концерты коих по утрам были слышны и в замке, вела широкая аллея, по сторонам которой росли клены, платаны и липы. Бальзамо выбрал левую сторону и шагов через двадцать очутился в чаще, где шиповник и сирень, умытые накануне дождем, источали упоительный аромат. На опушке кусты бирючины росли вперемежку с жимолостью и жасмином, полоса ирисов и земляники терялась в чаще цветущей ежевики и розового боярышника.

Прогуливаясь таким образом, Бальзамо добрался до самого высокого места. Здесь его взору предстали всё еще величественные развалины каменного замка. Лишь полуразрушенная башня возвышалась среди груды обломков, увитых длинными гирляндами плюща и дикого винограда, этих диких детей разрушения, которыми природа населяет развалины, чтобы продемонстрировать человеку, что даже они могут быть плодородными.

С этой точки зрения владения де Таверне площадью в семь или восемь арпанов[45] были не лишены изящества и величавости. Дом походил на пещеру, окрестности которой природа украсила цветами, вьющимися растениями, прихотливыми нагромождениями камней, но при этом сама пещера отпугивала усталого путешественника, желающего найти среди этих разбитых камней убежище для ночлега.

Возвращаясь после часовой прогулки по развалинам к дому, Бальзамо заметил сухопарую фигуру барона, который, закутавшись в просторный ситцевый халат в цветочек, появился из задней двери, выходившей на лестницу, и направился в сад, где принялся снимать улиток с розовых кустов. Бальзамо поспешил ему навстречу и заговорил с учтивостью тем более изысканной, что ему стало ясно, насколько беден барон:

– Сударь, позвольте вместе с выражениями почтения принести вам и свои извинения. Прежде чем спуститься вниз, мне до́лжно было дождаться вашего пробуждения, однако я соблазнился видом из окна и захотел рассмотреть поближе ваш чудный сад и эти внушительные развалины.

– Они и в самом деле красивы, – вежливо раскланявшись с Бальзамо, отвечал барон, – но это, пожалуй, единственное, что тут есть хорошего.

– Это был замок? – осведомился Бальзамо.

– Да, мой замок или, вернее, замок моих предков. Он назывался Мезон-Руж; мы долгое время носили это имя вместе с именем де Таверне. Мезон-Руж как раз и было баронским поместьем. Но, любезный гость, давайте не будем говорить о том, чего более нет.

В знак согласия Бальзамо поклонился.

– Со своей стороны, сударь, я тоже хотел принести вам извинения. Дом мой беден, я предупреждал вас об этом.

– Я нахожу его превосходным, сударь.

– Конура, любезный гость, просто конура, – возразил барон. – Она начинает приходиться по вкусу крысам – с тех пор как лисицы, ящерицы и ужи прогнали их из другого замка. Ах, сударь, вы ведь чародей или вроде этого, – что вам, черт возьми, стоит взмахом волшебной палочки вернуть старый замок Мезон-Руж да не забыть при этом две тысячи арпанов окружавших его лугов и лесов? Но держу пари, что вместо этого вы были настолько любезны, что провели ночь на отвратительной постели.

– О сударь!..

– Не спорьте, любезный гость. Постель отвратительна, я знаю: это постель моего сына.

– Клянусь вам, господин барон, постель показалась мне превосходной. Как бы там ни было, я в смущении от вашей доброты и от всего сердца хотел бы оказать вам взамен какую-нибудь услугу.

Старик, не упускавший случая пошутить, указал ему на Ла Бри, который поднес хозяину стакан воды на прекрасной тарелке саксонского фарфора, и проговорил:

– Прекрасно, господин барон, у вас есть случай сделать для меня то же, что наш Спаситель сделал на свадьбе в Кане Галилейской: превратите эту воду в вино, но по крайней мере в бургундское, например в шамбертен, и вы окажете мне тем самым величайшую услугу.

Бальзамо улыбнулся; барон, сочтя его улыбку за отказ, залпом опорожнил стакан.

– Замечательное средство, – заметил Бальзамо. – Вода, барон, – самое благородное вещество: именно над нею носился Дух Божий перед сотворением мира. Ничто не может ей противостоять: она точит камень, и, быть может, когда-нибудь обнаружат, что в ней растворяются алмазы.

– Ну, меня-то она растворит, – отозвался барон. – Не хотите ли и вы выпить со мною, а? У нее перед моим вином есть преимущество: она совершенно чиста. К тому же вода у меня еще есть – с нею не так, как с моим мараскином.

– Если вы расправились со своим стаканом, велите принести и мне, дорогой хозяин, и тогда я, быть может, найду способ оказаться вам полезным.

– Но объяснитесь же! Вы, надеюсь, не торопитесь?..

– Господи, разумеется, нет. Прикажите этому доброму малому принести мне стакан чистой воды.

– Вы слышали, Ла Бри? – обратился к слуге барон.

Со своею обычной расторопностью Ла Бри удалился.

– Но неужели в стакане воды, который я выпиваю каждое утро, заключены какие-то особые свойства или тайны, а я о них даже не подозреваю? Оказывается, я уже десять лет, сам того не ведая, занимаюсь алхимией – точно так же, как господин Журден[46], сам того не ведая, говорил прозой?

– Мне неизвестно, чем занимаетесь вы, – серьезно ответил Бальзамо, – но известно, чем занимаюсь я.

Затем, повернувшись к Ла Бри, который выполнил поручение с волшебной быстротой, Бальзамо сказал:

– Благодарю, добрый слуга.

Взяв стакан в руки, он поднял его до уровня глаз и принялся всматриваться в содержимое хрустального сосуда, которое в ярком свете дня переливалось жемчужными и радужными отблесками.

– Проклятье! Что хорошего можно увидеть в стакане воды? – поинтересовался барон.

– Как раз сегодня – много хорошего, господин барон, – ответствовал чужестранец.

Он, казалось, удвоил внимание; барон вопреки собственному желанию пристально следил за ним, а оторопевший Ла Бри так и продолжал стоять с тарелкой в руках.

– И что же вы видите, любезный гость? – с прежней насмешливостью проговорил барон. – Я сгораю от нетерпения! Что там? Наследство или новый Мезон-Руж, чтобы чуть-чуть поправить делишки?

– Я вижу приглашение, которое передам вам, чтобы вы были наготове.

– В самом деле? На меня нападут?

– Нет, сегодня утром вам нанесут визит.

– Ну, значит, вы просто назначили кому-то у меня свидание. Это плохо, сударь, очень плохо. Имейте в виду: сегодня утром куропаток, по-видимому, не будет.

– То, что я имею честь вам сообщить, дорогой хозяин, весьма важно и серьезно, – продолжал Бальзамо. – В этот миг кое-кто направляется в Таверне.

– Господи, неужели? И что это за визит? Просветите меня, любезный гость, умоляю, ибо надо признаться – да вы и сами убедились в этом по несколько кислому приему, который я вам устроил, – надо признаться, что для меня любой гость – докука. Уточните, милый чародей, уточните, если это возможно.

– Не только возможно, но даже просто, поэтому не чувствуйте себя слишком уж мне обязанным.

С этими словами Бальзамо устремил внимательный взгляд на волнующуюся опаловую поверхность жидкости.

– Ну как, видите? – спросил барон.

– Превосходно.

– Да говорите же, сестра Анна![47]

– Я вижу, что к вам едет некая высокопоставленная особа.

– Да ну? И что, едет просто так, без всякого приглашения?

– Она напросилась сама. Ее сопровождает ваш сын.

– Филипп?

– Он самый.

Тут на барона напал приступ веселости, что выглядело весьма неучтиво по отношению к чародею.

– Ах, мой сын! Вы сказали, эту особу сопровождает мой сын?

– Да, барон.

– Стало быть, вы знакомы с моим сыном?

– В жизни не встречался.

– А где мой сын сейчас находится?

– В полулье или даже в четверти лье отсюда.

– Отсюда?

– Да.

– Дорогой мой, Филипп сейчас в Страсбурге, он служит в тамошнем гарнизоне и, если только не дезертирует – а он этого не сделает, уверяю вас, – никого привезти сюда не сможет.

– И тем не менее он кое-кого везет, – проговорил Бальзамо, продолжая вглядываться в стакан с водой.

– А этот кое-кто мужчина или женщина? – осведомился барон.

– Это дама, барон, и притом весьма знатная. Подождите-ка, тут что-то странное.

– И важное? – подхватил барон.

– Клянусь вам, да.

– Тогда уж договаривайте.

– Дело в том, что вам следует удалить отсюда эту служаночку – маленькую распутницу, как вы ее называете, – которой палец в рот не клади.

– Почему это я должен ее удалить?

– Потому что в чертах Николь Леге есть некоторое сходство с прибывающей сюда особой.

– А вы говорите – знатная дама! Знатная дама похожа на Николь… Не кажется ли вам, что вы впали в противоречие?

– Отнюдь нет. Однажды я купил рабыню, которая была так похожа на царицу Клеопатру, что мы даже подумывали, не следует ли отвезти ее в Рим, чтобы она приняла участие в триумфе Октавиана Августа.

– Эк куда вас занесло! – воскликнул барон.

– В конце концов, поступайте как хотите, дорогой хозяин. Вы же понимаете: меня все это никак не касается, я сообщил все это в ваших же интересах.

– Но каким образом сходство с Николь может оскорбить эту особу?

– Представьте, что вы – король Франции, чего я вам не желаю, или дофин, чего я желаю вам еще менее; так вот, неужели вам будет приятно, если вы войдете в чей-нибудь дом и среди челяди увидите копию вашего августейшего лика?

– Вот дьявол! – воскликнул барон. – Трудная задачка! Из того, что вы сказали, следует…

– Что очень высокопоставленная и могущественная дама, которая вот-вот приедет сюда, будет не очень-то довольна, увидев собственную копию в короткой юбчонке и домотканой косынке.

– Ладно, – не переставая смеяться, заключил барон. – Когда надо будет, я ее ушлю. Но больше всего, дорогой барон, меня радует мой сын. Его мчит к нам сюда счастливый случай и даже не кричит: «Поберегись!»

Старый барон расхохотался громче прежнего.

– Значит, мои предсказания вас порадовали? – внушительно спросил Бальзамо. – Тем лучше, однако на вашем месте, барон…

– Что на моем месте?

– Я отдал бы кое-какие приказы, распоряжения.

– В самом деле?

– Конечно.

– Я подумаю, любезный гость, подумаю.

– Как бы не опоздать.

– Так все это вы говорите мне серьезно?

– Как нельзя более серьезно, барон. Если вы хотите достойно принять особу, которая делает вам честь своим визитом, нельзя терять ни минуты.

Барон покачал головой.

– Вы, кажется, все еще сомневаетесь?

– Ей-богу, любезный гость, я должен признаться, что вы имеете дело с человеком ужасно недоверчивым.

Вот в этот-то момент барон и направился к флигелю, где была спальня его дочери, чтобы рассказать ей о предсказании гостя, и позвал:

– Андреа! Андреа!

Мы знаем, как девушка ответила отцу и как магический взгляд Бальзамо привлек ее к окну. Николь находилась тут же: она с удивлением смотрела на Ла Бри, делавшего ей какие-то знаки и явно желавшего что-то ей сообщить.

– В это дьявольски трудно поверить, – повторил барон. – Вот если бы увидеть…

– Ну, если вам непременно надо увидеть, тогда обернитесь, – проговорил Бальзамо и указал рукою на аллею, в конце которой появился всадник, несшийся так, что земля гудела у коня под копытами.

– Ну и ну! – воскликнул барон.

– Господин Филипп! – приподнявшись на цыпочки, закричала Николь.

– Наш молодой хозяин, – с радостью в голосе проворчал Ла Бри.

– Брат! Брат! – вскричала Андреа, стоя в окне и протягивая руки в сторону всадника.

– Это, случайно, не ваш сын, господин барон? – небрежно осведомился Бальзамо.

– Да, черт возьми, он самый, – ответствовал остолбеневший барон.

– Это только начало, – предупредил Бальзамо.

– Так вы и в самом деле чародей? – изумился барон.

На губах у чужестранца появилась торжествующая улыбка.

Лошадь быстро приближалась; уже было видно, как с нее струится пот, а над ней поднимается облако пара; вот она миновала последние ряды деревьев, и молодой офицер – среднего роста, весь в грязи, с лицом, оживленным от быстрой езды, – на ходу спрыгнул на землю и обнял отца.

– Вот дьявол! – приговаривал барон, недоверчивость которого была поколеблена. – Вот дьявол!

– Да, отец, – проговорил Филипп, видя, как с лица старика исчезают последние сомнения. – Это я! Это и вправду я!

– Конечно ты, – отвечал барон. – Я прекрасно вижу! Но каким ветром тебя сюда занесло?

– Отец, нашему дому оказана высокая честь, – ответил Филипп.

Старик поднял голову.

– Через Таверне проедет торжественный кортеж. Мария-Антуанетта-Иозефа, австрийская эрцгерцогиня и дофина Франции, через час будет здесь.

Руки у барона покорно опустились, будто он не расточал только что свои насмешки и сарказмы. Старик повернулся к Бальзамо и сказал:

– Простите меня.

– Сударь, – поклонившись барону де Таверне, ответил Бальзамо, – теперь я оставлю вас вдвоем с сыном. Вы давно не виделись, и вам нужно многое сказать друг другу.

С этими словами Бальзамо, поклонившись Андреа, которая радостно выбежала навстречу брату, удалился, сделав по дороге знак Николь и Ла Бри; те его явно сразу же поняли, потому что пошли за ним следом и скрылись среди деревьев.

13. Филипп де Таверне

Филипп де Таверне, шевалье де Мезон-Руж не был похож на сестру, хотя красив был не менее, чем она, с одним существенным отличием: она была красива женственной красотой, он – мужественной. И действительно, глаза, в которых отражались доброта и благородство, безукоризненный профиль, восхитительной формы руки, нога, которой не постыдилась бы и женщина, великолепное телосложение – все это делало из него поистине очаровательного кавалера.

Как всем людям, обладающим возвышенной душой, но чувствующим, что они ущемлены жизнью, какая им предназначена, Филиппу была присуща некая печаль, однако без мрачности. Быть может, именно ей он и обязан был своей добротой, потому что, не будь в нем этой ненамеренной печали, он, несомненно, стал бы властным, надменным и не слишком доступным. Необходимость держаться вровень и с теми, кто беден и фактически является его ровней, и с теми, кто богат и с кем он является ровней лишь в правах, придала гибкость его натуре, которую небо сотворило суровой, деспотичной и склонной к амбициям; в благодушии льва всегда кроется некое презрение.

Не успел Филипп обнять отца, как, вырванная из магнетического оцепенения потрясением, которое вызвало в ней это радостное событие, о чем мы уже упоминали, прибежала Андреа и кинулась на шею молодому человеку.

Сопровождалось это слезами, свидетельствовавшими, какое значение имела для невинного девичьего сердца эта встреча с братом.

Филипп взял за руки Андреа и отца и прошел с ними в пустую гостиную. Усадив их по обе стороны от себя, он сообщил:

– Вы не поверите, отец, а ты, сестричка, удивишься, но тем не менее это правда. Через несколько минут в нашем бедном доме будет дофина.

– Черт возьми! – воскликнул барон. – Этого ни в коем случае нельзя допустить! Если это произойдет, мы опозоримся навеки. Ежели дофина едет сюда, чтобы увидеть образчик французского дворянства, мне ее жаль. Но почему, по какой случайности она выбрала именно мой дом?

– О, это длинная история, отец.

– Расскажи, пожалуйста, – попросила Андреа.

– И эта история велит тем, кто забыл, что Господь – наш спаситель и отец, благословлять его.

Барон скривил рот, словно сомневаясь в том, что верховный владыка людей и благ снизошел до того, что бросил на него с высоты взгляд и занялся его делами.

Андреа, видя радость Филиппа, ни в чем не сомневалась; она стиснула ему руку, словно благодаря за принесенное известие и разделяя то счастье, которое, казалось, он испытывает, и шепнула:

– Брат! Милый брат!

– Брат! Милый брат! – передразнил барон. – Похоже, она радуется тому, что нас ожидает.

– Но вы же видите, отец, Филипп счастлив.

– Потому что Филипп – восторженный юнец, но я, к счастью или несчастью, все взвешиваю и поводов для веселья не нахожу, – ответил барон, окидывая грустным взглядом обстановку гостиной.

– Отец, вы совершенно перемените мнение, как только я расскажу все, что со мной произошло, – уверил его молодой человек.

– Ну, рассказывай, – буркнул барон.

– Да, рассказывай, Филипп, – присоединилась Андреа.

– Как вам известно, я служил в Страсбургском гарнизоне. И вы, несомненно, знаете, что дофина совершила свой въезд во Францию через Страсбург.

– Да что можно знать в нашей дыре, – пробормотал Таверне.

– Значит, дорогой брат, дофина через Страсбург…

– Да. Мы с утра ждали, выстроенные на гласисе. Лил дождь, и мундиры наши промокли до нитки. Никаких извещений о точном времени прибытия дофины не поступало. Наш майор послал меня на разведку навстречу кортежу. Я проскакал почти лье и вдруг на повороте дороги встретился с первыми всадниками эскорта. Они ехали впереди кареты дофины. Я обменялся с ними несколькими словами, и тут ее королевское высочество приоткрыла дверцу, выглянула и спросила, кто я такой.