Белые и синие

Как бы повернулась судьба Бонапарта, если бы эта «крепостишка» Сен-Жан-д'Акр не оказалась на его пути?

Он размышлял о великой тайне неведомого будущего, но внезапно его внимание привлекла черная точка между двумя горами хребта Кармель: постепенно увеличиваясь, она приближалась.

Постепенно стало видно человека, и вскоре можно было разглядеть солдата из созданного Бонапартом отряда верблюжьей кавалерии, «с помощью которого он преследовал беглецов после битвы». Он ехал с предельной скоростью, на какую был способен его дромадер.

Бонапарт встал, достал из кармана подзорную трубу и, взглянув в нее, воскликнул:

– Хорошо! К нам прибыли известия из Египта. Он остался стоять.

Гонец тоже его узнал и тотчас же повернул верблюда, который направлялся в сторону лагеря, к холму. Бонапарт спустился вниз, сел на камень и стал ждать.

Солдат, казавшийся превосходным наездником, пустил верблюда вскачь; на мундире всадника виднелись нашивки старшего вахмистра.

– Откуда ты? – закричал охваченный нетерпением Бонапарт, когда решил, что всадник его услышит.

– Из Верхнего Египта, – прокричал в ответ вахмистр.

– Какие новости?

– Плохие, мой генерал. Бонапарт топнул ногой.

– Подойди сюда, – приказал он.

Некоторое время спустя солдат подъехал на верблюде к Бонапарту; животное согнуло колени, и он соскользнул на землю.

– Держи, гражданин генерал, – промолвил гонец, протягивая ему депешу. Бонапарт передал ее Бурьенну.

– Читайте, – сказал он. Бурьенн прочел:

«Главнокомандующему Бонапарту.

Я не знаю, гражданин генерал, дойдет ли до тебя эта депеша, а если послание до тебя дойдет, сможешь ли ты предотвратить катастрофу, что мне грозит.

В то время как генерал Дезе преследует мамлюков в направлении Сиута, флотилия, состоящая из джермы «Италия» и нескольких оснащенных вооружением кораблей, которые везут почти все боеприпасы дивизии, множество артиллерийских снарядов, раненых и больных, была остановлена ветром на высоте Дайрута.

Через четверть часа флотилия будет атакована шерифом Хасаном его трех-четырехтысячным войском. Мы не в состоянии сопротивляться, но мы окажем сопротивление.

Если не произойдет чуда, нам не миновать гибели.

Я опишу в депеше подробности сражения по мере того, как оно будет разворачиваться.

Шериф начал атаку с яростного обстрела; я приказываю открыть огонь; сейчас два часа пополудни.

Три часа. После страшной бойни, устроенной нашей артиллерией, арабы в третий раз возобновляют наступление. Я потерял треть солдат.

Четыре часа. Арабы бросаются в реку и овладевают небольшими судами. У меня осталось лишь двенадцать солдат, остальные ранены или убиты. Я подожду, когда арабы заполнят «Италию», и подорву себя вместе с ними.

Я вручаю эту депешу смелому и ловкому человеку, который обещал мне, если его не убьют, добраться до вас, где бы вы ни были.

Через десять минут все будет кончено.

Капитан Моранди».

– Что же дальше? – спросил Бонапарт.

– Это все, – сказал Бурьенн.

– А Моранди?

– Взорвал корабль, генерал, – ответил посланец.

– А ты?

– Я не стал дожидаться, пока он взорвется, и заранее прыгнул в воду, предварительно тщательно запрятав депешу в кисет; я проплыл под водой до места, где можно было затаиться в густых водорослях. Когда настала ночь, я вышел из воды и на четвереньках добрался до лагеря, подкрался к спящему арабу, заколол его кинжалом, захватил его верблюда и умчался во весь опор.

– Ты прибыл из Дайрута?

– Да, гражданин генерал.

– Без происшествий?

– Если ты называешь происшествиями то, что в меня несколько раз стреляли из ружья или стрелял я сам, так со мной, а также с моим верблюдом случилось немало происшествий. Мы с ним получили четыре пули на двоих: три угодили ему в ляжки, одна – мне в плечо; нас мучила жажда, нас мучил голод; он ничего не ел, а я ел конину. Но вот мы прибыли. Ты здоров, гражданин генерал! Больше ничего не надо.

– А Моранди? – снова спросил Бонапарт.

– Черт возьми! Он сам поджег порох, и я думаю, что было бы нелегко отыскать клочок его тела хотя бы величиной с орех.

– А «Италия»?

– О, «Италия»! Тем, что от нее осталось, не заполнишь и спичечный коробок.

– Ты был прав, приятель, это дурные новости! Бурьенн, ты скажешь, что я суеверен; ты слышал название джермы, которая взлетела на воздух?

– «Италия».

– Ну так слушай, Бурьенн. Италия потеряна для Франции, с этим покончено; мои предчувствия никогда меня не обманывают.

Бурьенн пожал плечами.

– Какую связь вы находите между судном, которое было взорвано в восьмистах льё от Франции, на Ниле, и Италией?

– Я сказал, – произнес Бонапарт с пророческой интонацией, – вот увидишь!

Затем, немного помолчав, он сказал, указывая на гонца:

– Уведи этого парня, Бурьенн, дай ему тридцать таларо и запиши с его рассказа донесение о дайрутском сражении.

– Если бы вместо тридцати пиастров, гражданин, – сказал сержант, – ты велел дать мне стакан воды, я был бы тебе очень признателен.

– Ты получишь тридцать таларо, ты получишь полный сосуд воды и ты получил бы почетное оружие, если бы у тебя уже не было сабли генерала Пишегрю.

– Он узнал меня! – вскричал сержант.

– Таких смельчаков, как ты, Фалу, не забывают; только не дерись больше на дуэли, иначе берегись гауптвахты!

XVI. ОТСТУПЛЕНИЕ

Армия начала отступление вечером, чтобы скрыть свое движение от неприятеля и избежать дневной жары.

Был дан приказ следовать по берегу Средиземного моря, наслаждаясь морской прохладой.

Перед отъездом Бонапарт вызвал к себе Бурьенна и продиктовал ему приказ, предписывавший всем солдатам идти пешком, поскольку лошади, мулы и верблюды предназначались для больных и раненых.

Анекдот дает порой более полное представление о душевном настрое человека, чем самые пространные описания.

Когда Бонапарт продиктовал приказ Бурьенну, старший конюх, которого звали папаша Вигонь, вошел к генералу в палатку и, приложив руку к шляпе, спросил:

– Генерал, какую лошадь вы оставляете для себя? Бонапарт косо посмотрел на конюха и, ударив его хлыстом по лицу, вскричал:

– Разве ты не слышал приказа, дурак? Все идут пешком, и я тоже, как все. Вон!

Вигонь ушел.

В армии было трое больных чумой, слишком слабых, чтобы можно было думать об их транспортировке. Их оставили у горы Кармель на милость турок, под присмотром монахов-кармелитов.

К несчастью, там не оказалось Сиднея Смита, чтобы спасти французов. Турки их зарезали. Это известие дошло до Бонапарта, когда он находился в двух льё от горы Кармель.

И тут Бонапарт пришел в неистовую ярость, которую лишь предвещал удар хлыста, полученный папашей Вигонем. Последовало распоряжение остановить артиллерийские повозки и раздать солдатам факелы.

Им было приказано поджигать небольшие города, селения, деревушки, дома.

Ячмень уже колосился вовсю.

Его тоже подожгли.

То было жуткое и величественное зрелище. Весь берег на протяжении десяти льё был объят пламенем, и море, словно гигантское зеркало, отражало этот необъятный пожар.

Людям казалось, что они движутся между двумя стенами огня, настолько точно море отражало картину на берегу. Лишь покрытое песком взморье, уцелевшее от огня, казалось мостом, переброшенным через Коцит.

Берег представлял собой прискорбное зрелище.

Немногих, наиболее тяжело раненных, поместили на носилки, другие ехали на мулах, лошадях и верблюдах. Волею случая Фаро, раненному накануне, достался конь, на котором обычно ездил Бонапарт. Главнокомандующий узнал и своего скакуна и всадника.

– А! Вот как ты отбываешь сутки ареста! – вскричал он.

– Я отсижу их в Каире, – отвечал Фаро.

– Нет ли у тебя чего-нибудь выпить, Богиня Разума? – спросил Бонапарт.

– Стакан водки, гражданин генерал. Он покачал головой.

– Ладно, я знаю, что вам надо, – произнесла она. Порывшись в глубине своей тележки, она сказала:

– Держите!

С этими словами женщина протянула ему арбуз, привезенный с горы Кармель. Это был королевский подарок.

Бонапарт остановился и послал за Клебером, Боном и Виалом, чтобы поделиться с ними своей удачей. Раненный в голову Ланн ехал на муле. Бонапарт остановил его, и пятеро генералов пообедали, осушив целый сосуд и выпив за здоровье Богини Разума.

Вновь заняв место во главе колонны, Бонапарт ужаснулся.

Невыносимая жара, полное отсутствие воды, утомительный поход среди объятых пламенем дюн подорвали моральный дух солдат, и на смену благородным чувствам пришли жесточайший эгоизм и удручающее безразличие.

Это произошло внезапно, без всякого перехода.

Сначала стали избавляться от больных чумой под предлогом того, что их опасно везти.

Затем настал черед раненых.

Несчастные кричали:

– Я не чумной, я только раненый!

Они показывали свои старые раны или наносили себе новые.

Солдаты даже не оборачивались.

– Твоя песенка спета, – говорили они и уходили. Увидев это, Бонапарт содрогнулся.

Он загородил дорогу и заставил всех здоровых солдат, которые уселись на лошадей, верблюдов либо мулов, уступить верховых животных больным.

Двадцатого мая армия прибыла в Тантуру. Стояла удушающая жара. Солдаты тщетно искали какой-нибудь кустик, дающий тень, чтобы укрыться от огнедышащего неба. Они ложились на песок, но песок обжигал. Поминутно кто-нибудь валился с ног и больше не вставал.

Раненый, которого несли на носилках, просил воды. Бонапарт подошел к нему.

– Кого вы несете? – спросил он у солдат.

– Мы не знаем, гражданин генерал. У него двойные эполеты, вот и все. Человек перестал стонать и не просил больше пить.

– Кто вы? – спросил Бонапарт. Раненый хранил молчание.

Бонапарт приподнял край полотна, прикрывавшего носилки, и узнал Круазье.

– Ах! Бедное дитя! – воскликнул он. Круазье зарыдал.

– Ну-ну, – произнес Бонапарт, – не падай духом.

– Ах! – воскликнул Круазье, приподнявшись на носилках, – вы думаете, я плачу из-за того, что скоро умру? Я плачу, потому что вы назвали меня трусом, и я решил погибнуть потому, что вы назвали меня трусом.

– Но ведь потом, – сказал Бонапарт, – я послал тебе саблю. Разве Ролан не передал ее тебе?

– Вот она, – вскричал Круазье, хватаясь за оружие, которое лежало подле него и поднося его к губам. – Я хочу, чтобы ее зарыли в землю вместе со мной, и те, кто меня несет, знают о моем желании. Прикажите им это, генерал.

Раненый умоляюще сложил руки.

Бонапарт опустил край полотна, закрывавшего носилки, отдал приказ и удалился.

На следующий день, покидая Тантуру, армия оказалась перед морем зыбучего песка. Другого пути не было; артиллерия была вынуждена вступить на эту дорогу, и пушки увязли. Раненых и больных немедленно опустили на песок и запрягли всех лошадей в лафеты и повозки. Все было тщетно: зарядные ящики и пушки увязли в песке по самые ступицы. Здоровые солдаты попросили, чтобы им разрешили сделать последнее усилие. Они попытались сдвинуть артиллерию с места, но, как и лошади, напрасно потратили силы.

Французы со слезами на глазах оставили эту прославленную бронзу, которая была свидетельницей их побед и отзвуки залпов которой заставляли содрогаться Европу.

Двадцать второго мая они остановились на ночлег в Кесарии.

Множество раненых и больных скончалось, и свободные лошади уже не были столь редкими. Бонапарт плохо себя чувствовал: накануне он едва не умер от усталости. Все принялись его упрашивать, и он согласился вновь сесть в седло. Едва лишь они на рассвете отъехали на триста шагов от Кесарии, как какой-то человек, прятавшийся в кустах, выстрелил в него из ружья почти в упор и промахнулся.

Солдаты, окружавшие главнокомандующего, бросились в лес, прочесали его и схватили жителя Наблуса, которого приговорили к немедленному расстрелу.

Четверо сопровождающих отвели его к морю, подталкивая стволами своих карабинов; затем они нажали на спусковые крючки, но ни один из карабинов не выстрелил.

Ночь была очень влажной, и порох отсырел.

Сириец, изумленный тем, что он все еще держится на ногах, тотчас воспрянул духом, бросился в море и очень быстро добрался до довольно отдаленного рифа.

Оцепеневшие солдаты смотрели, как беглец удаляется, и даже не думали стрелять. Но Бонапарт, понимавший, сколь пагубное воздействие произведет на здешних суеверных жителей этот факт, если подобное покушение останется безнаказанным, приказал одному из взводов открыть огонь по беглецу.

Взвод повиновался, но человек был вне досягаемости выстрелов: пули падали в море, не долетая до скалы.

Наблусец вытащил из ножен висевший на груди канджар и угрожающе взмахнул им.

Бонапарт приказал вставить в ружья полуторный заряд и возобновить стрельбу.

– Бесполезно, – сказал Ролан, – я отправлюсь к нему. Сказав это, молодой человек скинул свою одежду.

– Останься, Ролан, – произнес Бонапарт. – Я не хочу, чтобы ты рисковал жизнью из-за какого-то убийцы.

Но Ролан, то ли не расслышав его слов, то ли не желая их слышать, уже взял канджар у шейха Ахера, отступавшего вместе с армией, и бросился в море с канджаром в зубах.

Все солдаты знали, что молодой капитан – самый отважный офицер армии, встали в круг и закричали «Браво!».

Бонапарту поневоле пришлось стать свидетелем близившегося поединка. Когда сириец увидел, что к нему направляется только один человек, он стал ждать, не пытаясь бежать. Человек, застывший со сжатыми кулаками, в одном из которых находился кинжал, был поистине прекрасен; он возвышался на утесе, словно статуя Спартака на пьедестале.

Ролан приближался к нему по прямой, как стрела, траектории.

Наблусец не пытался его атаковать, пока тот не вышел из воды и даже не без некоторого благородства отступил назад, насколько это позволяла длина утеса.

Ролан вышел из воды, юный, прекрасный и сверкающий, как морской бог. Противники оказались лицом друг к другу. Площадка, выступавшая над поверхностью моря, на которой они собирались биться, казалась панцирем гигантской черепахи.

Зрители ожидали увидеть схватку, в которой каждый из соперников, приняв меры предосторожности, явит им зрелище искусной и затяжной борьбы.

Однако этого не произошло.

Едва Ролан ступил на твердую почву и стряхнул воду, смекавшую с волос и застилавшую ему глаза, как он, не думая заслоняться от кинжала противника, кинулся на него не так, как один человек бросается на другого, а как ягуар бросается на охотника.

Все увидели, как засверкали лезвия канджаров; оба соперника, низвергнутые со своего пьедестала, упали в море.

Вода забурлила.

Затем появилась одна голова – белокурая голова Ролана

Он уцепился рукой за выступ скалы, затем поставил на него колено и наконец встал в полный рост, держа в левой руке за длинную прядь волос голову наблусца.

Можно было подумать, что это Персей, только что отрубивший голову горгоны.

Нескончаемое «Ура!», вырвавшееся из груди всех зрителей, донеслось до Ролана, и на губах его появилась гордая улыбка.

Снова зажав в зубах кинжал, он бросился в воду и поплыл к берегу.

Армия остановилась. Здоровые не думали больше о жаре К жажде.

Раненые позабыли о своих ранах. Даже умирающие собрали остатки сил, чтобы приподняться на локте.

Ролан подплыл к берегу в десяти шагах от Бонапарта.

– Возьми, – сказал он, бросая к его ногам свой кровавый трофей, – вот голова убийцы.

Бонапарт невольно отпрянул; что касается Ролана, то он был спокоен, как будто вышел из моря после очередного купания. Он направился к своим вещам и оделся, столь старательно избегая взглядов, что его стыдливости позавидовала бы женщина.

XVII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ ВИДИМ, ЧТО ПРЕДЧУВСТВИЯ НЕ ОБМАНУЛИ БОНАПАРТА

Двадцать четвертого французы вступили в Яффу.

Они пробыли там двадцать пятого, двадцать шестого, двадцать седьмого и двадцать восьмого.

Поистине, Яффа была для Бонапарта злополучным городом!

Читатель помнит о четырех тысячах солдат, взятых в плен Эженом и Круазье, которых не могли прокормить, охранять или отослать в Каир, но могли расстрелять и в конце концов расстреляли.

Вернувшись в Яффу, Бонапарт оказался перед лицом более серьезной и мучительной неизбежности.

В городе находился госпиталь для больных чумой.

В нашем Музее хранится великолепная картина Гро, на которой изображен Бонапарт, дотрагивающийся до больных чумой в Яффе.

Эта картина, изображающая недостоверный факт, не становится от этого менее прекрасной.

Вот что говорит об этом г-н Тьер. Будучи скромным романистом, мы испытываем сожаление по поводу того, что снова вступаем в противоречие с этим гигантом исторической науки.

Итак, автор «Революции», «Консульства и Империи» рассказывает:

«Прибыв в Яффу, Бонапарт приказал взорвать ее укрепления. В городе находился госпиталь, где лежали наши больные чумой. Увезти их с собой было невозможно; оставить их означало обречь этих людей на неминуемую смерть либо от болезни, либо от голода, либо от жестокости неприятеля. Поэтому Бонапарт сказал врачу Деженетту, что было бы гораздо более человечным дать им опиума, чем оставлять их в живых; в ответ врач произнес следующие, весьма похвальные слова: „Мое дело – их лечить, а не убивать“. Больным не дали опиума, но из-за этого случая стала распространяться бесчестная, ныне опровергнутая клевета».

Я покорно прошу прощения у г-на Тьера, но этот ответ Деженетта, который мне хорошо известен, как и Ларрею, как всем участникам Египетской экспедиции, наконец, соратникам моего отца по этому великому походу, – этот ответ Деженетта столь же недостоверен, как и ответ Камбронна.

Упаси меня Бог от клеветы – это слово употребляет г-н Тьер, человек, одаривший первую половину XIX века светочем своей славы, – и, когда речь зайдет о Пишегрю и герцоге Энгиенском, читатель поймет, повторяю ли я постыдные слухи; но истина всегда одна, и долг всякого человека, который беседует с массами, произнести ее вслух.

Мы сказали, что картина Гро изображает недостоверный факт, докажем это. Вот рапорт Даву, написанный в присутствии главнокомандующего и по его приказу; он фигурирует в сводке его официальных донесений.

«Армия прибыла в Яффу пятого прериаля (24 мая). Она оставалась там шестого, седьмого и восьмого (25, 26 и 27 мая). За это время мы воздали непокорным селениям по заслугам. Мы взорвали укрепления Яффы, бросили в море всю крепостную артиллерию. Раненых эвакуировали по морю и по суше. Кораблей было очень мало, и, чтобы успеть закончить эвакуацию по суше, пришлось отложить выступление армии до девятого (28мая).

Дивизия Клебера образует арьергард и покидает Яффу Лишь десятого (29 мая)».

Как видит читатель, здесь нет ни слова о больных чумой, о посещении госпиталя и тем более о каких-либо прикосновениях к больным чумой.

Ни в одном из официальных рапортов об этом нет и речи. – Бонапарт, чей взор переместился с Востока в сторону Франции, проявил бы неуместную скромность, если бы умолчал о столь знаменательном факте, который, вероятно, составил бы честь не разуму его, а отваге.

Впрочем, вот что рассказывает по этому поводу Бурьенн, очевидец и весьма впечатлительный участник события:

«Бонапарт отправился в госпиталь. Там лежали люди после ампутации, раненые, множество жалобно стонавших солдат с воспалением глаз и больные чумой. Кровати больных чумой стояли справа от входа в первую палату. Я шел рядом с генералом. Утверждаю: я не видел, чтобы он прикасался к кому-либо из больных чумой. С какой стати ему было их трогать? Они находились в последней стадии болезни; никто из них не говорил ни слова. Бонапарт прекрасно знал, что не застрахован от заражения. Стоит ли ссылаться на его удачу? В самом деле, фортуна настолько мало помогала ему в последние месяцы, что он вряд ли стал бы полагаться на ее благосклонность.

Я спрашиваю: стал ли бы он подвергать себя риску неминуемой смерти, зная, что оставляет свою армию посреди пустыни, в которую мы превратили этот край, в разрушенном городе, без поддержки и всякой надежды получить ее, – он, столь необходимый своей армии, и это невозможно отрицать; он, на ком, несомненно, в этот час лежала ответственность за жизнь всех тех, кто пережил последний разгром и доказал ему преданностью, страданиями и лишениями свое непоколебимое мужество, тех, кто делал все, что он от них мягко требовал, и верили только в него ?»

Это не только логично, но и убедительно.

Бонапарт быстро обошел все палаты, слегка постукивая хлыстом, который он держал в руке, по желтым отворотам своих сапог. Он шел быстрым шагом, твердя следующие слова: «Укрепления разрушены; в Сен-Жан-д'Акре судьба была против меня. Мне следует вернуться в Египет, чтобы защитить его от приближающихся врагов. Через несколько часов турки будут здесь; пусть все те, кто чувствует в себе силы подняться, следуют за нами: их понесут на носилках и повезут на лошадях».

Далее автор воспоминаний продолжает:

«У нас было от силы шестьдесят больных чумой, и всякое число, превосходящее это количество, преувеличено; их непрерывное молчание, полный упадок сил и общая вялость предвещали скорый конец; везти их в таком состоянии явно означало бы заразить чумой всю армию. Люди хотят беспрестанных завоеваний, славы, блестящих подвигов, но нельзя сбрасывать со счетов неудачи. Тот, кто считает себя вправе упрекать за какой-либо поступок вождя, кого превратности судьбы и злополучные обстоятельства подталкивают к роковому краю пропасти, должен, прежде чем выносить приговор, войти в положение данного конкретного человека и спросить себя положа руку на сердце: не поступил бы он сам так же на его месте? Следует пожалеть того, кто вынужден совершить деяние, что всегда выглядит жестоким со стороны, но следует и простить его, ибо победу, скажем прямо, можно завоевать лишь подобными средствами».

Впрочем, предоставим слово человеку, который больше всего заинтересован в том, чтобы говорить правду. Послушайте!

«Он приказал рассмотреть наилучший выход из положения. Ему доложили, что семь-восемь человек особенно тяжела больны и им не прожить более суток; кроме того, пораженные чумой люди распространят эту болезнь среди солдат, которые будут с ними общаться. Некоторые настойчиво молили о смерти. Мы решили, что было бы гуманно ускорить их кончину на несколько часов».

Вы еще сомневаетесь? Наполеон сейчас выскажется от первого лица:

«Кто из людей не предпочел бы быструю смерть жуткой перспективе остаться в живых и подвергнуться пыткам этих варваров! Если бы мой сын – я все же полагаю, что люблю его так сильно, как можно любить собственных детей, – находился в таком же состоянии, как эти несчастные, то, по моему мнению, с ним следовало поступить так же, и если бы такая участь постигла меня самого, я потребовал бы, чтобы со мной поступили так же».

Мне кажется, что эти несколько строк вносят полную ясность. Почему г-н Тьер не прочел их или, если он их прочел, почему он опровергнул факт, признанный человеком, в чьих интересах было это отрицать? Поэтому мы восстанавливаем истину не ради того, чтобы предъявить обвинение Бонапарту, который не мог поступить иначе, чем он поступил, а чтобы показать приверженцам чистой истории, что она не всегда является подлинной историей.

Маленькая армия возвращалась в Каир той же дорогой, по которой уходила из него. Жара возрастала с каждым днем. Когда французы покидали Газу, было тридцать пять градусов, а когда проверили температуру песка ртутью, она достигала сорока пяти градусов.

Перед прибытием в Эль-Ариш Бонапарт увидел среди пустыни, как двое солдат засыпают какую-то яму.

Ему показалось, что это те самые люди, с которыми он беседовал двумя неделями раньше.

В самом деле, солдаты сказали в ответ на его вопрос, что хоронят Круазье.

Бедный юноша только что умер от столбняка.

– Вы положили его саблю вместе с ним? – спросил Бонапарт.

– Да, – ответили оба в один голос.

– Точно? – настаивал Бонапарт.

Один из солдат спрыгнул в могилу, разрыл зыбучий песок рукой и вытащил на поверхность эфес оружия.

– Хорошо, – сказал Бонапарт, – заканчивайте.

Он стоял рядом до тех пор, пока яма не была засыпана; затем, опасаясь, что кто-нибудь осквернит могилу, он произнес:

– Нужен доброволец, который будет стоять здесь на часах, до тех пор пока не пройдет вся армия.

– Я здесь, – откликнулся голос, точно исходивший с неба.

Бонапарт обернулся и увидел старшего сержанта Фалу, сидевшего на верблюде.

– А, это ты! – воскликнул он.

– Да, гражданин генерал.

– Каким образом ты оказался на верблюде, когда другие идут пешком?

– Потому что двое чумных умерли на спине моего верблюда, и никто больше не желает на него садиться.

– А ты, как видно, не боишься чумы?

– Я ничего не боюсь, гражданин генерал.