Извините

Почему я не с ним. Мог бы быть лучом, одним из лучей. Был бы в его команде, в его армии. Но не как этот, не думайте. Не пошёл бы против солнца. Достаточно было бы быть всегда лучом, и повышения не желал бы. Власти бы не жаждал. Нет такого желания, если с солнцем. Не существует таких побуждений, если с ним. А с людьми – что от них хотеть. Нечего.

Выпил, насколько хватало дыхания, и провалился в сон. Сон до тех пор, пока всё не образуется.

*****

Вижу жёлто-серое пространство. Какая-то комната в дымном тумане. В носу и на губах – запах и вкус – сладко-сладко. И в ушах – звук – длинный, протяжный. Не менее сладкий. Стон. Бесконечный, текучий, липкий стон. О, я слышу его часто. В разных исполненьях, разными голосами, но единого. Одного на всех. И нет ему конца. Растворяюсь в нём, он заменяет тишину. Настолько привычен, что уже родственный. Ближе тишины. Все человеческие голоса смешались в едином огромном стоне. В длинной, бесконечной истоме.

Сейчас заключаю этот стон в свои объятия. Сжимаю со всей силы. Раздавил его капсулу и разлил, размазал его содержимое по телу жирным слоем. Оно имеет свойство моментально впитываться и навсегда оставаться. Разжёгся этим общим стоном. И пылал, и горел. Сгорал. Сгорел. Увяз, влип. И оно меня разъело. Оболочку. Через неё добралось до чёрной души, и окрасило её в красный.

Тогда не мог смотреть на своё тело и допустить ему уйти и пропасть. Потому что жалко это тело и этот огонь, жаль не дать этим пользоваться. Потому что жадно отбирать у других наслаждение.

И я говорю: «Извините».

Говорю: «Берите и пользуйтесь. Только не всего сразу, оставьте и другим. Меня хватит, мы разделим. Делиться нужно. И пусть никто не уйдёт обиженным».

Мы закрылись в том пространстве. Ограничились в своём Эдеме. Липкие, как смола, мы застряли, осели в своей пропавшей, потерянной душе. С кем-то. Шли непонятные сутки, дышать становилось трудно. Поглотили весь кислород того пространства. Каждую минуту стояла глубокая ночь, а утро не приходило. Лишь два тела в кромешной темноте. Сплошной дымный туман. Мои глаза не могли её различить. Они видели лишь жёлтый, липкий, сладкий стон. Потом кто-то пришёл и забрал её. И всё закончилось.

А может, этого и не было. Может, это был сон. Может, слишком много об этом думал. Может, схожу с ума. Но нет разницы, было ли это в реальности, если это есть в моей голове. Разве нужно больше. Разве нужно этому воплощение, подтверждение, доказательство. Разве нужно мне быть реальным. Разве нам необходима реальность. Молчание – это ответ. Остаюсь неизвестным среди них – анонимом. Общим стоном. Бесконечным, протяжным, сладостным стоном.

*****

Просыпался и снова проваливался. Многое видел, и всё – странное. Когда возвращался в мир, замечал лишь свет или его отсутствие. И снова проваливался. И не было конца. Был лишь испуг при каждом пробуждении, будто кто-то рядом и пытается использовать моё тело, надругаться над ним, пока я в бездне.

Тогда прислушивался и убеждался, что один, и снова – провал. Казалось, это был он. Но это не могло быть возможным, потому что он не мог сюда попасть, потому что я был дома, а он должен был быть где-то там – в темноте пространства или в черноте свалки.

Как стал далёк от этого. От первоисточника, от начала, от всего или ничего. Где был тот путь, та дорога, то место, где я свернул не туда. Какая точка явилась невозвратной. Но можно ли вернуться. Как нащупать обратную дорогу. Куда идти. И позволят ли мне. Можно? Пропустите, разрешите, извините. Хочу. Пытаюсь. Это медленное падение. Это тьма. Здесь нет света. Здесь холодно. Это мгла. Вам бы здесь не понравилось. Нельзя быть такими. Знаю, тоже был. Но разве не прощать мы должны друг друга. Разве я железный. Разве настолько виноват. Разве заслужил это.

А самое мерзкое то, что озвучивая свой ужас, облекая его в слова, обивая тканью привычного, выводя из разряда безымянного – умаляю его. Абсолютно нивелирую. Лишаю ужаса. И выходит, будто страдаю зря, будто мой бесконечный поток смертей и возрождений – глуп и несерьёзен. Чрезмерно эксцентричен, надуман, раздут до огромных размеров. И тогда становится ещё более мерзко. Не убежать от тошноты.

Не понимаю, как тошнит – физически или морально. Если блевану, то чем. Пивом или тошнотой нематериальной. Тошнотой эфирной. Тошнотой призрачной, метафизической. Пустотой блевану. Бесы – армия паразитов – взбунтовались люто, мой организм кишит ими, и нет им места больше, слишком тесно стало, расплодились и лезут из меня. А их и не заметишь, они невидимы, поэтому пустотой и блюётся оно. Выходит – так.

Наступило утро, и солнце вышло. Увидел его краем глаза и переполз под подоконник. Ему нельзя меня таким видеть. Спрятался и ждал, когда оно скроется за горизонтом. Без пива и сигарет. Со становлением его закатным меня вырубило. Пришёл в себя снова утром, и оно снова сидело на небе. Караулило, высматривало. Боялся выходить, но не выдержал и пошёл сдаваться. Это сумерки меня.

*****

Шёл туда, куда садилось солнце. Остановился, встретив беременную кошку, зашёл в магазин за едой. Дал ей несколько сосисок и пошёл дальше. Солнце сместилось – свернул за ним правее. Зашёл в магазин за пивом. Вышел – опять сместилось. Пошёл ещё правее.

Все спешил, спешил в закатное солнце, будто мог догнать его, будто было возможно слиться с ним. Но мрак настигал быстрее. Старался не оборачиваться, но чувствовал, как за спиной неумолимо надвигается тьма. Небо там синело, серело, чернело. С ним блек и огонь надежды.

Наконец, настиг закатное в конце поля, за стеной колосьев. По подсчётам, оставалось около двадцати минут, а учитывая его примерную скорость смещения вправо, направился на половину второго, чтобы в конце пути предстать перед ним лицом к лицу.

Широкими шагами двигался по направлению к заветному зареву, стараясь приминать как можно меньше стеблей, так кротко касающихся моих пальцев. Но солнце сгорало, всё отдаляясь от меня, и от этого спешил всё безумнее, уже не шагая, а прыгая широкими прыжками.

Закатный свет постепенно покидал моё тело, освещая уже лишь лицо, плавно убегая с губ на нос, с глаз на лоб. Губы мои блекли, но светились глаза. Глаза мои гасли, но поджигались волосы. А ржи всё не было конца, и разрешения не виднелось. Зато силы тела моего становились на исходе, оставляя всё меньше шансов достичь любимого светила. Но я привык к этой неудаче.

Тогда упал и сдался. Пролетел метр, вспахал колосья челюстью, как землю – бороной, и наступила тишина. Лишь ветер со стеблями шумной коалицией врывались порывами естественного звука. Схватился за чистый воздух безлюдного места, как за спасительную соломинку, как за последний шанс, но вонь разлагающегося дыхания вторглась и в конец меня уничтожила.

Разлился тоской повсюду. Размазался серой краской по холсту поля. Кажется, умер.

*****

Но всё лишь временно. Униженный и оскорбленный, цеплялся за жизнь широкими глотками пива. С порывом ветра вторглась в больную голову тяжёлая мысль обо всех смятых, истоптанных колосьях. Но с очередным приливом пива и она была смыта его потоком. Подоспела жизнь, и я поспешил её изживать, пока это возможно.

Шагая обратно тем же путем, решил, что, приминая стебли в другую сторону, сохраню им баланс, покидая колосья в том же состоянии, каким оно и было. Никаких следов своей тщетной попытки – очередной неудачи – не оставляю.

Пальцы продолжали ощущать трепет колосков, что провожали меня уже другим – чужим, но сильным. Так и вышел с поля боя победителем.

*****

– Не будет копеек?

– Извините, сам на нуле. Вот, за последние пива купил.

– Дай хлебануть, а? Так сушит, пить хочу.

– Допивайте. Вас кто-то ударил?

– Кто?

– Ну, у Вас синяк.

– А, это. Да я ему говорила, чтоб больше к нам не приходил, а он опять ломился и стекла выбивал, а я вышла ему лещей выписала.

– Понятно.

– А сигарета у тебя будет?

– Да. На-те несколько.

– Давай. Не, ну, чётное не дают. Давай пять.

– Ладно.

– Сегодня сидела тут, и приехали мальчики молодые в бобике. Посадили меня и повезли. Говорят, давай тётя, поехали. Ну, я-то чё, поехали. Короче, привезли куда-то, послали в душ, мыло дали и полотенце, и всё это мыльно-рыльное. А потом вышла, они тарелку супа налили с хлебом. Поела, а они меня обратно сюда и отвезли. Молодые мальчики.

– Это хорошо. Так, а куда возили? Что за место?

– Да я не знаю. Дома там, бараки.

– А у Вас есть дом?

– Не, ну, есть места.

– Но не одно место, чтоб Ваше?

– Не, ну, есть где переночевать. Есть места.

– Далеко?

– А зачем тебе?

– Просто думаю, куда Вы дальше. Поздно уже.

– Мало пива.

– У меня больше нет. И денег.

– Да я догоняю. Пошли кое-куда, у них должно опохмелиться быть.

– Далеко?

– Не-а.

– Ладно.

*****

Пришли хрен пойми куда, и она дёрнула ручку ворот, а там – закрыто. Уже думал, к чему сюда тащился, но тут она сказала, что всё нормально и что можно перелезть. Говорю, а это вообще законно. Говорю, чей дом-то, нам туда можно. Она говорит, чтоб не шелестел особо и что полезли. Как-то она ловко так переправилась, а я застрял и ладони порезал о листы эти, как их, тонкие такие, железные, типа стена, типа забор. И шла кровь, но уже всё равно было, только хотел, чтоб там оказалось у них что-то, и всё. Злился ужасно, всё злило.

Стали пробираться в дом через прихожую, а там – темно. И я на что-то наступил, упал. Опять подбился, но она это вообще проигнорировала, так что пришлось самому наощупь пробираться дальше. Захожу за ней, когда выбрался из мрака этого, а там – хрен пойми что.

Маленькое помещение. Потолок падает, обои со стен падают, все люди упали на пол, на кровать и на стол, и доски падают под ними. В общем, весь мир там рушится и падает. Обшарил глазами это пространство на наличие алкоголя и отметил бутылку вдалеке на полу. Но бежать за ней не спешил – кто знает, что случится и где хозяин. Потом подумал, что здесь ни у чего не будет хозяина, здесь всё общее, и направился по прямой к бутылке. Она пошла будить кого-то, и подумал, что проснётся человек и что мне придётся с ними двоими делиться.

Взял бутылку, обернулся и увидел девушку на одной из коек. Она выглядела совсем юной, не смотря даже на заплывшее лицо, разбитую губу и синяк на скуле. И подумал её забрать с собой. Подумал, вдруг она захотела бы пойти со мной. Но потом подумал, что мне нечем было бы её кормить, а теперь даже нечем было бы и напоить. Хотелось её разбудить и обнять, поговорить и узнать имя, спросить про родителей и дом. Но понял, что всё это бессмысленно.

Меня стало накрывать, и страх поднимался из недр моего нутра. Решил украсть бутылку и уйти, но девушка очнулась и смотрела на меня. Тут за её спиной что-то закопошилось, и вылезла синяя заросшая морда. Из-за шума проснулось ещё какое-то существо, валявшееся на полу, и тоже обратило на меня внимание. Оно смотрело на бутылку в моих руках, и я бросил взгляд на тех двоих – они тоже смотрели на неё. Не заметил, как сжал её что есть силы, будто они сейчас силой взгляда её к себе телепортируют. Но они-то заметили, и это их явно смутило.

Тогда понял, что хреново дело. И придумал такой план – спросить у них, где туалет, и выйти якобы в туалет, а сам – с бутылкой бегом отсюда. И спросил. А они сказали, чтоб испражнялся тут, и показали на тазик и кастрюлю на полу. Сказали, что могу никуда не идти. Тазик уже был чем-то заполнен, какой-то кашей. Чем-то жёлто-серым, чем-то воняющим. Подумал выйти под предлогом покурить, но в кастрюле – тоже непонятного содержимого – плавали бычки от сигарет. Да и глупо было на это надеяться.

Совсем испугался и не знал, что делать, а в распоряжении оставались секунды. Прошёл с бутылкой к тазику и сделал вид, что расстёгиваю ширинку. Не знаю, зачем. Наверное, чтоб просто выиграть ещё секунды. Тогда разрушающийся пол просел подо мной, и жижа в тазу забулькала, выпуская гнилые испарения, и я побежал.

В тёмной прихожей – или что это было – просто сиганул одним прыжком сразу к двери, не зацепившись ни обо что. А сам слышал, что они уже ломятся за мной. Тогда заспешил ещё быстрее. Когда вылез из этих катакомб, вдруг понял, что, чёрт возьми, как мне с открытой бутылкой через забор лезть. Уже представил, как они меня хватают, висящего, за ноги, стягивают, пинают, разделывают. Но отогнал эти мысли. Подумал, что дверь же есть, может, там ключи в замке или просто штука железная, которую можно отодвинуть, потому что ворота эти старые были, так я заметил ещё тогда.

И получилось. В воротах были ключи. Я ещё запнулся, стал крутить не в ту сторону из-за всего этого испуга, растерялся. А там ещё кто-то ломился по кустам, ничего не видно было, вокруг высокая трава, ни хрена не ясно. И сзади эти ползли за мной, вернее, за бутылкой. За нами, короче. Но они всё равно меня не догнали.

Долго ещё, конечно, бежал, и только когда стало тихо совсем, разрешил себе остановиться и попить. Это вино было. Вернее, типа того. Что-то анонимное, без этикетки. Потом стало стыдно как-то, потому что им наверняка плохо сейчас, их без последнего оставил. Тогда приложился поплотнее к бутылке, что поделать. В алкоголизме как в алкоголизме – каждый сам за себя. Ещё погулял, попил-попил и пошёл домой.

*****

Гребанный дьявол! И что тебе неймётся. Как я тебя ненавижу. Как ненавижу. Ха, сюда не доберёшься! Всё закрыто. Я закрылся на все замки. Не попадёшь! Ломится уже. Нет, мне достались железные двери в наследство, а сквозь них никак. Ожидайте, оставайтесь на линии. Может, выйду завтра, сегодня. Сразимся. А пока до свидания. Сколько нужно пива, чтоб перестало. Господи, как ненавижу. Откуда дерзновение. Это дерзновение, это точно оно. Но чем познавать. Языком. Сделанным языком. Кого. А как это назвать. Не назовёшь даже. Потому что языком искусственным, но не чувствами естественными. Хрена с два. Но эта претензия, как избавиться от неё. Не получается не хотеть знать, копать. Это бунт, это не вера. Значит. Но. Смирение. Вот что. Это есть. Но есть и обратное. Голова раскалывается, но всё равно бунтует. Откуда такое рвение. Это бесы. Когда она отвалится уже, Боже, убери, Господи, эту голову, раз она такая. Вот меня рожают в этом обществе. Рожают в этом времени. И ни хрена себе задачка. Разве сейчас это выполнимо. Не по силам современному. Но, подожди, я буду, буду. Я буду стараться. Знаю, что не так происходить должно, слышал. Но я скачком, да, как положено. Это просто произойдёт. Я подведу себя к черте нужной. Оно само идёт. Я чувствую. Но с помощью разума я всё это делаю. А это уже конец. Если подумал и придумал, может ли оно ещё совершиться самостоятельно. Выходит не по-настоящему. Лицемерно получается. Ведь посмел думать, сомневаться, рассчитывать, планировать. Но ведь оно само посмелось, таким я сделался посредством ясно чего. Значит, не виновен. Не выбирал. Не соглашался, не спрашивали, не знал. Незнание законов не освобождает. Когда закончится эта гребанная голова. Что сделать. Что сделать мне, чтоб оно перестало. Смею думать. Думаю, значит сомневаюсь. Значит, решено. Нет исхода положительного мне. Но ведь его и не могло создаться при таких обстоятельствах. Если так, то не считается. А как решается обо мне, когда я не участвую. Так даже Он не посмеет. Уверен. Не может быть по-другому. Думать о том, что можно, а что нельзя Ему. Ясно. Это не годится. Не могу перестать. Не владею абсолютно собой. Ни головой как мыслями, ни ей как болью. Никуда не годится. Но с дурака же не спрашивают. Замкнутый круг. Как круг может быть не замкнутым. Просто круг. Слова, буквы, знаки, символы. Я – слово? Имею в виду, не местоимение, а – я. Начало и конец алфавита. Союз и местоимение. Произошло слияние. Я поглощён. Союзом. Но союз-то противительный. Так сопоставление или противопоставление? Я – с или против? Чёртова полярность. Нет, если бы солнце закатное – приятное поглощение. Желанное, любимое, ожидаемое, обожаемое. Ничего не ясно. Нужно угомониться. Перестать иметь своё я, стереть его.

*****

Когда я снова встретила его, мало чего изменилось. Пьян, голоден и жалок.

Улицы были заполнены людьми, а среди них сиял он. Сиял, потому что я видела будто другой цвет, не такой, каким отдавали улицы. Назовите это аурой, если угодно, но свет был золотисто-красным. Он ярко выделялся среди монотонного серого. Хотя угрюмей его, державшегося только края дороги, не было никого вокруг.

Я прохожу мимо, как и сотни других, кого он сегодня встретил. Глаза не поднимает ни на кого. Кажется, что-то новое на подходе, и ему от этого страшно. Я не выдержала и пошла за ним. Как оказалось, этим я чуть не допустила роковую ошибку, потому что ещё немного – и он бы заметил меня.

Я следила за ним издалека, пока он уверенно шагал куда-то в глушь. Меня смущала дорога, по которой он настойчиво пробирался. Сначала в одну сторону, и там оказался чей-то пёс, преградивший дорогу и рычавший. Он понял, что не пройдёт, и пёс его не пустит туда. Испугавшись, он побежал обратно.

Когда вернулся, он пошёл другой дорогой и снова ломился по каким-то заброшенным, нелюдимым тропам. И опять я увидела, как он остановился и стал пятиться, но в этот раз там не было абсолютно никого. Он водил головой из стороны в сторону, хотя вокруг была тишина. Несколькими секундами позже я поняла, что он принюхивается, и заметила по обеим сторонам тропы какие-то дикие алые цветы. В мгновение он разворачивается и снова убегает, зажимая рот ладонью.

Это и был тот самый момент, когда он чуть не заметил меня. Я слишком увлеклась, пытаясь понять, что с ним происходит, и он, мчась со всех ног, обернул голову ко мне. Мы будто встретились взглядом. Или мне это показалось. В любом случае, я поспешила удалиться.

*****

Просто не мог уже бежать. Не знал куда. Не было больше мест вокруг, где не происходило что-то страшное. А места девственности души моей – туда меня не пустили. Куда деваться. Куда себя поместить, в какое пространство вписать. Где оно – чистое? Я спросил у ясеня – и ничего. У тополя, у друга верного – всё такая же тишина.

Каждый квадратный метр пространства отмечен печатью ужаса. Стоять на нём – это страх. Чистый, лютый, пожирающий. Каждое место – свидетель моего падения, моего провала. Это крах. Полный, абсолютный, преследующий. Не говоря о людях. Все они свидетели. Свидетелей я покидаю, свидетели нам не нужны. Это моя эстетика ухода. И когда придёт время, уйду совсем. Сотрусь полностью. Потому что от меня не уйти – ухожу я. Только я. И последнее слово – за мной. Моё.

Лежал и смотрел наверх. Перешёл с неба голубого посередине к небу жёлтому по краям, перьями. Потом сполз взглядом к небу закатному у горизонта, светло-серому. И объял землю круглой, во всех её цветах. И почувствовал духов закатного солнца, здесь обитающих. Это они обычно окрашивают небо в кровавый цвет. Но это кровь искупления. Я был свидетелем, чёртовым анонимом. И ослеп, наткнувшись на закатное солнце, потому что уже не мог отвести глаз от него. И подумал, что так и останусь навечно, но слепота снова превратилась в зайчиков, а зайчики исчезли спустя время. И снова видел это всё.

Лечь в эту землю, раствориться в этом солнце. И навсегда обрести покой. Так, что ничто больше не потревожит сознание. Так, что никто больше не потревожит тело. Упасть навеки, лишившись всей силы, упрямства и бунта, – вот что необходимо мне. Случится ли это когда-нибудь? Как долго мне идти? Что будет дальше? Вопросы, которые всплывают наяву с каждым пробуждением. Вопросы, которые вместо будильника, что вырывает из лона небытия – заветной мечты, теплейшей пустоты. Умереть – уснуть.

Тогда почувствовал, как сердце моё опустилось, упало. Обернулся и увидел его – грёбанного волкодава. Совсем рядом.

Окутанный немым ужасом, оцепенел и приготовился, наконец, сдаться. Но несколько секунд – и я пришёл в себя от удивления, разглядев его.

И сказал: «Что с тобой стало?».

Он был без одной лапы и хромой – на другую, весь в присохшей грязи и со сломанным хвостом. Не такой чёрный, больше не способный напасть, он был жалок. Ужас больше не шёл ко мне. Мы просто смотрели друг на друга в недоумении, и ничего не происходило. Тоска лилась из глаз его – сухих, уже не блестящих – и я больше не мог смотреть. Встал и молча ушёл.

Но, пройдя с полпути, не выдержал и оглянулся. Он сидел на моём месте, убитый, жалкий. Сидел спиной, не оборачиваясь, не провожая меня взглядом.

Тогда пылающий шар закатного солнца выглянул из-за его фигуры, объяв еле живое тело и создав вокруг трёхлапой и кривохвостой фигуры золотой ореол. Оно простило его. Простил и я.

*****

Иду в поисках денег. Где-нибудь должны быть какие-нибудь монеты. Валяться, лежать. Кто-то должен был выронить. Сколько уже прошёл, не знаю, километров двадцать, и всё ещё ничего. Пусто. Хочется пить. Так тебе и надо. Справедливо.

Хорошо, что солнце любимое рядом. Сегодня необычно жаркое, особенно обжигающее. Люди убегают от него, прячутся в тени, но я никогда от него не прячусь. Потому что всегда с ним. Боль ожогов, доставленных солнцем. Всё равно люблю. Может, и оно меня любит. Солнечной любви мне было бы достаточно. Хотя за какие такие заслуги.

Казните меня. Да, судья, я готов. Не сопротивляюсь, и сказать мне нечего в своё оправдание. Я же и сейчас почему это разыгрываю в своей голове. И чтоб они слышали. Потому что устраиваю свою казнь перед ними. Мои благородство, мужество и бесстрашие они должны оценить. Меня нужно оценить. Понятно?

Но кое-что у меня есть искреннее. И вот что. Искренне хотел бы, чтобы кто-нибудь избавил меня от моей сущности. Вот этой самой, что вы наблюдаете перед собой. Я, конечно, оправдывался всё время. Так выглядит. Но ведь действительно хотел бы избавиться от такого себя.

Но ты ни хрена уже ничего не исправишь. Посмотри на себя. Мы же знаем, кто ты на самом деле. Думаешь, можно вот просто так взять и стать святым? Ты смешон и ничем не сможешь загладить свою вину. Смирись, мразь.

Так убейте тогда. Казните, раз всё так. Это же высшая мера наказания.

В таких случаях лучшее наказание другое. И вот какое. Будешь шататься по округам до конца веков, спиваться и ничего не хотеть. Тебе нигде не будет лучше, ничего не будет интересно, и ты не найдёшь никого, кто тебе поможет.

Понял, принял. Извините, спасибо, до свидания.

Невыносимо душно, жарко. Моё светило сводит меня с ума. Кружит голову. Не могу больше идти, сложно дышать, не получается. Денег нигде нет. Никто для меня их не теряет. Ни копеечки. Нужно домой, но не дойду.

Моё солнце меня убивает. Когда оно закатное, то мягкое, а сейчас не совсем в настроении. Злится на меня, наверное, бьёт по голове. Но что же. Поделом. Каждый шаг отбивает ударами по вискам. Да. Оно не может бесконечно спасать. То, что мы любим, оно нас и убивает в итоге. Так говорят. Невыносимо справедливо. Ох, Господи. Сейчас сдохну. Падаю?

*****

В день, когда я понял, что деваться больше некуда, облака падали на мир тяжёлыми серыми гирями и солнцу никак не удавалось пропустить хоть каплю своего света на эту погасшую землю. Я решил уйти.

Конечно, всегда оставалось ещё кое-что. Кое-что только моё – право на смерть. Осознание того, что при себе всегда имелся этот козырь в рукаве и что никто в это не мог вмешаться – именно это всегда помогало кое-как оставаться на плаву. Решиться никогда не поздно, поэтому я просто ушёл.

Тучи тягучие заполоняли небо постепенно, но верно, хотя бы и закатное солнце боролось и не сдавалось. Мне случилось наблюдать вечное противостояние, фиксируя отрезки света в полосах тьмы, болея всем собой за заведомо проигравшего. Гром гремел, пространство сотрясалось, слишком быстро меняясь, чтобы запечатлеть его состояние, и я стался недееспособен в таких условиях. Тогда жёлтое в последний раз объявилось на миг ярким пятном на засаленном холсте боевых действий и пропало.

Стало страшно в эти тяжёлые времена для нас с солнцем. Но не мог бросить его, не мог оставить одного. Лишь бы правильно поняло. Лишь бы не учуяло гниль. Гниль временами, но кто знает – какими. Этими, что прямо сейчас, рядом с ним, или теми, что при ночи, рядом с ней.

А стихия бушует. Ветер, путаясь в улицах, рвёт деревья, штурмуя кроны со всех сторон. Могучие, сопротивляются они, великие, отбиваясь, но ветер беспощаден. Срывая ветви, он терзает их, как бездомных детей, брошенных в пустоту мёртвых улиц.

Ноги сами несли меня куда-то. Куда-то, где был абсолютный мрак. Не сразу заметил, что освещение пропало. Вокруг было ничего, а я – абсолютно нигде. Сосны и ели – последнее, что я осознанно наблюдал. Начался хаос. Но хаос непривычный, незнакомый мне прежде.

Я шёл вперёд с закрытыми глазами, не смея, не отваживаясь. Назад поворачивать было уже нельзя. В моей жизни случилось достаточно пасований в пограничность. Всё или ничего – то, что я бесконечно прокручивал в голове, стараясь не отвлекаться на страшные мысли. Вокруг было много звуков. Много воя, шороха, треска, криков. Всё или ничего – вот что было у меня, а остальное – не моё. Остальное было чужим, и оно пыталось внедряться в мою в голову, но я сражался и не позволял.