Последний человек в Европе

Во время ареста, рассказал Копп, он нес в чемодане рекомендательные письма от генерала Посаса, который был в ладах с коммунистами; сейчас письма, где говорилось, что Копп срочно нужен на фронте, находились где-то в кабинете начальника полиции.

Оруэлла обуяла отчаянная решительность: он найдет того, кому адресованы письма, и попросит забрать их у полиции. Возможно, тогда Коппа освободят. Он оставил Айлин и Коппа и уже скоро углубился в лабиринт военного министерства, где, предположительно, работал тот, кому предназначались письма. Сеть коридоров была такой сложной и запутанной, что он едва не бросил эту затею, но все-таки нашел нужный кабинет.

Когда его впустили, он объяснил, зачем пришел.

– Этот майор Копп – в каких войсках он служил?

– 29-й батальон.

– ПОУМ! – Шок и тревога в голосе офицера напугали Оруэлла. – И он был вашим командиром?

– Да.

– Значит, вы тоже служили в ПОУМ?

Оруэлл с трудом сглотнул. Теперь ложь уже не поможет.

– Да.

– Ждите здесь.

Офицер вышел, и Оруэлл слышал, как снаружи началась бурная дискуссия. Сейчас его арестуют. Внутри все похолодело, ноги стали ватными. Он так и чувствовал – дубинки, кулаки, унизительное пресмыкательство на полу, мольбы о пощаде… Офицер вернулся, надел фуражку и велел следовать за ним в полицию. На миг Оруэлла посетила мысль о побеге, но, когда они пришли, офицер зашел к начальнику и начал громкий спор, а уже через несколько минут вышел с конвертами, в которых лежали те самые письма Коппа.

Оруэлл поблагодарил его, и при прощании офицер неловко пожал ему руку. Мелочь, но все же это случилось на глазах у всей полиции и в окружении плакатов, кричащих, что он предатель из пятой колонны и должен быть уничтожен, и поэтому такая мелочь подтверждала что-то важное. Оруэлл не мог это сформулировать; в конце концов остановился на том, что каким-то чудом человеческий дух выжил даже в этом хаосе.

* * *

Он, Макнейр и Коттман три дня ночевали под открытым небом, сперва – на забытом кладбище, а потом – в высоком бурьяне в углу заброшенной стройки. Благодаря утренним визитам в общественные бани, к чистильщику обуви (где антифашистские приветствия уже остались в прошлом) и к парикмахеру они поддерживали приличный вид, хотя слышали, что патрули прознали об этой уловке и устраивают в банях внезапные облавы. Дни они проводили, изображая зажиточных английских туристов, – любовались достопримечательностями и ели в дорогих ресторанах, где официанты уже снова нацепили накрахмаленные рубашки и самый что ни на есть подобострастный вид.

Однажды перед уходом из модного ресторана он зашел в туалет. Там, за запертой дверью, было одно из немногих мест во всем городе, где он чувствовал себя свободным от любопытных глаз и ушей. Вот до чего докатилась их революция.

Он причесался и, глядясь в зеркало, заметил, как сильно изменился со времен приезда в Барселону семь месяцев назад. И шрам на шее, и больше седых волос. Ему было всего тридцать четыре, но теперь он знал то, чего не знал раньше. Не то, что теперь думали остальные: будто все революции бесполезны и от политики лучше держаться подальше. А то, что время таких, как он, подошло к концу. Он уже устарел – и не из-за возраста, а из-за того, что в мире не осталось места для таких, как он, жалких романтиков, верящих в истину и в свободу мыслить как пожелаешь. Будущее, осознал теперь он, принадлежит новому поколению: упрощенным людям с упрощенными мозгами, пропитанными ложью, ненавистью и культом силы, – тем, кто поймал Нина и Коппа, кто убил Боба Смилли, а теперь охотится за ним с Айлин.

Он достал из нагрудного кармана куртки ручку, снял колпачок и написал на стене как можно крупнее: «Viva POUM!» – «Да здравствует ПОУМ!» Опасно, но ему уже наплевать. Он решил, что коммунисты все равно его расстреляют, если поймают, что бы он там ни делал, – если не за настоящее преступление, то за вымышленное. На самом деле законов больше не осталось; единственное преступление – сопротивление властям.

Когда он собирался уходить, в дверь раздался стук. Уже! Должно быть, за ним следили или, может быть, хозяин ресторана – информатор, заманивший их в ловушку; возможно, в туалете двустороннее зеркало. Глупо; как же невообразимо, самоубийственно глупо! Он застыл на месте. Снова постучали. Он понял, что сейчас хуже всего оттягивать: тогда точно подумают, что он от кого-то скрывается. Оруэлл осторожно открыл дверь и обнаружил, что это всего лишь Коттман – как и он, выпивший вина и решивший воспользоваться туалетом.

На следующее утро он, Айлин, Макнейр и Коттман сели на поезд во Францию. Проехав границу, они купили французскую газету с передовицей, где говорилось, что Коттман арестован как троцкистский шпион. Ну как тут не рассмеяться?

7

Коттедж «Стоурс», Уоллингтон, март 1938 года. Он не обращал внимания на скорую грозу. В Уоллингтоне было легко не замечать действительность. Это-то ощущение, что округу забыли осовременить, что здесь воплотилась в жизнь сама ностальгия, и привлекло Оруэлла в крошечную деревушку, состоящую из всего двух улочек. Конечно, открыто в таком не признаются. Подумаешь, ностальгия, ответят тебе, дурацкая и никчемная ностальгия – да она интересна только дуракам; важно лишь будущее. Но он так никогда не считал. Стоило ступить в деревню, как словно какая-то часть его души вернулась назад во времени. Трудно сказать, из-за чего конкретно – из-за знакомых ароматов соломы и люцерны, сладковатой затхлости древней церкви, вида плечистых фермеров, попивающих темный густой эль перед таверной «Плуг», тенистого пруда с юркающим в нем ельцом, а то и просто из-за пригревшего солнца – ведь в прошлом, разумеется, всегда стоит лето. Он только знал, что тогда, до августа 1914-го, все было хорошо. Куда лучше, чем сейчас. А беда настоящего, считал он, как раз в том, что люди позабыли, как же хорошо было раньше.

После Испании Уоллингтон был как раз тем, что они искали. Эскадрильи бомбардировщиков, – которые, знал Оруэлл, уже готовы к вылету, – вряд ли станут переводить боезапас на эту крошечную точку на карте. Они с Айлин арендовали деревенскую лавку, купили беконорезку и расставили за стойкой большие склянки леденцов для местных детей. Целыми днями они писали и занимались лавкой, а вечерами читали и беседовали у камина. По выходным принимали друзей из Лондона – она сидела у него на коленях и рассказывала обо всех его неудачах в скотоводстве. Но как они с Айлин ни пытались сбежать, Испания так просто не отпускала. Они-то выбрались, но Копп остался в тюрьме, а тела их товарищей по ПОУМ гнили под Уэской. И, конечно, еще надо было дописать книгу. Оруэлл снова принялся колотить по клавишам.

Когда становишься свидетелем такой катастрофы – а чем бы ни закончилась испанская война, она все равно останется чудовищной катастрофой, не говоря уже об убийствах и физических страданиях людей, – в душе не обязательно воцаряются разочарование и цинизм. Удивительно, но военный опыт только усилил мою веру в порядочность людей[35].

Поначалу он возлагал на книгу большие надежды – это была встряска, что нужна левакам, – но теперь поддался сомнениям. По заметкам в «Таймс» и политическим новостям он понимал, что рынок книг об Испании перенасыщен, и к тому же решил, что их покупают только интеллектуалы. Он не мог себе представить, чтобы горняки-северяне ее читали и обсуждали в пабе – или вообще слышали о ее существовании, хотя именно они, а не интеллектуалы, могли помешать этим кошмарам повториться здесь. Если б только пробудить их сознательность – хотя, конечно, стоит им стать сознательными, как они перестанут быть собой и поддадутся «объективным политическим реалиям». Его разум переполняли подобные парадоксы. А революции, осознал он теперь, из парадоксов и состоят.

Крошечный коттедж дрожал, сотрясая стекла в засохшей замазке рам. Наступала тьма, ускоренная появлением высокой и широкой грозовой тучи темнейшего фиолетового цвета. Он оглядел деревню из окна второго этажа. Пруд, куда они с Айлин прошлым летом ходили на пикники и рыбалку, почернел и заледенел, оголенные вязы на его берегах уже гнулись под ветром. В тридцати-сорока метрах от его поля появился огонек. Это фермер сгонял свиней, коз, дойных коров и лошадей в тепло и уют большого и древнего на вид сарая, на котором можно было разглядеть ржавеющую табличку с названием: «Ферма „Усадьба“».

От первого дуновения бури где-то рядом громко хрустнула ветка. Сегодня ненастье разыграется не на шутку – наверняка снова сдует чертову крышу с курятника, а он только-только ее залатал. Пора и ему собирать свое разношерстное стадо. Он вышел во двор, по дороге сказав Айлин, что «задраит все люки», и поторопил кур и уток в курятник, а коз Мюриэл и Кейт – в один из двух сараев. Черного пуделя Маркса он увел в дом, греться на половичке у камина.

В честь скорого завершения книги об Испании Айлин, наконец освоившая старенькую печь, зажарила их петуха-бедокура по кличке Генри Форд и привела бедное жилище в порядок. После жаркого она села к нему на колени и кормила с ложечки своим фирменным блюдом – пирогом с яблочной меренгой. Она окинула взглядом эту картину – огонь в камельке, ноги Оруэлла в тапочках на экране, стопка нечитанных газет и журналов на полу, пишущая машинка в углу.

– Можно подумать, мы вернулись в Уиган, да? В твой муниципальный дом, где жили только ты, я и собака.

– Здесь для этого слишком буржуазно.

– Чтоб меня, и то правда, – отшутилась она.

– Впрочем, пролы не так уж плохо живут. Можно переехать на север, приучиться говорить по-другому, устроиться на завод и народить десяток детей.

– Только девять – мне надо заботиться о фигуре. И я отказываюсь носить деревянные клоги. – Она помолчала, задумалась. – Хотя денег у нас наверняка было бы больше. Я сегодня занималась подсчетами. На плаву нас поддерживают только куры и козы.

– Старый добрый Форд. Он был вкусным.

– Будем надеяться, наши куры не выйдут на забастовку, иначе мы околеем с голоду. – Она протянула ему последний кусочек пирога.

– Ты же понимаешь, это не навсегда, – сказал он. – Такая жизнь, – и оживленно повернулся к ней. – У меня есть задумка для новой книги. О человеке, который понимает, что скоро будет война, и хочет укрыться в прошлом.

– Ты еще слишком молод, чтобы писать мемуары.

– Но я серьезно. По-моему, это заденет за живое.

– Да уж – как быть социалистом и в то же время тори[36]. Сейчас такое никто не читает.

– Зато это будет первая книга о следующей большой войне. Война еще не началась, а о ней уже будет свой великий роман. Какое-то время он нас поддержит.

– В отличие от фермы.

– Сегодня-то дела идут отлично. Протянули еще денек.

– Что ж, хорошо, что тебе не заказывают книги о скотоводстве, – рассмеялась она.

Он поцеловал ее.

– Вот и кончился пирог. Не хочешь ли теперь отведать Свинки?

* * *

На следующее утро он вошел на кухню, чтобы вскипятить воду для бритья, но тут же промочил тапочки. Весь дом словно губка. После бури деревня напоминала поле боя – косые дожди прекратились посреди ночи, но их тут же сменили заморозки. Дорога до фермы «Усадьба» превратилась в канаву с ледяной водой.

Потом, пока Оруэлл кормил Мюриэл на подмороженном слякотном пятачке через дорогу, он заметил, что в грязи увяз фургон старого Филда, каждую неделю объезжавший деревню, чтобы забрать скот на рынок в Болдоке. Филд, сдававший Оруэллу участок, помахал ему и направился за помощью к ферме. Через десять минут раздалось цок-цок-цок – и Оруэлл увидел, как Филд возвращается с мальчишкой лет десяти, который вел могучего ломового коня и подхлестывал его, когда тот уклонялся от своего задания – вытянуть застрявший фургон. Знай несчастное создание свою силу, картина была бы противоположной.

– Только представь, – сказал он Мюриэл, почесывая ей за ухом: – Марксизм с точки зрения животных. – Она вылизала миску с кормом в его руках. – Вообще-то, старушка, в этом что-то есть, если задуматься, а?

Когда он упал, Мюриэл испуганно отскочила.

Айлин обнаружила его только через полчаса.

– Это мое легкое, – еле произнес он. С его губ бежала струйка крови. Казалось, его длинная шея даже не может удержать голову. Не в силах сдвинуть его с места, Айлин помчалась к «Плугу» и разбудила дочь трактирщика, которая попросила подождать и пошла искать отца – он скоро нашелся в подвале, где перекатывал огромные бочки пива.

Айлин присела рядом с Оруэллом и положила его голову себе на колени. За два года с их свадьбы его внешность понемногу менялась – и заметила она это только сейчас. При первой встрече он еще казался подтянутым, а его высокое костлявое тело, хоть никогда не было толстым, все-таки выглядело солидно. Теперь же плечи стали острыми и сутулыми, ноги – худосочными; залатанный и протертый костюм, когда-то дорогой, повис, как лохмотья на пугале.

Она всхлипнула.

– Милый, теперь ты видишь, что тебе нельзя перетруждаться?

Он поднял руку и погладил ее по голове, чтобы она успокоилась, но ничего не ответил.

– Больше никакой работы до самого конца лета. Это приказ Свинки.

– Милая, да не о чем волноваться, – выдавил он. – Скорее всего, просто плеврит. Так и чувствовал: что-то случится. К тому же я и сам собирался передохнуть.

– И хорошо. Я буду водить тебя пастись вместе с козами. Мюриэл будет тебе за компанию. Смотри, не зарази ее блохами.

Но сама все продолжала всхлипывать. У ее смелости тоже были пределы.

Пришел трактирщик и перенес его в коттедж, где ему уже постелили на диване у камина. Подскочила температура, он продолжал кашлять кровью. На третье утро, когда изо рта на простыни стала сочиться черная желчь, она позвонила из «Плуга» своему брату Лоренсу. Несмотря на всю безнадежность ситуации, в этом чувствовалась благосклонность судьбы: Лоренс О’Шонесси считался одним из лучших специалистов страны по лечению туберкулеза. Он поможет.

На следующее утро, под сплошным ливнем, его перевели в большую карету скорой помощи. Когда дверь закрылась и машина сдвинулась с места, он смотрел в окно, как Айлин машет ему и исчезает вдали.

* * *

На третий день в санатории Лоренс, высокий и строгий в хорошо скроенном двубортном костюме, появился в дверях с папкой в руке.

– Больше никаких чертовых войн за человеческое братство!

Оруэлл знал, что Лоренс никогда его не одобрял, и понимал, почему: в конце концов, с какой стати знаменитому хирургу радоваться, что его младшая сестра выскочила за итонца, который пишет о чахоточных нищих, шахтерах да анархистах и не имеет ни гроша за душой?

– Мне не нужна благотворительность, Лоренс, и это неправильно, что мне досталась собственная палата, тогда как ветераны лежат в общих. Я же слышу их разговоры. Я не против переместиться.

– О, не переживай, старина. Ты отработаешь свое лечение тем, что станешь темой моей будущей монографии.

– О чем?

– О туберкулезе.

Оруэлл кивнул.

– Это я устроил тебя отдельно, под свое наблюдение. Чтобы не было ошибок в данных.

С этим спорить было невозможно.

– Похоже, старый очаг – наверняка подцепил у какого-нибудь грязного бродяги или шахтера. Но точно сказать нельзя. Нужны постельный режим, свежие продукты и витаминные инъекции. И никакой печатной машинки. Это я пообещал Свинке, а слово Свинки, как мы знаем, закон.

На этом он ушел, сунув папку под мышку, так и не показав пациенту свои подсчеты: если случай серьезный, то с семидесятипроцентной вероятностью тот умрет в течение шести лет, а если не умрет, то с девяностопроцентной вероятностью не протянет следующие пять.

Оруэлл задумался, чем теперь ему заняться, если нельзя писать. К счастью, Лоренс оставил «Таймс» – ее можно читать целый день, но так и не дочитать. Уже многие недели новости были безрадостными. Правительство Народного фронта Блюма[37] в раздрае. Гитлеровцы вошли в Австрию, а тори снова рекомендовали бездействие. Вовсю шли споры, когда начнется война, и, словно чтобы это подчеркнуть, опубликовали фотографию новейшего моноплана ВВС Великобритании. А теперь, по стрелочкам на карте, он увидел, что республиканская осада Уэски снята – то есть теперь его бывшие окопы в Монте-Оскуро в руках фашистов. «Вот, значит, какое нас ждет лето, – подумал он: как в 1914-м, когда народы, словно не приходя в сознание, стремятся навстречу катастрофе и бедствиям. Он перевернул страницу.

Стоило увидеть фотографии, как он понял их важность. Может, кому другому они показались бы вполне обычными: три портрета, выделенные из общего снимка – возможно, группового снимка большевистских делегатов на съезде. Спокойные, даже счастливые лица, ни намека ни на что зловещее; и все же он знал, что они подспудно, если не очевидно, объясняют все.

Первая фотография – человек в форме, видимо, НКВД. На вид около сорока пяти – а значит, двадцать лет назад, когда началась революция, он уже был взрослым. Выглядел он удивительно утонченно, держался благородно, хотя и строго, что в сочетании с той самой формой намекало на какой-то заблудший идеализм. У второго, куда старше, внешность была более консервативная: бородатый, со старомодным высоким воротником, как у довоенного европейского министра. Если гадать, его можно было бы назвать либерал-радикальным или социал-демократичным юристом, каких редко встретишь в Англии. Последнего внешность выдавала с головой: лысеющий лоб, бородка и лукавые глаза человека, перечитавшего Бальзака, – с ходу узнается интеллектуал-марксист из ленинского поколения. Он даже улыбался. Внизу были подписаны их имена: Ягода, Рыков и Бухарин. А над ними – заголовок:

КАЗНИ В МОСКВЕ

18 ЗАКЛЮЧЕННЫХ РАССТРЕЛЯНО

ГЛАВНЫЕ ЖЕРТВЫ

До тех пор Оруэлл практически не следил за показательными процессами Сталина, считая их слишком абсурдными, чтобы принимать всерьез. Однако теперь понял, что в этой абсурдности и был весь смысл. Обвинения и доказательства очевидно лживы, но представлены так, чтобы их не мог опровергнуть ни один заметный человек, не подвергнув угрозе свою жизнь. А отсутствие общественного возмущения сделало процессы неопровержимой правдой.

Первый, Генрих Ягода, до прошлого года был главой советской тайной полиции – но больше напоминал бюрократа, чем массового убийцу. Двое других стояли в рядах первых вождей революции – остальных, не считая Сталина и изгнанного Троцкого, давно поглотили великие чистки, начатые в прошлом десятилетии. Теперь, похоже, раз и навсегда убирали последних.

С ужасом и нездоровым интересом он попросил медсестер принести из больничной библиотеки подшивку «Таймс». Дочитывая одну газету, он тут же бросал ее на пол и тянулся за следующей, вырезая самые интересные статьи на будущее.

Он видел, что этот конкретный процесс – выделенный среди других названием Процесс двадцати одного – следовал по все той же бредовой траектории к кладбищу. Как ранее Каменева и Зиновьева (с которыми расправился сам Ягода), этих троих обвиняемых ранее уже осуждали, а затем реабилитировали. Но в этот раз удача от них отвернулась окончательно и им пришлось полностью сознаться в нелепом списке преступлений: сговор с Троцким для убийства Ленина и Сталина, отмена коллективизации, возрождение капитализма, расчленение Советского Союза и даже разрушение советской экономики с помощью подрыва поездов и подбрасывания осколков стекла в масло рабочих. Предположительно, в стенах их дач найдены тысячи порнографических снимков. Из-за абсурдности происходящего у Оруэлла то и дело вырывался смешок. В какой-то момент двое подсудимых из двадцати одного сознались, что планировали переворот вместе с Троцким, а потом выяснилось, что во время их переписки Троцкий находился в море на пути в Мексику. Это упраздняло вердикт, в любой другой стране суд бы отменили, но жертвы все равно признали вину, несмотря на логические нестыковки. Теперь, попав в протоколы и бесконечно повторяясь в коммунистической прессе, ложь стала правдой. Оглянуться не успеешь, думал Оруэлл, как всех первых большевиков – кроме Сталина и Троцкого, нужного Сталину так же, как Сатана нужен Богу, – вычеркнут из официальной истории партии и из бытия в целом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Во время войны и несколько лет после нее действовало «двойное летнее время», то есть часы летом сдвигались не на час, а на два часа вперед.

2

Отрывки из романа «1984» приводятся в переводе В. Голышева.

3

Отрывки из книг «Да здравствует фикус!» и «Дорога на Уиган-Пирс» приводятся в переводе В. Домитеевой.

4

Bovril, beef in brief – рекламный слоган популярной марки мясного экстракта, появившейся в 1870-х годах и существующей до сих пор.

5

С 1922-го по 1927 год Оруэлл служил в колониальной полиции в Бирме, что отражено в книге «Дни в Бирме» (Burmese Days, 1934).

6

В британской системе образования школа делится на дома, в которые ученики распределяются при зачислении.

7

Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) – английский писатель. Некоторые его книги, в том числе «Любовник леди Чаттерлей» (Lady Chatterley’s Lover, 1928), долгое время были запрещены в ряде стран.

8

Сэр Комптон МакКензи (1883–1972) – шотландский писатель, охвативший множество жанров, от исторического романа до публицистики. Среди прочего известен двухтомным романом взросления «Скверная улица» (Sinister Street, 1913–1914), на который здесь и ссылается Оруэлл.

9

Джордж Гиссинг (1857–1903) – английский писатель, крупный представитель натуралистического романа, писал о жизни городской бедноты и социальных проблемах.

10

Дафна Дюморье (1907–1989) – английская писательница, мастер психологического триллера. Известна такими произведениями, как «Ребекка», «Таверна „Ямайка“» и «Птицы», экранизированными Альфредом Хичкоком.

11

Джон Сент-Ло Стрейчи (1901–1963) – британский писатель и политик-лейборист, после Второй мировой войны был министром продовольствия и военным министром. Гарольд Джозеф Ласки (1893–1950) – британский политолог-социалист, был помощником вице-премьера-лейбориста Клемента Эттли.

12

Джон Бойнтон Пристли (1894–1984) – британский романист. Здесь речь о его романе «Английское путешествие» (English Journey, 1933), написанном по материалам путешествия по Англии с севера на юг. Генри Мортон (1892–1979) – британский журналист. Речь идет о его серии статей, выпущенных также в виде книги «Прогулки по Британии» (In Search of England, 1927), написанных по материалам путешествия по Англии на автомобиле.

13

В 1931–1935 годах в Великобритании проводилась проверка нуждаемости: люди, не имевшие работу больше полугода, должны были предоставить отчет о доходах всей семьи прежде, чем получить соцпомощь.

14

Морлоки – персонажи романа Герберта Уэллса «Машина времени» (The Time Machine, 1895); подземные каннибалы, символизировавшие пролетариат, противников живущих на поверхности аристократов-элоев.

15

Ричард Риз (1900–1970) – британский дипломат, писатель и художник, прообраз Рэвелстона в романе Оруэлла «Да здравствует фикус!».

16

Вторая итало-эфиопская война (1935–1936; Абиссиния – старое название Эфиопии) – война Итальянского королевства (во главе с Бенито Муссолини) с Эфиопией с целью превратить ее в колонию.

17

Парлеву – искаженное французское «говорите ли вы?». Намек на популярную песенку времен Первой мировой с припевом «Инки Пинки Парлеву» (американский вариант – «Пинки Динки Парлеву»).

18

Битва при Бадахосе (1936) – одна из первых крупных побед франкистов в Гражданской войне, имевшая важное символическое значение. После битвы победители казнили несколько тысяч горожан.

19

Рабочая партия марксистского единства, ПОУМ (Partido Obrerode Unificación Marxista, POUM) – партия марксистов-антисталинистов. Образована в 1935 году в противовес коммунистическим партиям, поддерживавшим Коминтерн. Анархисты в Испании были представлены другими организациями.

20

«Красный Флаг», гимн британской лейбористской партии. Пер. А. Немецкий.