Последний человек в Европе

Теперь он понял: вот о чем надо писать. Любой дурак видит, что это единственная важная тема, и единственное место, где писатель может сделать себе имя, – Испания.

5

Окопы республиканцев, Уэска, Испания, май 1937 года[21]. Это очень странное ощущение – получить пулю. Несмотря на полную уверенность, что он умирает, он отчаянно запоминал, что чувствует, – на всякий случай. Не так уж многих писателей ранили – или, по крайней мере, немногие дожили до того, чтобы об этом написать.

Только придя в сознание, лежа ничком на дне окопа, под спор товарищей, откуда течет кровь, пропитавшая его одежду, он попытался осмыслить, что произошло. Если не подводила память, порядок был приблизительно следующий, хоть и пролетело все за какую-то пару секунд. Он услышал громкий взрыв, все залил жуткий свет. Когда вошла пуля, по всему телу пробежала яростная дрожь, будто экспресс пронесся по туннелю. Потом он двумя отдельными движениями повалился на землю – сперва на колени, потом лицом вниз, словно телок, оглушенный молотком. Оруэлл пытался удержать впечатления, чтобы не растерять их раньше, чем дотянется до ручки.

Пока в голове мелькали эти мысли, вокруг возились люди, неуклюже срезая с него рубашку и накладывая повязку, дожидаясь, когда по вспомогательному окопу доставят носилки.

– Шея, – сказал кто-то. – Пуля прошла навылет.

Шея! После такого уже не выживают: он видел, как в шею стреляют козам, свиньям и прочим животным, – это верная смерть. Он попытался заговорить, но изо рта хлынула кровь – не самый лучший признак.

* * *

Пять месяцев назад он прибыл на медленном поезде через Тулузу, распевая по пути «Марсельезу» навстречу вскинутым кулакам крестьян. Революционная Барселона запомнилась этаким карнавалом – с развеселыми песнями о любви и братстве, звучавшими из динамиков на фонарях. Почти все стены были раскрашены красным и черным и расписаны лозунгами левых партий и объединений: ОСПК, ВСТ, НКТ-ФАИ, ИКМ, ОСМ, МРА[22], ПОУМ. Узнал он только последнюю, по речи Макстона в Лондоне.

На магазинах и кафе красовались таблички о том, что они коллективизированы. На отелях развевались партийные флаги, а на отеле «Колон» – штабе коммунистов – он видел огромные портреты Ленина и Сталина, благодушно взиравших на толпы. В парикмахерской, брея утреннюю щетину, он сидел под лозунгом, в котором со своим слабым знанием испанского разобрал торжественное заявление о том, что парикмахеры – не рабы. (Все парикмахеры, узнал он потом, – анархисты.) И хотя все остальное в городе говорило о войне – замусоренные мостовые, посеченные бомбами стены и разбитые окна, обшарпанные и полупустые магазины с очередями на улице, задранные до небес цены на табак, – уныние уличных пейзажей легко развеивали броские плакаты с победоносными рабочими-солдатами на каждой стене. «Obreros a laVictoria!» – «Трудящиеся – за победу!»

Живо вспомнилось, как ему чистил сапоги невысокий мужчина преклонного возраста, в сером комбинезоне и обтерханном берете. Перед тем как поставить туфлю ему на ящик – тоже, как и всё вокруг, раскрашенный в красное и черное, – Оруэлл сказал то, что еще помнил по школьным урокам испанского: «Buenos dias»[23]. Но чистильщик посмотрел ему прямо в глаза, поднял кулак и ответил: «Salud, comrade!»[24] Оруэлл почти машинально ответил тем же: «Salud!» Непримечательный диалог, но невообразимый в Англии. Джентльмен и чистильщик сапог говорят на равных! Братья!

В ту короткую встречу его понимание происходящего вдруг стало полным. Он, например, осознал, что разбросанные булыжники мостовой, о которые он вечно запинался, – признаки наскоро разрушенных баррикад. Затем – полное отсутствие обеспеченных высших классов. В Уигане это казалось предательством, но в Барселоне – уютным, уместным символом чего-то хорошего – возможно, победы. Да, он помнил, как думал в каком-то восторге: вот что такое социализм – это общество, где рабочий класс – на коне. Он приехал в Испанию в поисках сюжета, чтобы обрести славу в качестве корреспондента, а то и написать книгу, но тогда понял, что обязан еще и сражаться.

Уже через неделю аристократичная жена Ная Бевана, Дженни Ли[25], направила его в ополчение ПОУМ, где к нему скоро присоединились и другие британские добровольцы. Через несколько недель приехала Айлин, чтобы вести бухгалтерию и хозяйство отряда. Но хоть ПОУМ и являлась сестринской партией НРП, в Москве ее члены и бойцы считались «троцкистами» или «замаскированными фашистами» и подлежали казни при первой же возможности. Такие планы уже строил человек с прозвищем Карлик Сталина – Николай Ежов, глава тайной полиции партии, НКВД. Но тогда Оруэлл с Айлин еще ничего не знали.

* * *

Фронт республиканцев, Монте-Оскуро, февраль 1937 года. Он сидел на пустом ящике из-под боеприпасов и курил. В это время дня солнце падало в окоп, грея его кости и поднимая боевой дух. Когда первые сражения войны пошли на убыль прошлой осенью, республиканцы и фашисты закрепились на высоких острых хребтах известняка на противоположных сторонах скалистой долины и сидели здесь до сих пор. Это была не столько линия траншей, сколько череда укрепленных позиций в пределах видимости друг от друга – белые утесы с каменными зубцами напоминали ему средневековый замок.

В эпоху пулеметов (даже тех ржавых, которые им достались) почти вертикальный ландшафт обрекал любое наступление пехоты на провал; в результате обеим сторонам приходилось выбирать между простаиванием или самоубийством. По прямой противоположные рваные линии обороны находились метрах в семистах друг от друга, но пешком выходило почти километр. На таком расстоянии пули жужжали над головой бессмысленно и лениво, безобидные из-за прискорбных стандартов испанской меткости. Артиллерия фашистов работала вяло – несколько снарядов в неделю, причем из-за стертых стволов древних пушек то и дело случался то перелет, то недолет. Настоящее оружие и настоящая война – как и настоящие возможности писать книги и репортажи, чем и занимались Хемингуэй и прочие, – были где-то далеко, в Мадриде, и ему не терпелось оказаться там же.

Его караул подходил к концу, когда он услышал перед окопом шуршание: это возвращался через брешь в хлипкой колючей проволоке, натянутой в двухстах метрах от окопа, патруль – такое гордое название носил отряд, ходивший за провизией и хворостом на старое картофельное поле на ничейной земле. Он выкрикнул:

– Seremos!

– Invencibles![26] – последовал отзыв.

Когда патрульные соскользнули в окоп, послышался шум аэроплана. А на их части фронта это могло означать только одно: фашистский аэроплан. Все самолеты, поставленные русскими, воевали под Мадридом – там у коммунистических отрядов были и русские танки, и артиллерия, и даже сносные винтовки. Зачем Сталину вооружать троцкистов в Испании, размышляли члены ПОУМ, если в то же самое время он казнит их в Москве? Если б Оруэлл только знал, на что подписался!

Он махнул пулеметчикам – те подхватили свое древнее французское орудие и перетащили на открытую местность, чтобы установить на камне и нацелить в небо. После десятка выстрелов магазин, как обычно, заклинило. Выковыривая толстую пулю, они заметили, что с древнего биплана сыпется что-то белое и блестящее. Газеты.

– Можно пустить на растопку, – сказал он, и люди засуетились под безобидным ружейным огнем по всему хребту, собирая упавшие стопки. Это была фашистская газета «Херальдо де Арагон». Ее перевели те из них, кто знал испанский получше, но основное Оруэлл понял и сам: Малага пала. Они не поверили ни слову. Однако к вечеру из тылов просочились слухи, что это правда – и хуже того: коммунисты заявляли, что город предали анархисты и ПОУМ[27].

С наступлением темноты он добрался до койки на каменистом полу блиндажа, вырытого в склоне известнякового хребта. Там он и лежал по соседству с храпящим пулеметчиком Рамоном, когда внутрь сунулся командир – Боб Эдвардс из верхов НРП.

– Нас атакуют.

Они помчались по ступенькам сквозь туман, круживший у ног, словно холодный ручей, и встали на стрелковую ступень. Фашисты подвезли новые пулеметы – Оруэлл насчитал пять линий трассеров – и вели огонь ближе обычного. Они начали стрелять, целясь во вспышки, практически вслепую, а вокруг, довольно далеко, падали снаряды, половина из которых так и не взорвалась.

Вдруг звук рикошетов раздался сзади – их окружили! Внутри все похолодело – в этой войне пленных не берут. Но угроза тылу оказалась их собственным пулеметом, спутавшим цель. Их Гочкисс тут же заклинило, и не осталось ничего, кроме как встать во весь рост под обстрелом и идти в штыковую. Когда ты под огнем, осознал Оруэлл, то думаешь, не когда в тебя попадут, а куда, из-за чего все тело напрягается и приобретает чрезвычайно неприятную чувствительность. Через час-другой драмы атака заглохла, и наутро они увидели, что это был какой-то патруль, и то скоро отступивший. С их стороны – всего одна жертва с легким ранением. Но эта стычка, пусть даже жалкая и непримечательная, все же была его первым настоящим столкновением с фашистами.

Через два дня у себя в блиндаже они с Бобом Смилли изумленно слушали, как Эдвардс переводит репортаж об этой фашистской атаке, напечатанный в газете ПОУМ «Ла Баталья».

– «В большом сражении в ночь на 20 февраля, – читал Эдвардс, – наши ряды у Сарагосы отбили крупную атаку фашистов. Прославленный состав 29-й дивизии под командованием товарища Роберта Эдуардо отстаивал окопы, как львы, сдерживая пулеметами и бомбами несметные волны фашистских штурмовиков при поддержке кавалерии и танков. Если бы не смелость, проявленная доблестными англичанами, фашисты прорвали бы наш фронт, открыв дорогу на Алькубьерре и даже Барселону. Эта славная победа вновь показывает превосходство международной солидарности рабочего класса над завербованными приспешниками фашизма…» И так далее, товарищи. Тут есть и про юного Боба – «сын знаменитого предводителя рабочего класса», и так далее и тому подобное. Даже цитата из Ленина!

– Ну конечно, – сказал Оруэлл. – Без цитаты от Самого и публиковать нельзя.

Смилли хохотал.

– Очевидно, писал какой-нибудь бумагомарака в Барселоне или Мадриде.

– А то и в Лондоне, – прибавил Оруэлл. – Чистая фантастика. Сомневаюсь, что отсюда до самого Гибралтара найдется хоть один танк. А если бы они и были, как бы фашисты затащили их на утес под нашими позициями?

– Нелепость, согласен, – сказал Смилли. – Зато моему дедушке будет приятно почитать об этом в «Нью Лидере». «Товарищ Смилли, внук лидера шахтеров, – герой, отбивающий танки фашистов на Арагонском фронте».

– И он будет гордиться по праву, – сказал Оруэлл. – Ведь раз так и написано черным по белому, кто будет спорить? Для будущих поколений товарищ Смилли станет героем революции, а когда мы все умрем и не сможем ничего опровергнуть, наша жалкая стычка войдет в историю великой битвой на таких же правах, как Фермопилы и Гастингс.

– Ну, хотя бы приятно знать, что мы тут не зря мерзнем и вшей кормим, – сказал Эдвардс.

– Закавыка, конечно, в том, что если нас победят, как наших в Малаге, то мы останемся в истории предателями. Английскими троцкистами-фашистами, воткнувшими нож в спину революции. Правда будет такой, как пожелает товарищ Сталин.

* * *

Недели после ранения почти не запомнились, не считая неудобств и боли: карета скорой помощи, подскакивающая на колдобинах испанских дорог; грязные испанские больницы, жирная кормежка с жестяным привкусом и неряшливые медсестры; врачи, которые уже было его списали, а потом объявили о большом везении (миллиметр влево, сказали они, и пуля перебила бы сонную артерию); странная шокотерапия, чтобы оживить мышцы его горла и рук. А в конце, встав на ноги, ему пришлось пройти весь путь обратно на фронт за справкой об увольнении, только для того, чтобы там его снова поставили под ружье и заявили, что он пойдет в резерве атаки на Уэску. Из-за типичной испанской неразберихи атаку отложили, и он все-таки смог выбить подпись и уехать в Барселону.

Добираясь попутками и ночуя под открытым небом, он прибыл только через несколько дней и с удивлением обнаружил, что Айлин уже ждет в вестибюле «Континенталя» с его сумкой наготове. Она встала, перехватила Оруэлла раньше, чем его заметил портье, взяла за руки и тут же увела обратно к дверям.

– Тс-с! – сказала она.

Работник отеля – скорее всего, анархист – открыл перед ними дверь:

– Торопитесь!

Выйдя на слепящее солнце Рамблы, он замешкался, попытался развернуться, но она потащила его дальше, с силой дернув за больную руку, отчего он даже запнулся.

– Хочешь, чтобы тебя расстреляли? – спросила она тихо, но жестко.

Он снова попытался вырваться, и снова она потащила его за собой.

– ПОУМ объявили вне закона, – прошептала она.

Не может быть!

– Всех наших казнят. Говорят, Нин уже мертв.

Нин! Харизматичный лидер ПОУМ, с которым он познакомился всего несколько недель назад в ходе уличных боев[28].

Она перевела его на другую сторону широкого бульвара, заполненного гражданскими гвардейцами, и скоро они нырнули в лабиринт старого города – квартал пролов, бастион анархистов, где они были в безопасности. На боковой улице нашли кафе потише и заказали кофе, надеясь, что хозяин их не подслушает.

– Как нам быть? – спросил он Айлин.

– Проставить визы в паспортах и уезжать. Но в «Континенталь» тебе нельзя – он кишит шпионами. Они не должны знать, что ты вернулся, иначе схватят и тебя.

– Придется найти другой отель.

– Там тебя предадут – все отели обязаны сообщать о постояльцах. Нет, тебе придется залечь на дно. Я все продумала. Чтобы уехать, нужно, чтобы наши бумаги одобрили в британском консульстве.

– Но на это же уйдет куча времени. – Он устал и ослаб от ранения, одна перспектива ночевки на улице наполняла ужасом. – Нет, я вернусь в номер; это параноический бред. Я им ничего не сделал. Если им нужны все, кто сражался на улицах, придется арестовать сорок – пятьдесят тысяч человек. Нет!

Она крепко стиснула его запястье и с силой прижала руку к столу.

– Послушай! Стаффорд Коттман и Уильямс – они лежали с тобой в санатории «Морин», помнишь? Они говорят, приходила полиция, искала членов ПОУМ, забрала даже тяжелораненых – скорее всего, чтобы казнить. Они вдвоем сумели скрыться, но слышали, что полиция особенно интересовалась твоим местонахождением – и забрала все твои вещи, даже одежду.

– Испанцы? Проводят чистки? – Он рассмеялся. – Разве что только после маньяны[29].

Она снова прижала его руку к столу.

– От этого не отмахнешься, Эрик. Все не будет хорошо. Всех, кого считают троцкистами, арестовывают и расстреливают.

– Но я же не троцкист.

– И Нин – не троцкист… не был троцкистом. Это тебе не Англия!

– Чушь какая-то…

Она снова прижала его руку, в этот раз – до боли. Заговорила настойчиво, хотя и не забывая об осторожности.

– Как ты не поймешь, Эрик: правда здесь ничего не значит. Все, кого мы знаем, арестованы. И тебя тоже арестуют и, может, расстреляют – может, и меня заодно. Ты должен скрыться, а как только нам завизируют паспорта, мы уедем на первом же поезде.

Из-за навалившейся усталости ему не хотелось в это верить, но наконец до него дошло. Это чистка. Они в полицейском государстве во время террора – причем на стороне проигравших. Может, когда в него стреляли фашисты, это выделяло его среди других писателей, но когда стреляют коммунисты – это уже другое дело. Они будут стрелять в упор и не промахнутся.

– Выверни карманы, – приказала Айлин.

Он подчинился, выложил на грязную скатерть кошелек и документы. Она забрала удостоверение ополчения и документы об увольнении – с красочной печатью ПОУМ и фотографией с флагом ПОУМ на заднем фоне – и порвала на мелкие клочки.

– За такое могут расстрелять. Я договорилась с Джоном Макнейром и Стаффордом Коттманом встретиться завтра в десять у британского консульства – они едут с нами. Весь британский контингент получил приказ немедленно распуститься. Там мы с тобой и увидимся.

Его блокноты! Он приехал в Испанию, чтобы писать, и уезжать без блокнотов немыслимо.

– Мне нужны мои записи.

– Их изъяли из моего номера.

– Когда?

– Сегодня рано утром – они пришли и арестовали Коппа.

– Копп! – воскликнул он так, что мог бы услышать любой, кто их подслушивает. Его командир в ополчении. От изумления он на миг позабыл обо всякой секретности. Но тут же взял себя в руки. – Он же вроде был в Валенсии?

– Он вернулся.

– Ты с ним… Пока я…

Она вдруг заплакала.

– Ты на меня злишься?

Как ни странно – не злился. Однажды, еще до свадьбы, он сказал ей, что в браке должна быть не только любовь, но и свобода. Супружество не должно быть тюрьмой. Он наклонился над столом, взял ее лицо в ладони и с силой поцеловал в губы.

– Главное, что в самое важное время мы преданны друг другу и тому, во что верим. Нельзя предавать друг друга. Вот что главное.

– Да, милый, – она плакала, но уже по другой причине. – Если в отеле меня арестуют, ты должен выбраться из Испании сам.

– В отеле! Тебе нельзя возвращаться. Ты же знаешь о британском контингенте больше кого угодно. Ты для них ценнее меня.

– Но разыскивают тебя, – сказала она. – Если сейчас я исчезну, это будет слишком подозрительно. Меня не тронут, пока думают, что ты еще не вернулся с фронта. А когда они опомнятся, надеюсь, нас уже здесь не будет. Не возвращайся за мной.

– Если завтра в консульстве меня не будет, уезжай на первом же поезде.

– Нет, либо мы едем вместе, либо не едем. – Она встала и ушла.

Он машинально подался за ней, чтобы увидеть, возможно, в последний раз, но застрял в толчее и отстал.

6

Он в одиночестве бродил по улицам в поисках ночлега. Барселона стала до жути неузнаваемой. Улицы унылые, безрадостные, словно он сошел после тропического круиза в городе, охваченном зимой. Сперва он никак не мог взять в толк, что же изменилось. А потом заметил. Динамики сменили тон. Вместо духоподъемных революционных мелодий заиграли воинственные, и пусть он не понимал всех слов, голоса казались пронзительнее и зловещей. Пропали красочные плакаты и стяги революционных партий. Тут и там по Рамбле носило яркие клочки бумаги, обрывки ткани трепетали на стенах или забивали стоки в канавах. Учитывая, с каким рвением левые партии в прошлом году обклеивали весь город пропагандой, убрать ее, видимо, было непростой задачей.

Только-только приехав в Испанию, он наивно полагал, что ПОУМ и анархисты – естественные союзники коммунистов и социалистов; теперь стало очевидно, что они заклятые враги и все следы их бывшего союза систематически стирались с лица земли. Появились новые плакаты. Он задержался у особенно уродливого, попадавшегося на каждой стене, и присмотрелся. Казалось, жуткое изображение угрожало конкретно ему. На нем здоровяк с большой дубиной жестоко топтал сапогом беспомощных ПОУМовцев и анархистов, пойманных, как звери в сети. «DESCUBRID Y APLASTAD SIN PIEDAD A LA 5a COLUMNA», – гласил плакат. «Разоблачайте и крушите пятую колонну без пощады». Без пощады. В уголке плаката были серп и молот испанской коммунистической партии. Так вот, значит, к чему скатилась революция большевиков: сапог, топчущий всякое сопротивление, – вечно.

Он не знал, остались ли еще где-то убежища ПОУМ – сейчас даже штаб партии в отеле «Фалкон» превратили в тюрьму. Часами блуждая по улицам, он оказался на окраинах города, где заметил на стенах новые граффити: «Gobierno Negrín: ¿dóndeestá Nin?» – «Правительство Негрина[30]: где Нин?» Позже он узнал, что Нина ликвидировали в эту самую ночь, хотя коммунисты заявляли, что он сбежал в Берлин и теперь работал на своего давнего хозяина Гитлера. Даже после смерти Нин все еще жил – в виде жупела.

Сперва он попробовал заночевать в пустом бомбоубежище, но его вырыли недавно, там все еще было сыро. Затем он наткнулся на заброшенную церковь, сгоревшую во время антирелигиозного буйства в начале революции[31]. В сумраке барселонской светомаскировки он разглядел только четыре стены да остатки колокольни и задумался, какого же века эта постройка – возможно, средневековая. Внутри было жарко, душно и невыносимо воняло голубиным пометом, зато сухо – и сюда вряд ли бы заглянули рыщущие патрули. Он порылся в обломках и нашел уголок, где его твердой постелью стали битые камни.

На следующее утро улицы кишели патрулями: гражданская гвардия, штурмовая гвардия, карабинеры и обычная полиция, а еще бог знает сколько шпиков в штатском. Убивая время, он переходил из кафе в кафе. В какой-то момент миновал отель «Фалкон» с comité general[32] ПОУМ и заметил, что полукруглые окна над входными дверями выбиты, а революционные лозунги на стенах криво закрашены.

Там и сям в городе встречались отдельные группки людей, в ком он узнавал старых товарищей – некоторые только что вернулись с фронта. Кое-кто подмигивал при встрече, боясь заговорить. На середине Рамблы он заметил двух товарищей из НРП – Макнейра и Коттмана, – с которыми Айлин условилась о встрече, и жестами и шепотом подозвал их. Они выбрали рынок на небольшой plaça[33] в лабиринтах улочек средневекового рабочего квартала, где вроде бы можно было поговорить незамеченными в бурной толпе, если переходить от лотка к лотку, словно туристы. По пути к ним присоединился еще один беглец – 24-летний немец, носивший псевдоним Вилли Брандт[34], Оруэлл знал его как связного ПОУМ с Социалистической рабочей партией Германии – СРП. Они тепло поздоровались, радуясь уже тому, что встретили эту смертельную опасность вместе.

По пути Коттман, невысокий ростом, поднял руку и коснулся плеча Оруэлла.

– Товарищ, новости хуже некуда. Боб Смилли мертв.

Он промолчал.

– Коммунисты говорят, ему стало плохо в тюрьме – аппендицит, но по слухам, его забили до смерти.

Юный Боб забит до смерти? Оруэлл содрогнулся, словно его тело тоже предчувствовало боль избиения. До сих пор арест испанцами казался хлопотливой административной формальностью, когда сперва просиживаешь штаны в неорганизованной тюрьме, потом твои документы проверяют и выставляют тебя за границу, чтобы ты шел восвояси. А теперь так называемые братья-социалисты убили Смилли, сына главы профсоюза.

– Что мы делаем? – произнес Брандт с посеревшим лицом. – Рабочие убивают рабочих? Мало того, что приходится убивать рабочих-фашистов, так теперь еще и социалистов? Что же пошло не так? – Он в отчаянии спрятал лицо в руках. – Что мы наделали?

Но тут же оправился.

– Товарищи, – начал он тверже – и это слово, как в Уигане, снова прозвучало естественно и сильно. – Наше дело правое, но его испортила военная борьба. Нельзя ставить победу в войне выше революции. Вы же видите? Война пробуждает во всех самое низменное. Без революции это не борьба, а просто резня. Кто будет за такое сражаться?

Они поочередно посмотрели друг другу в глаза и, словно обменявшись какой-то душевной энергией, кивнули.

– Эта война проиграна, но будут новые – мы это знаем. И в них нужно победить. Будьте верны. Вы готовы сражаться и умирать за победу над фашистами и коммунистами?

У этого Брандта, видел Оруэлл, есть талант прирожденных лидеров отбрасывать все лишнее и говорить то, что действительно важно. Коммунисты представляли такую же угрозу свободе, как и фашисты. Хоть Брандт младше их всех, в нем чувствовалась какая-то нравственная мощь, кристально ясный дух, который не могло разбить ничто, даже самые сильные бомбы. Это было прекрасно. «Как это странно, – подумал Оруэлл, – когда к человеку, которого едва ли знаешь, внезапно испытываешь приязнь на грани любви».

Он взглянул на своих спутников.

– Мы усвоили урок, – сказал он, поддерживая Брандта. – Никогда не верь коммунистам.

Они не могли задерживаться – хоть в рабочем квартале патрули встречались реже, их все равно нельзя было списывать со счетов. Перед расставанием он обернулся к Брандту.

– Поезжай с нами во Францию. Мы попробуем переправить тебя в Англию.

Но Брандт только сжал кулак, не поднимая руки, – незаметная версия республиканского приветствия, – и растворился в толпе.

* * *

Это было невероятно глупо – как самим лезть в могилу. Им бы с Айлин уехать на последнем поезде, но нет, они решили навестить Коппа в тюрьме. Не мог же он бросить бывшего командира на смерть, не сделав хоть какого-то жеста солидарности, даже если он сводился к передачке с едой и сигаретами. На первый взгляд идея казалась безумной, но им сказали, что это не тюрьма, а одно название.

Войдя в тюрьму – которая оказалась всего лишь двумя помещениями заколоченного магазина, – он увидел двух ополченцев ПОУМ, знакомых по фронту; один – американец, который оказался рядом, когда Оруэлла ранили, и унес его на носилках. Они перемигнулись.

Огромная туша Коппа пробилась к ним через толпу, – в каждую комнату, пять на пять метров зловонного сумрака, набилась по меньшей мере сотня заключенных, – и он заключил их в объятья.

– Ну, видимо, здесь нас всех и расстреляют, – заявил он весело.