Феномен зяблика

– Конечно, нет. Только я совсем не уверен, что муравей – это более низкая форма проявления Вселенского разума. Сотовый телефон муравья настолько миниатюрен, что мы его даже не видим. Боюсь, что Солнце остынет раньше, чем наш прогресс достигнет такой степени пикселизации.

– Беру свои слова про муравья обратно, – согласился Саша. – Тогда в теле жабы. Но тогда у нее, вообще, нет шансов забраться по твоей деревянной лестнице?!

– А у муравья есть. Получается он на более высокой ступени развития, как я и сказал.

– Нет, жаба тоже может, – сказал Саша, – прыг по ступенькам, прыг, прыг! Главное, чтобы лестница была как в многоэтажном доме.

– Согласен, – согласился я, – главное ни у кого не отнимать надежду. Один поцелуй, и ты принцесса.

– Смотри-ка, тоже народная мудрость! – изумился Саша, но подумав, опомнился. – Нет, нет и нет! Какая бы красавица ни была, нутро все равно останется жабьим.

– Резюмируя все, вышесказанное, – объявил я, – хочу подвести итог нашей конверсионной беседы. Благими желаниями выложена дорога в ад, разумные планы – лестница в небо! Главное, как любит говорить мой один хороший знакомый, не надо торопиться.

– Отлично! – согласился Саша. – И не нужна нам Царевна-Лягушка, нам лучше с женой целоваться! У тебя жена-то есть или кольцо лишь артефакт семейной жизни?

– Есть, – ответил я, поднеся руку к лицу, и внимательно осмотрев свое обручальное кольцо. Интересно, все эти многочисленные царапинки и язвочки на поверхности – трудные моменты семейной жизни? Или просто механические повреждения – золото ведь очень мягкий металл? Правда, очень стойкий к действию кислот и щелочей. Получается мягкий и не предательский? Символ семейной жизни.

Глава 14. Корешки, карамелька и производственный алкоголизм

Когда у нас время обеда уже прошло, а в Англии видимо наступил ланч или даже дина, Саша протрубил отбой. Я готов был тут же впасть в кому и пообедать там же. Через капельницу. Но Саша потащил меня в погреб. При свете фонарика я никак не мог разобрать, что это за коллекция стеклянной посуды: банки, баночки, пузыречки, бутылки, бутылочки, очень большие бутылочки; прозрачные, зеленые, синие и совсем не прозрачные. Невероятных форм и размеров. Что-то я узнал из советского прошлого, например, бутылку из-под кефира, что-то из фильмов про купечество, а что-то было так необычно, как амфоры с затонувших кораблей в «Клубе Кинопутешествий» Сенкевича. Главное – не было двух одинаковых, а если и были, то, видимо, распиханы по разным углам. Я сначала не мог понять, зачем эта уникальная коллекция стекла хранится в этом погребальном пространстве? И только потом я рассмотрел, что все эти емкости до единой, заполнены и плотно закрыты штатными крышками, штатными пробками и нештатными подручными затычками из бумаги, дерева и тряпки.

– Выбирай! – гордо объявил Саша благотворительным тоном. – Тут есть все! Кроме того, чего здесь нет.

И тогда, я понял, что и как тут нужно выбирать. На каждом пузырьке была наклейка с названием травы, гриба, корешка, ягоды, чей-то какашки и еще черте чего. А внизу год выпуска продукции: «Калган 2003», «Хреновина 2005», «Смородина 2008», «Дельфиниум 2007», «Рябиновка 2006 купаж»… Слава французских виноделов – всегда – предмет зависти всех самогонщиков.

– А водки нет? – жалостливо спросил я, сглотнув набежавшую волну. – Процесс оптимизации – это самый тяжелый мыслительный процесс для человеческого организма.

– Водки нет, – слегка обиделся Саша, – могу предложить неразведенный спирт. На чем все это как раз и замешано.

– Спасибо, не надо, – отказался я. – Но это в корне меняет дело. Нельзя ли мне отведать корня солодки? С детства люблю ее вкус – что-то среднее между ромом и коньяком. А еще и от кашля помогает…

– А ты, ботаник, знаешь, вообще, что такое солодка и где она растет? – терпеливо спросил Саша.

– Не знаю, – честно признался я, – травка какая-нибудь. Вот ваш калган, я знаю что такое – Лапчатка узик, по-латыни. И тоже корешки. Бабушка их всегда в самогон добавляла. Поэтому, солодку, я всегда представлял как что-то типа калгана.

– Понятно, – вздохнул Саша. – Солодка-это растение степей и полупустынь. Корень растет на глубину нескольких метров! Представил себе? И у нас она не произрастает.

– Ну, извини, – с неприятным чувством задетого самолюбия произнес я.

– Да ничего. Есть тут у нас и любители солодки. Говорят, что поднимают потенцию. Но я думаю, что у них просто какие-то проблемы со здоровьем, типа болезни Аддисона. – Саша лучом фонарика нарисовал на стене дугу и выудил бутыль импортного дизайна с криво написанной этикеткой «ЛАКРИЦА. Северный Казахстан». Дата розлива была неразборчива.

– Мокрицу, я, вообще, не хочу. Ну, нафик! – я представил себе мелкую всегда мокрую траву, покрывающую огородные грядки сплошным ковром.

– Дурень, – констатировал Саша. – Лакрица и солодка – это одно и то же. Тоже не знал? Я гляжу, ты не представляешь никакого интереса для Октябриныча. Он-то у нас великий знаток трав и грибного царства.

– И плесени? – съязвил я, пытаясь последним шансом показать хоть какие-то остатки биологического образования. – Давай не будем это пить. Поднимать потенцию нам сейчас как-то неактуально. Оставь для страждущих и обездоленных эрекцией.

– А мы и не будем, – согласился Саша, – мы только продегустируем. Должен же я тебя угостить, раз тебе она нравится.

Он извлек с нижнего стеллажа какие-то две чернильницы (в этом подземном музее алкогольного стекла рюмки оказались бы полным кощунством). Вдул в них свои бациллы, изгоняя пыль, и наполнил на две трети грязно-желтоватой жидкостью.

– С праздником! – объявил Саша и опрокинул чернильницу в рот.

– Вкус как в детстве, – объявил я, высосав содержимое второй. – Только немного землей отдает, как будто корни не совсем тщательно вымыли.

– Дело не в этом. Мужики говорят, что возможно подвид не тот. Настоящая в Туркменистане выращивается, а не в Казахстане и, тем более, не на юге Сибири.

– Ща как даст нам по голове! – предположил я. – Столько сладости и на голодный желудок.

– А ты знаешь, что это не сахар? – спросил Саша.

– Глюкоза, фруктоза – какая разница – еще быстрее усваивается! Тут в погребке и завалимся, – мне как-то уже хотелось выбраться наружу.

– Это вообще не углеводы, – Саша снова наполнил чернильницы. – Они конечно в солодке присутствуют, но в очень незначительных количествах. Солодка содержит гликозид, больше 20 процентов. Специальное вещество, которое придает ей сладкий вкус.

– Тоже не знал? – спросил Саша, когда мы опрокинули по второй чернильнице. – Я гляжу, ты не представляешь никакого интереса для Октябриныча. Он-то у нас великий знаток…

– Магии, химии и алхимии, – я не дал Саше самостоятельно закончить уже зарождающийся штамп. – Знаешь, я пробовал у жены таблетки заменители сахара, когда она худела. Я могу точно сказать, что это не сахар. А вот в солодке – сахар по вкусу не отличим от настоящего. Из солодки, случайно, не делают сахар для диабетиков?

– Нельзя, – сказал Саша, – у солодки очень мощное действие, сравнимое разве с женьшенем. Будешь еще?

Я отказался, боясь мести охотников, у которых чернильницами выпили всю их сексуальную силу. Ну… или из жалости к больным Аддисона.

Тогда Саша прихватил из погреба другую винтажную емкость с надписью «Хрен какого-то года» и мы поползли наверх.

За обедом вдруг выяснилось, что Саша совсем не ест мясо. Меня он потчевал глухарятиной, предварительно спросив, ем ли я мясо, и какое. Сам он уминал кильку в томатном соусе, которую я купил в Старом Яре, приговаривая при этом: «Иногда, хочется какого-нибудь говнеца съесть, для разнообразия».

– Какой тогда ты нафик танкист?! В смысле охотовед. Кто тебя на работу-то взял, если ты мясо не ешь? – удивился я.

– Да, я с завода пришел. Охотхозяйство принадлежит телевизионному заводу, а я там когда-то начинал. Меня там знали и помнили, вот поэтому и взяли. К тому же я мясо не ем, но это не значит, что я вегетарианец. Все остальное: рыбу, яйца и грибы я ем с удовольствием. К тому же свои отклонения я стараюсь не афишировать. А тебе сказал, чтобы бы ты не заподозрил подвох – угощает, а сам не ест. Ты вон сам свинину не ешь.

– Так ты, вроде, по специальности строитель? – уточнил я.

– Строитель.

– А зачем телевизионному заводу строитель?

– А там был целый ремонтно-строительный цех. Крышу, например, каждый год чинили заново. Кирпич, шифер, пиломатериал. Не одну дачу построили, и не только директору. Советский был размах. Но, эх там и пили! Военное предприятие – спирта хоть водочный завод в соседнем овраге открывай. Там он и реализовывался широким слоям общественности, теми, кто сумел вынести его через проходную.

Я первый раз туда попал на практику после 3-го курса. И вот однажды случай был. Зашел я в мастерскую пообедать. Там в основном инструмент хранился в железных шкафах; какие-то запчасти, винтики, болтики – мелочевка всякая. Постоянного рабочего места в мастерской ни у кого не было. Время от времени кто-то заходил, копался в шкафах, гремел инструментом и снова уходил. Иногда задерживались ненадолго, чтобы что-нибудь заточить или срезать. И снова никого. Я помыл руки. Холодной воды в кране не оказалось, только горячая, но я успел, пока она была еще теплая. Я разложил свой обед на металлическом верстаке слева от двери. Мастерская была наполовину перегорожена, поэтому входящие в дверь меня не видели, зато я прекрасно видел, что происходит в противоположной части. Буквально следом за мной туда заходят главный энергетик и начальник участка подъемных механизмов, рассуждая на ходу, что до оперативки им не дожить. У обоих серые лица после прошедших выходных. Они брызгают на руки, потому что после меня из крана течет уже слишком горячая вода. Начальник участка подъемных механизмов пытается обвинить в отсутствии в кране холодной воды главного энергетика, но тот говорит, что он в ответе только за горячую.

– Претензий к температуре теплоносителя нет?

– Нет. Чай можно прямо из-под крана заваривать, а вот руки помыть негде!

Начальник участка подъемных механизмов ставит на верстак бутылку водки, главный энергетик банку спирта – «у Люси вымолил для протирки оптических осей». В этот момент скрипит входная дверь, и входит начальник цеха.

– Вы чё тут? – спрашивает он подозрительным тоном, ощупывая глазами поверхность верстака.

– Мы не чё тут! – отвечают хором эти оба, закатывая глаза к потолку.

Начальник цеха уходит ни с чем, проглатывая слюну.

Начальник участка подъемных механизмов снова ставит на верстак бутылку водки. Главный энергетик банку спирта. На этот раз они успевают еще расставить чайные чашки, прежде чем снова скрипит дверь, и влетает начальник участка.

– Вы чё тут! – кричит он грозно, брызгая слюной.

– Да ни че. Вот пообедать собрались, – отвечают двое, демонстрируя свертки с домашней едой.

Начальник цеха снова уходит ни с чем, раздраженно требуя смазать эту чертову дверь сразу после обеда.

Начальник участка подъемных механизмов снова ставит бутылку водки на стол.

– Убери, – говорит главный энергетик, – он все равно не даст нам спокойно пообедать. Давай стакан! – Он наливает в стакан спирта из банки и прячет банку. – Если что, скажем, что вода.

В этот момент демонстративно медленно открывается дверь и входит начальник цеха со своим свертком.

– Давайте, мужики, я с вами пообедаю, – и раскладывает на верстаке свои припасы. – Ну, что? Наливать будете?

– А у нас кроме воды ничего нет, – говорит начальник участка подъемных механизмов, кивая головой на стакан со спиртом.

– У вас и ничего нет? – не верит начальник цеха. – Я знаю, что есть. Давай, давай, не жопься, наливай. А то сейчас здесь и помру – перебрал вчера малость, а в субботу, вообще, перебор случился. Проклятая работа! Никаких шансов допить до пенсии.

Начальник участка подъемных механизмов со вздохом водружает на верстак бутылку водки. Главный энергетик разливает водку по чайным чашкам. Они тут же выпивают, не закусывая.

– А покрепче ничего нет? – жалостливо спрашивает начальник цеха.

Главный энергетик со вздохом достает банку со спиртом и разливает спирт по чайным чашкам. Потом берет с соседней полки чайник и тонкой струйкой начинает доливать воду в чашки, разбавляя спирт.

– Не надо. Потом запью, – говорит начальник цеха и опрокидывает свою чашку в рот. Потом в поисках запивки хватает со стола стакан со спиртом и залпом его выпивает. Что в этот момент стало с его лицом описать невозможно. Он бросается к крану, засовывает сосок к себе в рот и открывает вентиль. Отсутствие холодной воды для него оказалось новостью, которую он тоже не сразу осознает.

– Уби-и-и-и-вцы! – стонет начальник цеха и вылетает из мастерской.

***

Второй раз я попал на завод после армии, уже, будучи дипломированным специалистом и получив офицерское звание. Вот тогда я узнал, что такое оперативка. Обычно оперативку проводят по утрам с целью раздать задания на день. На заводе же было заведено проводить оперативку за 45 минут до окончания рабочего дня, чтобы по окончании люди могли сразу идти домой. Сначала раздавались задания на следующий день, обсуждались возникшие проблемы, кого-то ругали… Но в заключительной стадии оперативка всегда заканчивалась коллективной пьянкой. Очень удобно: получил нагоняй, снял стресс, пополз домой. Все продумано. И технология, отточенная до мелочей: спирт пили в чистом виде и никогда не закусывали. Блюли принцип – оперативка это не банкет! Дома тебя жена накормит (если, конечно, доберешься). Когда я в первый раз отказался пить, сославшись на то, что я, вообще никогда, и в принципе не пью, они, как ты, сказали: «Какой ты, нафик, тогда офицер? И как ты тогда сможешь влиться в наш коллектив?!» Причем слово «влиться» я понял правильно, т. е. буквально. Поэтому пришлось выпить. Для меня они, правда, спирт разбавили. На закусь нашли одну карамельку, которую поделили пополам. Одну часть отдали мне, вторую поделили на всех. Домой меня отнес пожарный, который жил неподалеку. И в течение 3-х лет я приходил с работы пьяный или меня приносили. С периодичностью в один день. Один день меня тащил пожарный, который жил неподалеку, на следующий день я его волок домой. Пожарный, правда, быстро сошел с дистанции – печень отказала. Но я так и не научился пить чистый спирт, как они. Там фокус в том, чтобы заливать спирт прямо в глотку, минуя рот. А потом пришел домой почти трезвый, хряпнул стакан воды и всё! Снова доброе утро, снова любимый завод и дорогой коллектив! А коллектив был очень спитой и дружный, с пониманием и сочувствием относились, если кто-то занемог и не смог выйти на работу («ничего, потом отработает»). Председатель профсоюза по пьяни предлагал мне улучшить мои жилищные условия. «А как, – говорю, – мне их улучшить, если мы с женой и так в трехкомнатной квартире живем?».

«Ничего, мы тебе четырехкомнатную дадим. Со всеми удобствами. У меня тут на днях слесарь из очереди на получение жилья должен выпасть – ему бабушка наследство в Китае оставила. А он шестой в очереди».

– Представляешь, завод сам строил жилье для своих работников? Сейчас в это трудно поверить. Потом случилась перестройка. Я четырехкомнатную квартиру не успел получить. Оборонзаказ упал почти до нуля. Телевизоры, которыми дурили народу головы, потому что они изначально не работали, совсем перестали покупать. Население вместо отечественных полированных гробов, перешло на закупку корейских и японских телеков в пластиковом черном корпусе. А я ушел с завода торговать компьютерами и серьезно увлекся программированием.

Но завод до конца не умер, оборонка снова пошла в гору. А меня взяли в охотоведы в охотхозяйство завода, когда я снова попросился назад. Годы совместного алкоголизма порождают ностальгию.

Глава 15. Кошка, которая гуляла сама по себе

Следующее утро встретило нас холодной моросящей погодой. Весной так бывает. Особенно когда черемуха цветет. А черемуха у нас цветет весь май: где-то раньше, где-то позже. Поэтому когда случаются возвратные холода, которые накрывают всю область, черемуха обязательно где-нибудь уже цветет или где-то еще не успела отцвести – короче, стопроцентная народная примета!

Но Саша не расстроился, зяблики тоже. Птичье царство шумело и суетилось в предвкушении вкусных мошек, отвязного секса и родительских радостей. Я же просто радовался: дождю, птичьему гомону, тому, что никому ничего не должен, и тому, что не надо идти на работу. Моя совесть и чувство непрерывного долга еще не проснулись, а сам я прекрасно выспался. Я и до этого знал, что высыпаешься не тогда, когда долго спишь, а тогда, когда не надо вставать.

Саша, воспользовавшись сложившейся метеорологической обстановкой, организовал в овраге кремацию эксгумированного с поляны мусора. Я был назначен главным поджигальщиком. Процесс розжига под дождем требует сноровки и сообразительности. Но даже я, безусловный обладатель всех вышеперечисленных качеств и даже больше… В силу инстинктивного чувства оптимизации… ошибочно именуемого в народе ленью… Короче, я сразу попытался поджечь огромную кучу снизу, вместо того, чтобы сначала развести огонь, и только потом потихонечку подкладывать сверху.

Но мое упорство или Сашин керосин, он просто испугался остаться совсем без спичек, произвели феерию. Клубы пара, по запаху дыма, пронзаемые трассерами искр устремлялись в небо, а затем, под воздействием низкого атмосферного давления, стелились по земле. В этом и был Сашин план: чтобы наш пионерский костер случайно издалека не приняли за лесной пожар. Я, правда, не видел особой разницы. Спасал только моросящий дождь и открытое пространство вокруг крематория. Порывы ледяного ветерка били непосредственно по почкам и помогали раздувать огонь. Время от времени Саша начинал шипеть, призывая к соблюдению пожарной безопасности в лесах и вблизи водоемов, обвиняя меня в излишнем усердии. Но насколько изначально было трудно раскочегарить всю эту полугнилую массу органики, настолько же невозможно было ее затушить или пытаться управлять процессом.

Овраг горел двое суток. На третий день Саша ослабил контроль за остывающей «лавой» и повел меня ремонтировать кормушки для лосей. Мы поднялись вверх по течению, ближе к границе заповедника. Кормушки стояли на берегу и были видны с реки. Дышать свежим речным воздухом после локального лесного пожара оказалось очень приятно. В голове потихоньку рассеивался скопившийся дым, и становилось ясно. В общем, этот вид деятельности, из той же области преобразования окружающего пространства, мне очень понравился. Конструкция кормушки была примитивная как палка, и состояла из них же. Технология ремонта была проста для понимания: отвалившиеся жерди мы, или приколачивали на место, или привязывали проволокой; сломанные меняли на новые, срубая для этого молодые деревца. После обеда я предложил Саше сделать парочку новых кормушек. Саша охотно поддержал мою инициативу, сказав, что он даже знает, где их нужно установить.

Место оказалось в конце огромного левого поворота, еще выше по течению Сежи. Это была огромная песочная поляна вдоль кромки молодого соснового леса, отгороженная от реки зарослями ивняка. Все пространство было равномерно заполнено россыпями сухих лосиных оливок.

– Саша, они что, специально сюда какать приходят?

– Наверно, – буркнул Саша, видимо, не обладая достаточными знаниями в области поведенческих особенностей сохатых. В силу своего изначального «телевизионного» образования.

– А зачем тогда их здесь еще и подкармливать?

– Тут до заповедника, дай бог, один километр. Может полтора. Там их не кормят, чтобы не нарушать экологический баланс рогов и копыт в природе. А мы их прикармливаем и выманиваем на свою территорию. Хотя мы и не так круты, потому что между заповедником и нашим охотхозяйством узкой полосой расположено охотхозяйство, принадлежащее жене какого-то босса энергии атома. Они и снимают все сливки, им даже и прикармливать не надо. Они кого надо уже давно прикормили. Ты, наверное, еще не в курсе: какими бы дикими не были леса в округе, они уже все поделены. И вам с Октябринычем нет в них места.

Последняя фраза Александра была сказана жестко, и меня очень расстроила. Во-первых, он объединил нас с «революционным отчеством» вместе, хотя мы даже не знакомы. А во-вторых, я не посвящал, как мне казалось, Сашу в мою теорию бомжевания. А может, я все-таки разговариваю во сне?

Осадок на душе остался. И даже отсутствие осадков в окружающем пространстве, работа на свежем воздухе, и солнце, время от времени, появляющееся из-за туч, не смогли его развеять: все-таки я очень обидчивый. Мы работали молча. А когда мы закончили, Саша со словами: «Пойдем, чего покажу», снова повел меня вверх по течению.

Мы вышли к тому месту, где речка Вишнёвка впадала в Сежу. На берегу висел огромный плакат «Берегите природу мать вашу», прибитый к двум столетним соснам большими ржавыми гвоздями. Отсутствие запятой перед ругательством искажало изначальный замысел автора в попытке банального объяснения. Все-таки надо быть лаконичнее – «Берегите природу, суки!» И тогда отсутствие запятой уже не влияет на очевидность заложенного смысла.

Этот плакат я многократно наблюдал с реки, проплывая мимо на байдарке. Но только сейчас мы стояли с его изнаночной стороны и с высокого берега смотрели на текущую воду. Саша рассказал, что именно в этом месте заканчивается заповедник и начинается другой административный район. Но не этот двусмысленный транспарант оказался целью нашей экскурсии.

Мы углубились в лес, взяв чуть правее от склона Вишнёвки. Но не успели пройти и ста шагов, когда я увидел это сам. На фоне голубого неба (весенняя погода снова налаживалась) среди ярко-белых стволов берез зрелого возраста торчала из земли ржавая труба. Наличие сверху куска железа, изогнутого в виде арки, защищающего от дождя и снега, не давало усомниться в предназначении трубы. Труба была явно печная.

Я вспомнил все: приток, землянка, заповедник, сосна, пасека, медведь, козы. Все сходится, это Старик! Я затаил дыхание? Перехватило дух? У меня побежали мурашки? Холодный пот? А что, бывает горячий? Ёкнуло сердце? Нет! Это было, как будто смотришь приключенческий фильм: и вот сейчас, наконец-то, все произойдет, все решится, откроется дверь… и…

Конец предыдущей серии.

Нам пришлось идти еще несколько минут – трубу я заметил издалека. Поэтому чувство приближения к мечте успело меня накрыть. Оно усиливалось с каждым шагом. Я даже успел осознать смысл альпинизма: ставишь цель, возможно несколько лет готовишься, потом мучительно лезешь в гору, проклиная всех на своем пути и себя, последнего идиота; ну, а потом, эти несколько метров до вершины… А потом новая цель, и снова несколько лет подготовки. И все это ради этих последних метров.

Конечно, землянка Старика не была моей главной целью. И шансов его здесь встретить было мало, даже, если мой Старик и Сашин Октябриныч разные сущности. Но найти доказательства существования Сеженского Старика, романтическому образу которого я неосознанно завидовал всю свою зрелую жизнь, после тридцати – точно… Было как достижение цели, а предвкушение – кайф. Я тоже был альпинистом – я тоже не хотел оставаться как все, добывая огонь на даче, чтобы пожарить шашлык.

Землянка находилась в неглубокой ложбинке, в стене которой и был вход. Сначала я решил, что дверь внутрь распахнута настежь. И только потом я выяснил, что двери не было совсем. Вернее она была, но без каких либо петель и по замыслу строителя просто прикладывалась изнутри: в случае самого сильного снегопада всегда оставался шанс выбраться наружу. Напротив входа валялись ржавый таз, худое корыто и кучка приготовленных, но не расколотых дров. Спилы были старые и темные по цвету, но сами кругляки еще не успели сгнить. Белое пластиковое ведро из-под какой-нибудь фасадной штукатурки, стоявшее тут же на пеньке осовременивало окружающее пространство и давало надежду на присутствие. Но на сырой весенней земле следов не было, и сухие заросли гигантского прошлогоднего папоротника оставались нетронутыми. Этой зимой в землянке точно никто не зимовал. Я оглянулся на Сашу, и Саша небрежно, одним только жестом, послал меня войти. И я перешагнул порог, которого не было.

Землянка поразила меня своей теснотой. Прямоугольник, по длинной стороне которого, находились дверной проем и сразу слева железная маленькая печка. Труба выходила через потолок наружу. На противоположной стене располагались полати в два яруса, длина которых не превышала и двух метров. Причем самый верхний ярус располагался под самым потолком. По короткой стене слева тоже были расположены полати в два яруса. Спать на них можно было, только свернувшись калачиком, так как полностью вытянуть ноги не позволяла ширина убежища. Но так как это было самое дальнее от двери, и поэтому самое теплое место, оно, по-видимому, и служило постелью: на верхнем ярусе лежало грязное истлевшее одеяло. Такое одеяло я уже видел в заброшенной бане на берегу Сежи. И так же как тогда оно вызвало у меня чувство брезгливости. По правой короткой стене располагался чуланчик, в котором висела какая-то верхняя одежда типа фуфайки, серая от грязи, пыли или времени. Чуланчик был прикрыт приставной дверью от входного проема. В состав двери входила полиэтиленовая пленка, возможно, дверь служила еще и источником естественного освещения, так окно в землянке не было предусмотрено. Но я не стал этого выяснять.