Феномен зяблика

Мои шестьдесят два килограмма мало изменили ситуацию, и чтобы не вывалиться обратно, я прикрыл за собой дверь молнией и присоединился к всеобщему веселью. Две стены тамбура представляли собой два огромных полиэтиленовых окна, через которые открывался прекрасный вид – Слава копошащийся внизу! А еще нас слегка покачивало как в гамаке или на качелях, в общем, действительно было весело и хотелось еще выше. А Слава закачивал газ в стенки – палатка принимала свою исходную прямоугольную форму, насколько позволяла веревка, которой мы отделили основной объем от тамбура. В тамбуре не было надувных стен и нам становилось все теснее.

– Руби конец, – я высунул голову в щель двери, не перекрытую молнией.

– Фигу, – ответил Славик, заканчивая манипуляции со шлангом. – Я с вами!

Он попытался подтянуть наше надувное сооружение за веревку, но ни веса, ни силенок у него не хватило. Уцепиться за ткань палатки он тоже не мог – «шар» висел уже на высоте более двух метров прижатый к сосне.

– Вали сосну, полетим вместе с ней! – пошутил я. – Мы в палатке, ты на дереве. По ветке будешь отрубать и регулировать высоту полета.

Славику план не понравился, он зажал нож в зубах и полез по стволу к нам. Я расстегнул молнию двери и очень приветливо крикнул: «Добро пожаловать на борт, потомок обезьян!». Славик хрюкнул и чуть не подавился ножом. Мы затащили его внутрь, и стали решать дилемму как осуществить старт? Было понятно, что как только мы разрежем веревку, шар начнет стремительно подниматься вверх через крону сосны, к которой был привязан. Сосна была не мелкая, росла на краю леса – ее веткой могло и голову оторвать, если вовремя не подсуетиться. Большинством голосов я был выбран и крайним (неправильно, видите ли, привязал – «надо было двумя веревками») и жертвой, как самый легкий и спортивный.

Сволочи! От женщин вообще не жди благородства. Слава, тот и вовсе ничего привязывать не собирался. Засунул их как кули с … вместо балласта, и все. Я же за них испугался – улетят к чертовой матери! Да и веревки больше никакой не было, Славкиной отделили палатку от тамбура. На это мне со смехом ответили, что испугался я не за них, а за себя – что останусь без женщин; а без женщин я не могу; и вообще головой надо думать. Короче Слава был герой, а мне только предстояло им стать.

Открыв молнию двери наполовину, я высунулся по пояс из тамбура, дотянулся до веревки и начал ее перепиливать. Веревка была нетолстая, но натянутая как струна, а нож тупой («как сам Славик» – мелькнула злобная мысль). Процесс немного затянулся, возможно, из-за этого мои коллеги-воздухоплаватели пропустили момент моего спасения. Да я и сам, не успел ничего крикнуть, хотя заготовил классическое: «Поехали!» Шар рванулся вверх, а я всем телом вбок, чтобы избежать столкновения с верхней веткой. Оба движения оказались неожиданными для моих товарищей: вместо того, чтобы быстренько втащить меня внутрь, как было условлено, они меня «выронили». Сердце мое оборвалось, и я инстинктивно выронил нож. Но в то же мгновение зеленое мелькание ветвей изменило направление – сначала они уходили вверх, потом стали уходить вниз. Не сразу я осознал, что это значит.

Я поднимался вместе с «шаром». Благо, сменив точку крепления, я оказался под ним и ветви мне больше не угрожали, только хвойные лапы нежно мели мое тело. Когда дерево наконец-то «проехали», я увидел верхушки деревьев и поляну нашего лагеря. Ракурс, правда, был очень необычный. Я осторожно посмотрел наверх, и сердце мое остановилось снова. Мои ноги, вернее ступни, все же застряли в складках оболочки тамбура, и мои друзья удерживали их изо всех сил. Лица их были напряжены и молчаливы. Вот что значит уговор дороже денег! Они не дали мне упасть с высоты двух метров, и теперь я полечу головой вниз с десятиметровой высоты. Это в лучшем случае. Затащить меня внутрь они точно не смогут – нет точки опоры. Одной рукой они держались за складки материи, другой удерживали мои кроссовки. Мы были как котята в мешке, которых несут топить в ближайшем водоеме. Я как самый шустрый чуть не спасся, но застрял лапой в дыре и теперь приму смерть от столкновения с ближайшим пеньком. Опять же, это в лучшем случае. А то можно и все пеньки в лесу черепушкой пересчитать.

И тут пришла спасительная мысль! «Ангар 18» мне мстит! Как я представлял, как я мечтал, как я хотел от него избавиться… И вот! Летим! Мысль материальна. Только не надо забывать про ответную реакцию. Я не мог позволить этому «монстру» взять вверх над собой. Я бы мог согнуться и достать руками свои ноги, но любые мои движения, сгибание колен вызвали бы перемещение стоп и… Но Слава тоже проинтуичил ситуацию. Ему удалось перегруппироваться, свернуться клубком на дне тамбура и обхватить мои ноги двумя руками. Девушки придавили его сверху.

– Давай, – скомандовал Слава. И я начал плавно раскачиваться. Только бы удержал! К этому времени шар снова стал приближаться к вершинам деревьев. Секунда и я вцепился руками за ткань палатки.

– Отпускай!

Он отпустил мои ноги, и я выполнил почти классический подъем переворотом, закинув свое тело в проем двери коленками вперед. Армия не прошла даром. Правда, на службе я и не догадывался, зачем нужен этот подъем переворотом. Но был рекордсменом в роте. Да и подтягивался неплохо – 24 раза легко, а 28 раз – только однажды. Оказывается все не зря. А вот через козла так и не научился прыгать. Значит тоже так надо! А то прыгал бы сейчас через какого-нибудь козла.

Славик в армии не был, но воспитание никуда не денешь. Мало того, что он сумел, каким-то чудом, удержать мои ноги, пока я подтягивался, он в любом случае вытащил бы меня, и даже, если пришлось, за органы, никак не предназначенные к использованию в качестве ручек. Потому что человека ведут по жизни не мышцы, а сила воли и долга. А это и есть воспитание.

Как только как я оказался в тамбуре, нас стало волочить по верхушкам деревьев. Кто-то даже пошутил, что в висячем положении я, видимо, легче чем в сидячем, и не сбросить ли меня обратно. Но «шар» действительно снижался, с трудом мы «перевалили» своими попами через стену деревьев и оказались снова над руслом реки. Река в этом месте делала левый поворот. Противоположный берег был достаточно открыт, не считая маленького неожиданного домика у кромки леса, похожего на баню, и огромного навеса у самого берега. Наше кораблекрушение, в зависимости от места падения, могло вызвать снос железной трубы домика или вовсе проломить навес. Поэтому мы приступили к рулежке.

Путем раскачивания нашей «корзины», т.е. тамбура, мы пытались придать нашей посадке траекторию между домом и навесом. Чтобы дом слева, а навес справа. Получалось плохо. Но обогнуть навес нам все же удалось, и тут мы увидели хозяина. Старик с огромной седой бородой и лысиной Льва Толстого сидел за столом, который стоял сразу за навесом, чуть дальше от берега и точно по нашему курсу. Слава, вытянув руки, пытался хвататься за низкую травку, пролетавшую под нами. Но прополка как способ торможения оказалась безрезультатной. Столкновение было неизбежным. Но случилось чудо. Наш воздушный шар разом издал звук, то ли вздохнул, то ли выдохнул, и наши попы вместо того, чтобы врезаться в стол, мягко коснулись земли. Нас протащило еще метра два. Потом мы на корточках выбирались из-под «обломков» нашего летательного аппарата прямо к ногам старика. Поэтому мы все, до мельчайших подробностей, запомнили его огромные черные сапоги до колен и зеленые военные штаны.

– Летчик, – шепнул Слава.

– Маресьев, – ответила моя начитанная жена.

Почему летчик, а не танкист? Их логику я не понял. Но эти тяжелые сапоги в жаркий летний день, и у меня вызвали ощущение, что ног в них нет, во всяком случае, живых. Тем более что сверху старик был одет в легкую, светлую рубашку.

Мы очень вежливо, каждый на свой манер, поздоровались с нашим «летчиком». Он приветливо закивал и пригласил испить с ним чаю. Старик поразил нас. Пока мы совершали аварийную посадку, пока мы копошились у него под ногами, он продолжал невозмутимо посасывать свой чай из блюдечка. Как будто каждый день из-за деревьев вываливается гигантский надутый презерватив грязно-зеленого цвета и валится к его ногам. А потом из него вылезают милые, вежливые молодые люди.

И чашек на столе было ровно четыре. Мало того, чашки как будто только что вымыли, и, перевернув, сложили друг на друга в стопку блюдцев, с них даже не успели стечь или высохнуть капли воды. Нас как будто ждали.

Разобрав чашки, мы залили в них темную жидкость из заварочного чайника, стоявшего сверху самовара, и разбавили кипятком из краника. А потом, как по команде разлили по блюдцам, как будто с детства пили чай только таким дедовским способом. Напиток был восхитителен! Ароматный, чуть горьковатый, с привкусом хвои и каких-то трав. Я не могу пить чай без сахара, но собственно говоря, сходство с чаем заключалось только в температуре жидкости. Сам процесс также кардинально отличался от выпиваемого на ходу стакана чая за завтраком.

Мы медленно втягивали губами кусочек Мирового океана плещущегося у нас в блюдцах. Мысль о том, что вот так можно попить чайку утром, а потом бегом на работу казалась абсурдной. Нет, после такого таинства, конечно, можно пойти поработать – продирижировать оркестром, названным в твою честь, или поуправлять Вселенной. А иначе хоть увольняйся.

– А Вас как зовут? – нарушила гармонию королей мира любопытная Наташа, – вы лесник? (Надо было сразу в лоб спрашивать: «Вы Маресьев или Толстой?»)

– Меня зовут Евлампий Макарович, я – Созерцатель, – ответил старик.

Славик поперхнулся водами Мирового океана, а я продолжал ёрничать: «И что не Рабиндранат Тагор?!» Но про себя, так как старик, безусловно, внушал уважение и вызывал жуткий интерес. Он был явно ключевым звеном, центром окружающего пейзажа. Казалось, возьми ластик, сотри эту белую фигуру и все, мир разрушится. Исчезнет и река, и лес, и мы, и голубое небо.

– Созерцатель, это что за профессия? Вы кого-то должны контролировать? – спросила Наташа. Она собиралась стать репортером, и специально вырабатывала в себе необходимую нахрапистость.

– Нет, сударыня, это не профессия. Это образ… или скорее способ жизни, – задумчиво ответил старик, – но в силу вашего молочного возраста, вряд ли вы сумеете меня понять.

Я тогда почувствовал и до сих пор в этом уверен, что старик, таким образом, специально спровоцировал Наталью на дальнейшие расспросы. И, конечно, она буквально вцепилась в него. До этого она мечтала отыскать в нашем городе местного Жигало, взять у него интервью и с таким материальчиком войти в Журналистику уездного города и далее, как попрет. Но «Созерцатель» тоже звучало свежо и круто. Только не подумайте, что она была легкомысленной. Она была обаяшкой и производила очень хорошее впечатление на пожилых людей.

Ее способность разговаривать с дедушками и бабушками на равных, меня всегда поражала. Как будто она провела свое детство вместе с ними в голодные военные годы. Старики тут же выкладывали ей самое сокровенное или самое важное, что было в их голове. Наталья просто получала ответную реакцию на свой искренний интерес к ним. Удивительно, но ни меня, ни моих сверстников это поколение никогда не интересовало. Наверное, еще в детстве, мы получили ответы на все свои детские вопросы… и потеряли интерес к бабушкам, как к источнику знаний. А поговорить с ними по взрослому, так и не сложилось. Они успели умереть.

Короче говоря, Евлампий Макарыч получил достойного собеседника в лице Наташи, а мы его «теорию созерцания».

Господь смотрит на этот мир глазами человека. Нашими глазами. Когда мы видим красоту, нас окружающую, мы осознаем гармонию созданного им мира, и Бог радуется. Когда мы смотрим и изо дня в день и не замечаем ничего прекрасного, кроме рутины и заведенного порядка вещей, Бог слепнет и перестает нас любить. Мы становимся бесполезны для него и ему не интересны.

Каждый день я встречаю рассвет и провожаю восход. Ночью я смотрю на звезды. Днем я смотрю на текущую воду, игру солнечных лучей и теней дерев в реке. Иногда я вижу струи воды, льющиеся с небес, когда Бог умывается. И когда у него хорошее настроение, при этом светит солнце, опускаются радуги-мосты, после дождя растут грибы, и все становится свежим и чистым. Такой дождь смывает все грехи – не надо от него прятаться под зонтом или крышей. А когда Бог горюет, с небес льется мертвая вода, затапливая все живое. Вот тогда надо прятаться! Настроение Господа зависит и от меня – каким воспринимаю я этот мир, таким видит его Бог. Это моя миссия. И я не знаю, когда она закончится, и сколько мне уже лет. Но я знаю – мое созерцание ущербно. Я одинок, и моя картина мира однобока. Мир двуполярный: Минус и Плюс, Север и Юг, Мужчина и Женщина. Я человек без Юга: она давно умерла. И мне не с кем поделиться красотой заходящего солнца или блеском алмазной росы в лучах восходящего солнца. Но иногда Бог щадит меня, как сегодня, и дает мне поблажки. Очень не хотелось пить чай в одиночестве! И тут вы, на воздушном шаре. Прекрасные молодые люди! Если бы не ваше нелепое летательное устройство, разрушающее гармонию мира, я бы принял вас за ангелов.

***

Славик надулся из-за «летательного устройства». Я решил, что точно Маресьев! А Наташа спросила у старика, как называется его бог.

***

Бог един. И даже в рамках одной религии всегда имеет несколько имен. Но это не важно. Главное, что путь к Богу лежит через сердце, вернее через душу человека, а не через церковь. Если эта связь есть, вы ее обязательно чувствуете. Любая религия навязывает человеку свод правил и традиций, благодаря которым можно контролировать приверженность индивидуума к конкретной религии, но ни одна церковь не может контролировать мысли человека. Вот почему все подлые дела человечество всегда вершило и вершит с именем господа на устах. Пилот, сбросивший атомную бомбу, тоже прежде прошептал: «Господи…»

***

«Ну, точно летчик! Точно Маресьев», – подумал я.

***

Потому что Бог нами не управляет, но он может помогать нам, если обращаться к нему. И, конечно же, судит, когда приходит время.

А религия – это всегда повод для новой войны. Не будет религий – не будет войн.

***

– Подождите, но есть же очень миролюбивые религии, – вмешалась начитанная Наташа. – Которые призывают к всеобщей любви, и не считают иноверцев своими врагами.

– Нет, сударыня, – мягко возразил Старик, – они все равно претендуют на истину, мол, мы то с вами знаем – только наш бог самый правильный.

– И что же в этом плохого? Пусть любят своего бога и людей заодно. Вы же любите своего Бога и даже не говорите нам его имени?

– Это не важно, как обращаться к Богу: Небесный царь, Вселенский разум или Изя. Главное общаться с ним. Ему это нравится. Он создал нас по своему образу и подобию, и всегда откликается на душу, направленную к нему, среди огромной серой массы молящихся и не молящихся.

– Скажите, пожалуйста, – влез в разговор Славик, – а у лягушек есть бог? Существует Лягушачий бог?

– Я не знаю, – ухмыльнулся Евлампий Макарыч. – Надо бы спросить у лягушек.

– Скажите, – не унимался Славик, – а где у человека находится душа? В головном мозге?

– Нет, – так же спокойно отвечал старик. – Душа у человека находится в груди. Но это не сердце, и не в сердце. Рядышком. Вот потому бывает и не разобрать – душа болит или уже инфаркт миокарда.

Мы все похихикали над шуткой, и Евлампий Макарыч предложил нам новую порцию чая.

– Получается, основная функция человека в этой жизни – созерцать? Любоваться миром? – продолжила беседу Наташа.

– Я этого не говорил, – ушел от ответа старик. – Это мой удел в конце жизни. А какая задача стоит перед вами, я не знаю. Вы сами должны почувствовать это или разузнать у Бога. Что почти одно и то же. Вот из вас получится отличный фотограф, например. Человек приходит в этот мир, чтобы его преобразовывать, делать лучше. Испытать свою душу. Не выдержал испытания, пожалте в следующей жизни к Лягушачьему богу. А оттуда потом очень сложно выплыть снова наверх.

– А преобразовывать, это как? – с неподдельным интересом воскликнул Славик. Так как всегда был переполнен преобразованиями и идеями, как улучшить этот мир.

– А жердь через ручей перекинул – вот тебе и преобразование. Только надо, чтобы не для себя. Не только для себя. А для людей. Вот тогда это благостное дело. Потому что каждый воспользовавшийся твоим мостком, будет поминать тебя добрым словом. А каждое доброе слово в твой адрес – дополнительное очко в твоей Книге жизни. Надо с благодарностью принимать моменты, когда Бог дарует тебе возможность послужить людям.

Славик скис: такие преобразования ему не понравились. Игра в очко на честном слове! Ну нет! Видимо, не сильно он поверил в существование Лягушачьего Бога.

– А дети? – спросила моя жена, потому что к тому времени у нас уже были дети. – Дети – это тоже преобразование мира?

– Конечно, – с удивлением воскликнул старик. – Воспитание детей – прямое служение Богу. Потому что ваши дети, это не ваши дети. Все дети – эти дети Господа. И если вы испортите своей слепой материнской любовью его чадо, Бог будет к вам немилосерден. И вряд ли в следующей жизни вы удостоитесь такой чести.

– Насколько, я могу понять, – вмешалась в разговор Наташа, – вам ближе азиатские религии? Ведь христианство обещает, в лучшем случае, воскресить когда-нибудь всех покойников. А вы проповедуете нам возвращение души в этот мир?

– А как же! – воскликнул Евлампий Макарыч, и первый раз за все время нашего чаепития, я почувствовал волнение в его голосе. – Многие думают, что вот, натворил я дел. Я, конечно, негодяй! Но когда умру, все сгниет вместе со мной. А дети мои, зато будут жить в счастье и достатке. Не будут! Так не бывает – накопленный мусор души не перегнивает! Это было бы слишком просто. И мается такая душа, отягощенная, простите меня, накопленным дерьмом! Измарав при этом все свое генетическое древо.

Каждый умный человек должен чувствовать в себе этот груз предков и не преумножать по мере возможности. А стараться делать свою душу более чистой и легкой. Вот тогда-то и появятся движения человеческой души и способность к полету.

– Вот у вас это почти получилось, – закончил старик с иронией.

– Вы буддист? – жестко спросила Наташа.

– Нет. Я Созерцатель.

– Ну, тогда вы сектант, – решительно вынесла вердикт потенциальная корреспондентша. – Вы готовы принять меня в свою секту Созерцателей?

– Нет, – очень мягко и как то очень по-человечески ответил Евлампий. – Милая девушка, к Богу нельзя ходить толпами. Понятно, что так – не так страшно. Но для каждого свой путь, и каждый должен пройти этот путь сам, не прибегая к помощи таксиста. А любая мировая религия – это только механизм управления массами, вот почему всегда так жестко преследуется любое инакомыслие в религиозной среде.

***

– А что было потом? – спросил Саша, когда пауза после моего рассказа затянулась.

– Да, ничего. Пока мы пили чай, «Ангар-18» улетел в неизвестном направлении без экипажа. Мы даже не заметили. Мечта моя сбылась, а Славик тоже не горел желанием отправиться на его поиски. Правда, он надеялся, что его все равно выдует в русло реки, и мы подберем его, когда будем проплывать мимо.

Но этого не случилось. Зато мы вылезли на берег в том месте, где пили чай из блюдечек, когда продолжили наше путешествие. С реки ни стола, ни навеса не было видно – слишком крутой берег, да еще и поросший вдоль воды тростником. Но мы запомнили сход к воде. Вообще непонятно зачем мы это сделали? Наверное, мы все чувствовали какое-то наваждение после встречи с Созерцателем. И хотели его развеять. Или получить дополнительные доказательства.

Но ничего не получилось. Стол был. На столе вертикально стоял деревянный чурбан, выбеленный временем. Но ни чашек, ни самовара, ни старика. Мы обошли со Славиком всю поляну, заглянули под навес – никаких следов чьего-то пребывания. Странность состояла еще в том, что мы не обнаружили домик с трубой, который как будто стоял на опушке, когда мы совершали посадку. Моя жена предположила, что все дело в угле обзора – одно дело смотреть с высоты падающего воздушного шара, и совсем другое стоя на поверхности земли. Была еще надежда, что мы ошиблись и не в том месте вышли на берег. Итог подвела Наташа, поставив все точки на место.

– Ребята! Все-таки не надо курить, – твердо сказала она.

Хотя никто из нас никогда и не курил, но мы ее поняли.

***

– А знаешь, Андрей, – задумчиво произнес Саша, – ваш Летчик говорил о том же самом, о нашей с тобой модели лестницы в небо.

– Может быть, – неохотно согласился я. В процессе своего рассказа я сам усомнился в реальности мной рассказанного.

– Знаете, что, ребята?! – с неожиданным волнением в голосе произнес Аркадий Октябринович. – Знал я одного человека, когда еще работал в обкоме. Странная личность, то ли оккультист, то ли мистик, то ли экстрасенс, то ли третий глаз… Он консультировал наши властные и силовые структуры. Какого типа услуги он им оказывал, я даже и не догадываюсь. Но этот тип пользовался большим уважением, никто кто его знал, не мог позволить даже шутки в его сторону. У него как будто была способность видеть этот мир иначе, или видеть то, что другие просто не могут видеть. И вот однажды, совершенно случайно, мы встретились с ним за одним столом. И после пары рюмок, а может больше… Причем, он, по-моему, совсем не пил, но я-то точно, и мы разговорились. И он сказал, почти то же самое, что ваш Летчик: «Человеческая душа в этом мире может только созерцать. Созерцание – единственное удовольствие, доступное человеку в этом мире. Все ваши (он точно произнес «ваши», а не «наши») удовольствия основаны на созерцании». И еще он сказал, из того, что я запомнил: «Господь Бог на этом свете не освещает человеку путь. Для этого существуют другие миры. И чтобы попасть туда, душа не должна заблудиться здесь. Этот свет создан не для удовольствий, как многим нравится думать, этот свет создан для испытаний. Надо служить людям».

– Опаньки! – произнес я голосом бабы Вари.

– Круто!!! – воскликнул Саша и тут же начал анализировать услышанное. Его способность на лету схватывать причинно-следственные связи поражала. – Что мы имеем в итоге: лестницу в небо, созерцание и испытание. Первая теория требует от нас последовательной деятельности на преобразование окружающего пространства, и не только физического: построить дом, посадить дерево, вырубить лес, выкопать пруд, но и духовного (книги, музыка, картины, статуи, фильмы и наши поступки, меняющие этот мир). По сути это и есть – служение людям.

Созерцание, как источник удовольствия, тут сложнее. Крот, выползший из норы, может любоваться красивым закатом? Вряд ли. Может ли он любоваться обнаженной Крутихой? Нет! У них секс только в темноте, на ощупь и по запаху. Человеческая сущность одна наделена в этом мире способностью созерцать, и тут все ваши летчики и космосенсы правы. Получается, созерцание – это есть проявление божественной сущности человека, или, как любит говорить Андрей, вселенского разума. Но, честно говоря, не очень понятно, зачем? – подытожил Александр.

– Да, все понятно, – вмешался я. – Аркадий Октябринович правильно нам все сказал. Созерцание, как единственно возможное для человеческой сущности в силу ограниченности окружающего нас мира. Возможно, в других мирах возможности души для восприятия окружающего мира больше.

– Андрей, – Саша издал звук, похожий на кряканье, – это слишком заумно. Хотя наша с тобой модель лестницы в небо, подразумевает такую вероятность.

– Молодые люди, – официально обратился к нам Аркадий Октябринович, – без созерцания не может быть преобразования. Не к чему и не к кому будет стремиться.

– Это совсем не так, – не согласился Саша. – Муравьи тоже преобразовывают пространство вокруг муравейника.

– Они это делают инстинктивно и механически, – возразил старик.

– Вообще, муравьи – плохой пример, – сказал Саша и посмотрел на меня. – Андрей считает, что муравьи стоят на более высокой ступени развития, чем мы…

– И поэтому, – подхватил я, – они уже не нуждаются в способности созерцать. Правда, я в это не верю.

– Пойдемте-ка, юные мыслители, созерцать закат, – предложил Аркадий Октябринович.

Я вспомнил вчерашнее созерцание, сопровождаемое немыслимыми образами.

– Сегодня без грибов, – утешил меня Саша, заметив мое замешательство.

Мы расположились на берегу, но место было уже не такое сказочное, как вчера. Более низкое и болотистое. Зато солнце укладывалось спать прямо в Сежу, и лучи постепенно гасли, достигая поверхности воды.

– Почему мы любим смотреть на закат? – спросил Аркадий Октябринович романтическим голосом.

– Сто очков, ностальгия, по нашему космическому прошлому, – ответил Саша также романтическим голосом. – Когда-то мы были там.

– Точно, пацаны! Если бы мы не грешили в прошлой жизни, – объявил старик твердо, как с трибуны партийного съезда, – сейчас бы сидели по ту сторону горизонта.