скачать книгу бесплатно
Тут же несли стариков. Они глядели заплывшими глазницами вверх, видя пустоту бесконечной синевы, или, приподнявшись, различали вокруг себя потревоженный улей. Беспомощно покряхтывая и стеная, краснели, наливались несовместимой с их возрастом злобой, выдавливая хриплое: «А-а-а-а!!!» – что одновременно означало и «Сволочи!», и «Как вам не совестно, разве не видите – старого человека несут!».
Старческое «А-а-а-а!!!» сливалось с грудным, новорожденным. Последних качали и успокаивали сдобренные, молочные мамки, шикая на стариков, чтобы те не причитали, а спокойно лежали и смотрели в синее небо.
Все это смешивалось, менялось местами, накапливалось, трещало по швам, готовое в любой момент лопнуть, разлетевшись во все стороны на мелкие отдельные кочевья, шатры, крытые дубленой кожей.
Оказавшись в самой гуще людского гама, Саул не думал (казалось, вовсе забыл) о своем помазании. Глазами он искал учителя. «Самуил вспомнил о сыне своем!» – твердил он про себя взахлеб, в каждом бородатом и седовласом старце видя судью. Не один раз обознался он, становясь на колени и целуя руки совсем чужих людей. Те шарахались от «полоумного», бросая вслед: «Иди протрезвись! На святое избрание пришел, а не в погреб винный!».
После очередной неудачной попытки отыскать наставника Саул решил остановиться и присмотреть место для ночевки. Но только он завел ослов на первый постоялый двор, тут же среди других голосов – чужих и нестройных – услышал знакомое:
– Ослицы снова привели тебя к твоему старику.
И теперь ничто, кроме этого мягкого тембра, не существовало вокруг. Не раздумывая, не сомневаясь, Саул узнал его, обернулся, подбежал, припал к дорогой руке:
– Учитель! Я искал тебя везде, но, как и прежде, не я, а ты нашел меня.
Теплые, такие желанные слезы хлынули, омыв запыленное после дороги лицо.
– Позволь мне вернуться к тебе, поселиться в Раме или в Силоме и хоть изредка видеть и слышать тебя. Пустыня – не лучшее место для юности.
Самуил поднял Саула с колен, обнял, и вскоре они сидели уже на кровельной террасе постоялого двора, откуда открывался вид на город – запруженный паломниками до неузнавания. Судья смотрел на своего воспитанника, удивляясь тому, как возмужал Саул за последнее время.
– Капля за каплей вода наполняет и переполняет кувшин… – Самуил дышал тяжело и отрывисто, как могучий, но с годами уставший упряжный вол, – так и время идет и проходит. Нынче кончились ожидания, и теперь все, что сказано было Богом через меня, исполнится.
Саул недоверчиво смотрел на учителя, будто спрашивая: «О чем ты говоришь? Не радость ли долгожданной встречи роднит нас? К чему тогда вместо „сын мой, соскучилась по тебе душа моя“ говорить о второстепенном?».
– Ты думаешь, твой старый учитель не рад видеть тебя? – Самуил снова обнял Саула, взглянул на него и по-дружески потряс за плечи. – Ты говоришь в себе: «Опять этот зануда толкует о том, о чем мне нет никакой охоты слушать».
Краска сменилась бледностью на щеках Саула, ему стало стыдно.
– От тебя ничего не утаишь… – только и сумел сказать он, смущаясь и снова краснея.
– Передо мной ты можешь быть и юным, и застенчивым, – с той же веселостью сказал Самуил и тут же переменился в лице, – но сегодня Бог укажет на тебя. Для твоего же блага тебе придется научиться скрывать свои настроения и эмоции.
Саулу хотелось сказать, что он будто разговаривает не с любимым учителем, а с путешествующим философом, который подолгу готов толковать обо всем на свете… но промолчал. Ему стало обидно, он даже рассердился на судью. Ему показалось, что тот его не слышит и не понимает. Вместо этого он спросил:
– Откуда ты знаешь, что Бог изберет именно меня?
– Но Яхве тебя уже избрал! – сказал Самуил. – Или ты забыл, что произошло в то утро? А может, недостаточно тебе моих слов и нужно еще подтверждение?
Напрасно Саул пытался выдавить из себя слова об одиночестве, о том, что, будучи царем, он не знал, что ему делать, с чего начать, как себя вести, с кем советоваться… О том, что, пока есть в Израиле действующий судья, в глазах людей царь-юноша будет выглядеть смешным. Почему, хотелось ему спросить, Яхве среди сильных избрал его, слабого, в правители над остальными? Когда он покажется перед двенадцатью племенами, не полетит ли в его сторону зазубренным камнем: «Да он же слишком юн! В сражение ли ему идти? Не на войну, а на верную гибель поведет он Израиль! Впрочем, кто за ним последует? – его верблюд, и тот не послушает его голоса».
В прежние годы им не раз доводилось подолгу сидеть или гулять, не проронив ни единого слова. То были незабываемые мгновения (а порой и долгие вечера), наполненные мыслями, присутствием друг друга. Что же случилось? Прошло время? Впервые они почувствовали тягость от наступившего молчания. Впрочем, и само молчание они тоже почувствовали впервые.
– Жена, которую ты дал мне, Ахиноамь, осталась в шатре досматривать за хозяйством, – не выдержал Саул и первым нарушил доносившийся с улицы поток людских и животных окриков.
Самуил очнулся, словно кто разбудил его.
– Жена? Ты женат? – спросил он, недоумевая. Подумал и добавил: – Тем лучше, царю нужны наследники.
И снова Саул ждал иного от учителя – ждал неподдельной радости, пожеланий счастья и рождения Мессии. Но больше всего Саул пришел в отчаяние, когда Самуил сказал:
– Однако почему ты говоришь, будто это я дал тебе в жены Ахиноамь? Поверь, ни вчера и никогда раньше не знал я женщины, носившей такое имя. Она к тебе сама пришла?
Вихрем пронеслись в голове Саула цепкие вкрадчивые слова Ахиноами: «Судья и пророк Божий приветствует тебя, и для того, чтобы царство твое укрепилось, велит тебе взять меня в жены. А уж затем он позовет за тобой, чтобы идти в Массифу… Самуил предупредил меня, что тебе потребуется время свыкнуться с мыслью, что отныне у тебя есть жена… Самуил открыл мне твою тайну…». Голубой полупрозрачный газ, коричневое платье с красным нагрудником и поясом. «Судя по ее настрою и голосу, – говорил Иеминей, – она опытна и совсем не девица. Просто зайди с ней в шатер, а там… Главное, ничему не удивляйся и ни перед чем не робей». Кольцо… «Жена по закону Моисея и Израиля». Как же без благословения?..
– Но… – на глазах у Саула блеснули слезы обиды. – Как такое возможно?.. Нет… Этого не может быть!..
Саул вскочил, мечась из стороны в сторону, перебегая с одного конца крыши на другой, словно ища выход. Наконец он наткнулся на лестницу. Всем телом обрушился вниз. Через несколько ступеней перепрыгивал он, несясь вон с постоялого двора. Одним махом опрокинул, разбив, глиняную бадью с водой. Налетел на паруса развешенного белья, повалив все на землю. Не заметил он ни старого солдата, поднявшегося и идущего на внезапный шум. Не слышал он и: «Постой! Куда же ты?» – Самуила, кричавшего ему с кровли.
4
Не только местные жители окрестностей Массифы, но и сама земля помнила падение филистимлян. Кое-где оставались еще рытвины и котлованы, поглотившие вражеские полки. Местные мальчишки находили в полях то золотую чешую доспехов, то дышло пеласговой колесницы. Этим находкам никто уже не удивлялся. Пожимая плечами и лениво разглядывая заржавелый короткий меч, взамен показывали целый арсенал кольчуг, пик, дротиков, полных колчанов. Нередко на городском торжище выставляли филистимское добро, однако покупателей находилось немного, разве кто из приезжих, кому все это старье было в новинку. Поэтому массифляне шли на всякого рода уловки, рассказывая простодушным слушателям о подробностях «того памятного дня». Странно, но почти каждый лавочник находился тогда рядом с Самуилом, видел своими собственными глазами, как ангел сходил с небес в виде огня и пожирал принесенную жертву. Уверяли и клялись всем святым, что именно на их верблюде Самуил помчался в погоню за неверными. Находились даже такие, кто помог судье взобраться на двугорбое животное.
Делец Захария был сыном барахольщика Иуды. Прошлой весной одураченные паломники вынесли все товары его отца и, на радость сбежавшихся зевак и на горе самого Иуды, утопили копеечные богатства в быстром течении Иордана. Иуда страдал недолго и в скором времени снова стал промышлять нестаптывающимися сандалиями из тирского тростника да крысиными шкурками, которые он гордо именовал тивериадскими выдрами.
Захария был проворнее отца и пошел дальше. Видя несдержанность своих соседей, он живописал яркими и проникновенными красками, как, увидев Самуила верхом, лично поднял остальной народ, «благодаря чему, кстати, филистимляне и пали в тот день…». Рассказывая, он словно перерождался. Размахивал руками, показывал, как на ходу судья передал ему вожжи, а сам настигал древком посоха бегущих с поля боя пеласгов. При этом доставал судейский посох, отказываясь не то что продавать его, но и давать подержать в руках. В конце концов, после долгих часов искусной торговли, он отдавал палку за несколько десятков шекелей серебром, заклиная счастливых покупателей беречь реликвию, передавая ее от отца сыну, а главное, никому не говорить о том, что Захария, встретив добрых людей, продал им драгоценность, дороже которой может быть лишь ковчег или тайные знания, полученные от Моисея. Но случались и курьезы, когда на узких изломанных улочках Массифы можно было увидеть незнакомых друг другу прохожих, осторожно несущих резные «Самуиловы посохи». После такого Захария нередко бывал бит, а его лавка разносилась в глиняные со стекольными осколки.
Вслед за Захарией, как ни рискованно было заниматься таким ловкачеством, у каждого лавочника (и даже не важно, чем он торговал – специями ли, вином, побрякушками или манускриптами) отыскивалась-таки при счастливой направленности беседы пара «завалявшихся» посошков.
* * *
На жертвеннике догорала тушка заколотого ягненка. Окруженный левитами, ковчег стоял на возвышении чуть поодаль. Самуил, подняв руки, возносил благодарственную молитву. Вниз по склону холма насколько хватало глаз колосилось живое поле, поделенное на двенадцать расходившихся во все стороны лучей: от Иуды, самого длинного, до Вениамина – небольшой черточки, едва достигавшей подножия холма. Затаив дыхание, этот единый организм внимал происходящему на вершине. Слушал вдохновенную речь Самуила, не пропуская ни слова.
– О начале моего судейства большинство из вас не помнит, расспросите о том отцов ваших. – Обладатели «Самуиловых посохов», разглядев настоящий посох в руках судьи, разламывали свои палки, проклиная Захарию и божась расквитаться с прохиндеем. – Многие из вас родились и росли на моих глазах. Я радовался вместе с вами на ваших свадьбах, носил траур, оплакивая ваших мертвецов. Вся жизнь моя перед глазами вашими. Вы знаете все пути мои. Ногами моими исхожены селенья и города, где щедрым Сеятелем рассыпано обетование Авраама. Пусть же выступит из вас тот, кому не известно лицо мое и кто белизну одежд моих видит впервые.
Никто не вставал.
– Тогда, – снова заговорил Самуил, – выступите вперед те, кого я осудил, оклеветал, кому остался должен невыполненным обещанием или деньгами. Может, я брал подарки и приношения или обидел вас словом, не оказал гостеприимства, должного внимания. Или есть прочее, чего я не помню, но что в ваших сердцах лежит мельничным жерновом[33 - Никто не смел выйти из сомкнутых рядов. Некоторые – потому, что действительно не имели ничего против судьи, другие… То, о чем говорил Самуил, считалось необходимым вступлением (эти правила риторики использовались также в официальных письмах и на застольях). Смысл всегда был один и тот же: оратор в начале выступления искусно оправдывал себя, после чего переходил ко второй – главной части своей речи.]?
Самуилу показалось… нет, он и вправду заметил среди прочих устремленных на него глаз пронзительный взгляд маленьких черных углей. Они высматривали исподлобья, наблюдали. Самуил почувствовал за собой слежку, словно каждое его слово записывали, перетолковывали.
«Не сейчас! Кто бы это мог быть? Как не вовремя! Аккуб? Шаллум? Талмон? Кто еще… Ахиман?» – проносились перед ним имена и лица стражников, приставленных к скинии. Но ни в одном из них он не узнавал такого сверлящего ока. «Где же он?!» Самуил огляделся. «Упустил! Высматривает теперь со стороны».
Широкая седая борода и длинные заснеженные волосы умело скрывали его минутную растерянность. Самуил все еще пытался вспомнить, где и когда он уже – «наверняка!» – пересекался с этими углями, но тысячи других глаз были устремлены на него, ожидая последних слов его судейства.
– Если же нет у вас ничего против меня, – трубный медный голос его снова покрыл рассеянное до горизонта племя Израиля, – тогда я буду судить вас перед единым и невидимым Господом!
Самуил подошел к жертвеннику и бросил жменю благовоний на красный накал решетки. Сладкий дым взвился плотным молочным облаком, змеиным капюшоном навис над судьей. Держа в руке посох и лицом обратясь к небу, в своем горении и непреклонной воле он был похож на древних праведников.
Поднимаясь все выше, благовония смешивались с дымом жертвы всесожжения. Спокойно и тихо. Не потревоженные гулявшими на вершине холма сквозными ветрами, серые клубы – пряжа необработанной шерсти – превращались в тонкие струи, нити. Ручейками, лентами вились, вытягивались, в белом полуденном свете исчезая из виду. Словно кто-то вдыхал их, наматывал на веретено. Вслед за жертвенным дымом возносились другие – далекие, возжигаемые еще руками праотцев. Жертвенники Авраама, Исаака, Иакова… Благодарственные и покаянные, просительные, ежедневные и праздничные. Поднимались легкие кадильные облака, перемешивались с гарью костров, военных пожарищ, оставленных поселений, разрушенных очагов.
На какое-то мгновение жертвенный дым скрыл Самуила. Различимы были лишь неясные очертания. Саулу даже показалось, что не голос его любимого учителя, а чревовещания призрака доносятся из-под земли.
– Приходили судьи, пророки, провозглашая, что нет для Господа слаще дыма, чем дым покаяния. Но не послушали их – забросали камнями и прогнали из селений своих, не перенося, как нестерпимую боль, истину. Решили поставить царя и возжечь перед ним покорную жертву рабов – мерзкую перед Господом. И хорошо, если бы слушались царя своего, – может, и простилась бы вам слепота ваша. Так нет, вы и царя своего невзлюбили – и преследовали его, и насмехались над ним, и от злости или от скуки убили его!
Многие в толпе переглядывались: мол, о чем говорит судья? как можно убить еще не избранного царя?
– Было бы для вас лучше родиться безногими, безъязыкими и безумцами, – Господь ничего бы от вас взамен не потребовал. Но так как вы зрячи, а бельмами обрастаете, лишь когда на то находится причина, выгодная для вас, то суд Его будет праведным, немилосердным. И в тот день вы скажете: зачем вынашивала меня мать моя, не лучше ли было для меня стать камнем или растением?
С последними словами судьи небо вдруг почернело и сплошным раскатом – сверху донизу – молния расколола надвое завесу душного дня. Люди падали – кто где стоял – на колени, стеная громким плачем, чтобы Самуил помолился и чтобы Яхве избавил их от верной гибели. Взрывами, трескучими всполохами обрушивались отовсюду молнии, озаряя Массифу, вдруг погрузившуюся в темноту. В мелькании внезапных разрядов, в грохоте различались обезумевшие от страха – даже не лица, а глаза… выпученные, лезущие из орбит. Лишь иногда в них узнавался старик или ребенок, после чего снова что-то среднее между животным и человеческим – крик, одновременно отчаянный и бессмысленный, озлобленный и просящий о помощи…
Так же внезапно, как наступила тьма, небо вдруг просветлело, и вся природа словно оглохла. То здесь, то там – кто был посмелее – поднимали головы, как бы спрашивая друг друга, что это было, в страхе оглядываясь по сторонам, ожидая новых огненных стрел и громовых клокотаний.
– Подходите каждый по племени вашему, – наконец провозгласил Самуил, опустив обессиленные руки, – и Господь укажет среди вас достойного понести золотой терновник короны.
После обрушившегося ненастья и таких слов немногие решались подходить первыми. Прятались за спины, пропускали свою очередь, дожидаясь конца шеренг. Шептались, распространяя из рядов в ряды нараставший ропот: «Если царство грешно, то и за царем грех будет ходить неотступно». «Идите, идите, – слышалось то и дело. – Еще вчера каждому хотелось быть избранником, а теперь… Чтобы всю жизнь на тебя сыпались осуждения с проклятиями – нет уж!»
Подходили. Самуил, глядя на них, отрицательно качал головой. Те облегченно вздыхали, будто сбросили с себя неподъемную ношу или им только что сказали, что на самом деле белое пятнышко на их руке – не проказа. Подолгу рассматривали тех, кому еще предстояло выдержать взгляд судьи: «Не этот ли? А если не этот, то который из них?».
К вечеру, когда нескончаемая людская река поредела и оставалось лишь несколько неродовитых семей, большинство понимало, что тяжелый рок царства, нависавший над каждым из них, миновал. Однако в общей нескрываемой радости угадывалось и беспокойство. Если судья никого не одобрил, кому тогда быть царем? Стали поговаривать даже, что Самуил нарочно задумал так, чтобы и впредь оставаться у власти. Старейшины бросились искать, не остался ли кто из народа в своих селениях. Но не успели они и шагу ступить, как от толпы отделились Сихора и Аша. Рядом с ними, виновато опустив голову, смиренно шел Саул: ноги не слушались, несколько раз он спотыкался. Гиматий его был разорван и измят.
– Мы нашли его за обозами, – торжественно объявил Сихора, подойдя к Самуилу. – Там он, как последний предатель, следил за всем этим маскарадом и прятался.
«Сихора! Сихора! Толстосум Сихора! Вирсавлянин!» – словно финиковая роща зашелестело среди толпы.
Самуил узнал эти горящие угли: «Конечно, кому же еще… Ни золотом, ни старостью не насытился». В одно мгновение вся жизнь Сихоры – начиная от помощника Кир'анифа до последней войны, побега, скорого обогащения и клеветы на Иоиля и Авию[34 - Сыновья Самуила.] – пронеслась перед судьей. Он вспомнил об оставленных в Вирсавии сыновьях и Эстер… И совсем неожиданно подумал, что во время жатвы молнии так же редки, как благочестие в Израиле.
– Так вот кого ты хочешь поставить вместо себя? – Сихора выкрикивал, став спиной к Самуилу, размахивая руками и говоря к народу. Из слов его выходило, что Самуил желает выдать самозванца за истинного царя.
– Взгляните на него, братья! – говорил он. – Ему ли поднять армию и повести нас против врагов наших? Сын Кисов – пастуший сын. К чему было звать нас в Массифу, если судья еще на пире в доме своем приблизил юность его к себе? Или он думает, вы поверите, что этого мальчишку на царство поставил Яхве?
Вместо шороха финиковых пальм по толпе прокатилось несколько чугунных, пустых шаров нараставшего ропота.
– Много достойных среди нас, – ободренный поддержкой, Сихора повернулся к судье. – Собери левитов и бросайте урим с туммимом. Хватит, долго мы ходили за тобой молчаливым стадом!
Шаров стало гораздо больше – они несли за собой гул недовольства, бурю.
– Не я избирал Саула, – выдержав паузу, сказал судья. – Но, чтобы вы не слушали лжецов и проходимцев… – посохом Самуил указал на Сихору, – будь по-вашему, я брошу жребий.
И велел Самуил подходить всем коленам Израилевым, и указано колено Вениаминово. И велел подходить колену Вениаминову по племенам его, и указано племя Матриево[35 - М«атрий – родоначальник племени в колене Вениамина.]; и приводят племя Матриево по мужам, и назван Саул… И сказал Самуил всему народу: видите ли, кого избрал Господь? Подобного ему нет во всем народе. Тогда весь народ воскликнул и сказал: да живет царь!..[36 - 1 Цар. 10:20, 21, 24.]
Теперь упреки посыпались на голову Сихоры. Вспомнили и его происхождение, и языческое его жречество.
«Пеласг обрезанный!.. Служитель мухи!.. Пригрели на земле своей!.. Против Яхве пошел, против помазанника Его! И нас за собой увлечь хотел!.. Бей его!..»
Вслед за гневными угрозами в сторону Сихоры – один за одним, сильной дробью, градом – посыпались камни. Сквозь шум и неистовство толпы едва слышались слова Самуила о Сауле: «Никто в Израиле не превзошел помазанника Божьего ни ростом, ни красотой».
А тем временем проклятия с камнями уже летели в другую сторону: «И этот был с ним! У-у-у, рожа пеласгова!!!».
Аша хотел под шумок переждать в стороне, но после того, как несколько булыжников едва не размозжили его голову, он с удивительной ловкостью догнал своего кормильца. Несмотря на статус купца и старческую обрюзглость, Сихора, петляя, изворачивался от тяжеленных ударов не хуже лесной серны. Аша приноровился, и теперь их восьмерки вызывали больше смеха, чем недавней злобы.
А на расстоянии в несколько улиц, независимо от толпы, гнавшей Сихору и Ашу, еще одна толпа, значительно меньше первой, преследовала бедолагу лавочника. Уже изрядно поколоченный обманутыми покупателями, Захария на ходу присоединился к купцу и его слуге, решив очевидно, что втроем их меньше поколотят, чем по одиночке.
А царь израильский, раскрасневшись, стоял и не знал, что ему делать – ни сейчас, ни завтра. Старейшины с простыми людьми подходили, приветствовали его, желали много лет царства и Божьего заступничества. Подносили дары, называли свои имена и имена своих родственников. С ходу предлагали планы по переустройству и защите царского города Гивы, по сбору пошлин. Напрашивались в советники, военачальники, писари, телохранители. Отцы предлагали в танцовщицы с наложницами своих дочерей. Все до единого восхищались его молодостью, особо отмечали скромность и немногословность царя. До самых ночных костров люди подходили и подходили. Потом заиграла музыка. Разделывались и жарились на вертелах тельцы с баранами, лилось вино. Весь холм Массифы озарялся всполохами веселья, громом кимвал с раскатами труб и звоном псалтирей. Тосты, здравицы, пожелания многих лет: «Да живет царь!.. Да здравствует всякий, клянущийся именем его!.. Пришло наконец время, когда Господь услышал молитвы наши!..»
Голова Саула кружилась. Ему казалось, вот-вот – на глазах у всех – он упадет в обморок. Оставшаяся в шатре самозванка (теперь он был точно уверен, что она самозванка) Ахиноамь… Затаенная обида на Самуила… Чувство, что его обманули, посмеялись над ним… «Все не так, не так все!..» – думал он, сжимая пульсирующие виски.
ЗАГОВОР
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Делец Захария еще сомневался, что ему предпринять, но потом остался с Сихорой, решив, что в торговом деле лучше последовать за беглым купцом, чем за недальновидным царем. В тот же день, ближе к вечеру, пока израильтяне пели и веселились, он околотками вернулся в свою лавку, наскоро запихал в походный мешок какое-никакое скопленное в потайном погребке богатство, про которое сам говорил: «В этом золоте больше моих слез, чем счастья», схватил шерстяной гиматий и зачем-то кедровое стило, хоть ни писать, ни читать от роду не умел, и навсегда, как ему казалось, ушел из Массифы.
Насилу оторвавшись от погони, Сихора, Аша и Захария забежали в отдаленный нелюдный трактир. Сихора, мучимый одышкой, крикнул бочонок шенкара[37 - Египетское крепкое пиво.] и тут же жадно присосался к откупоренному горлышку. Аша с Захарией стояли напротив, как блаженные разинув рты. Делец все порывался подойти поближе к господину, попросить его оставить немного и для него, но Аша постоянно осаживал лавочника, как бы говоря: «Что ты? Хозяин занят и не желает разговаривать, а уж тем более делиться с нами!».
Наконец Сихора отбросил пустой бочонок, облизываясь и вытирая седину густой пенки на черных, несмотря на его преклонный возраст, растрепанных от беготни усах и бороде.
Захария только проглотил клейкую слюну, взглядом провожая покатившийся бочонок.
– Умеют же, подлецы! – Сихора звонко хлопнул себя по ляжкам. – Лучше луксорцев, запомни, никто не варит настоящий шенкар. Таким пивом не только можно усмирить жажду… Для души, как и для глотки, это не напиток, а целебный иависский бальзам[38 - Знаменитый в то время бальзам, изготовлявшийся в Иависе Галаадском.]!
Купец, вмиг захмелев, задумался о последних своих словах…
Сразу после всеобщего ликования об избрании Саула царем по Массифе стали распространяться слухи, что мать Саула якобы происходила из тех четырехсот девиц из Иависа Галаадского, которых не убили евреи, отдав их в жены вениамитянам. Шептались также, что, мол, Саула поставил царем Самуил, а не Яхве, ибо на Сауле лежит проклятие Вениамина и Бог не стал бы избирать худшего из худших.
– Если бы не оставили никого в живых – ни Вениамина, ни Иависа, – негодовал Сихора, нервически ударяя себя по коленям, не замечая присутствия восковых Аши и Захарии, – не выбрали бы теперь этого сосунка! Эх, обошел меня Самуил! Поднес корону своему ставленнику! Впустую козни, подкупы. Столько золота! Как в воду бросил. И после этого Самуил – «человек Божий»? – зло ухмыльнулся он. – Как на колесничьих скачках обставил меня святоша! Обошел Сихору!!!
Захария стоял и не понимал ни единого слова, сказанного купцом. Его мучила жажда, и ему не было никакого дела до того, что с тех пор, как часть уничтоженного города породнилась с остатком Вениамина, вражда израильтян по отношению к галаадскому Иавису не только не сменилась на милость, но еще больше возросла. Вслед за Сихорой (если бы ему дали хотя бы полбочонка холодного пузыристого напитка!) Захария назвал бы вениамитян развратными или сказал про них: «Горестно родиться язычником, но лучше родиться от язычницы, чем от дочери Вениамина…», но купец и не думал поить своих слуг. Опустив тяжелую голову на жилистые руки, он – молитвой или заговором – твердил: «Отомщу! Раздавлю!». И трактирный полуподвал наполнился раздражением, непонятным – Захария даже несколько раз огляделся, думая: «Откуда ему взяться?» – жужжанием.
– Господин, – лавочник решился заговорить об Иависе и Вениамине, – у тебя есть могущество и золотые таланты, которые помогли бы тебе и отомстить, и разорить.
Сихора искоса метнул в Захарию горсть прожженных углей: «Как посмело это насекомое потерять страх и нарушить ход моих мыслей!!».
Побледневший – не оттого, что провинился сам, но угадав настроение господина – Аша, пав на колени, коснулся лицом пола и потихоньку дергал край Захариевой одежды, чтобы и тот последовал его примеру. Но делец, как бы не замечая надвигающейся грозы, отстранился от Аши и преспокойно продолжал:
– Если хочешь свергнуть Саула, то тебе нужно начать с малого…
– Кто ты такой, – вскипающая ярость, казалось, еще мгновение и начнет булькать на Сихоровом лице, – и кто отец твой, что ты говоришь, что мне делать!?
– Отца моего зовут Иудой, а родом я из Массифы – с детства я помню и эту святую гору, и лавку родителя моего…
– Замолчи! Не то, клянусь Зевулом, этот подвал будет последнее, что ты увидишь! – пьяные слова Сихоры, жеваные и соединенные кое-как, вылетали брызгами из бескостного рта.
– С ним, – отозвался Захария, показав на Ашу, – обращайся, как захочет душа твоя, но я родился не от рабыни, а посему…
Он едва успел увернуться от блеснувшего кинжала. Лезвие шлепнулось плашмя о стену и с дребезжанием отлетело в сторону. Зажмурившись, Аша снова приник к земляному полу, ожидая, что гнев господина обрушится и на его голову. Некоторое время ничего не происходило, слышалось только частое надрывное дыхание Сихоры. «Как в стойле» – подумал Аша. Открылась и закрылась трактирная дверь, после чего все смолкло, и только не отпускающее чувство западни, усиливающееся тяжелым хозяйским духом, неподвижно висело в воздухе.
Аше вспомнился тот вечер на окраине Самуиловой Рамы, когда он так же… «Надо было тогда… нет, еще раньше, как только он начинал довлеть и заманивать в свои сети. А если бы и ушел тогда, чем бы другим занимался? Торговец, мастеровой? Может, обзавелся бы семьей – жена, дети, дом в тени аскалонских акаций… Не Сихора, так кто-то другой. Захария прав – он свободен. Я тоже родился не от рабыни, но вспомню ли хотя бы один день, когда не раболепствовали уста мои! Сихора, видно, тоже не из богатой семьи и не сразу умел повелевать и делать так, чтобы вокруг него трепетали. Но он подался в жрецы, а оттуда очень просто взобраться наверх. Мизирь ушла и, пусть боги благоволят ей, не жалеет. А может, и отыскала что получше да посытнее. Эх, Мизирь! Не захотела пойти за меня. А что бы я ей дал? Ну, год прожили бы так-сяк, потом же извели бы друг друга: соседи лучше живут, и дом у них теплее, и муж приветливее… Не видать мне своего дома! С такой жизнью… Что ни прикажет Сихора, все исполняю! От простейшего принеси-унеси до кровопролития с подслушиваниями и слежками. Кем я стал? Я даже запамятовал, кем я был, чтобы сравнивать. Все как-то не до того было. Всегда для других. Меня будто и вовсе… ни раньше не было, ни теперь нет…»
Все члены Аши давно затекли. Мысли крутились вокруг решимости бежать и змеиным увертыванием: куда? и зачем? Иногда ему казалось, что он один в этом загородном трактире, что ему ничего не стоит поднять голову, встать, размять мышцы и пойти в сторону Иордана, сесть около желтой реки и смотреть, как бежит прохладная рябь, в которой мелькают рыбьи плавники; слушать камыш. Он бы дождался ночи. Над ним раскинулся бы звездный шатер, и так продолжалось бы изо дня в день, ни изменяясь, ни останавливаясь. Пустынные вороны пролетали бы над ним, а однажды какой-нибудь из неведомых до сих пор богов назвал бы ему свое имя. «Долгожданные покой и свобода» – наверное, оно звучало бы именно так.
Но в трактире он был не один! Как и на постоялом дворе в Самуиловой Раме, Сихора не сводил с него глаз, подобно хищнику ожидая лишь малейшего шевеленья жертвы. Аша решился приподнять голову, но тут же увидел знакомые и такие ненавистные ему сандалии с протертыми ремешками. Они парализовали его волю, любое чувство сопротивления. Он снова был готов унижаться и исполнять. Он даже не помнил, как оказался на улице после сухого и злобного приказания Сихоры пойти и разыскать «этого обрезанного лавочника». Затекшее тело понемногу оттаивало и болело, первые шаги его походили на неуверенную поступь младенца. Ему казалось, что он идет на длинных праздничных ходулях и что, если кто увидит его, обязательно посмеется ему вслед, как это делают на городских торжествах и гуляниях.
Захарию он нашел в лавке. Народ давно разошелся, и никто к нему не заходил, но торговец, несмотря ни на что, сидел на мешках с зерном, вставал, расставлял на полках глиняные лампы и горшки, потерявшим надежду пауком выглядывал из-за прилавка, надеясь увидеть случайных прохожих.
– Не пойду, – буркнул он на приветствие Аши. – Не буду подстраиваться под его настроения. Если хочет видеть меня, пусть сам приходит. Может, что и купит.
