скачать книгу бесплатно
– Итак, – неожиданно спросил Кис, – ты пришел рассказать мне об овцах, отбившихся от стада, или о сыне моем?
Слышно было, как за дверью сновала туда и обратно прислуга. Запахло обеденной снедью. В тенистом саду устраивали лежаки, взбивали подушки. Музыканты с танцовщицами в любую минуту готовы были начать – завораживать трелями своих голосов, виртуозной игрой на инструментах, гибкими телодвижениями.
Но Кис и не ждал ответа.
– Ты хитрый слуга, – сказал он. – Ты выдаешь себя за пастуха, хотя одежды твои не пахнут полями и шерстью. Не знаю, прислал тебя Самуил или еще кто, но просто так тебе не уйти отсюда.
От волнения Аша расплылся в туповатой ухмылке. Хозяин дома набросил на плечи легкий халат и направился к выходу:
– Останешься здесь, а после обеда я решу, что с тобой делать.
Дверь, обитая железными шипами, захлопнулась. «Смотрите, чтобы не проскочил!»
Не стражников копья – Кисовых слов гири ударили о каменный пол. Аша остался один, не зная, оплакивать ему свою бедную, пропавшую зазря голову или еще повременить.
* * *
После гибели Авиила и его жены при Афеке Кис взял Нира, а потом и Саула на воспитание в свой дом. Долгие годы, пока Саул жил при скинии, Кис считал Нира единственным выжившим в той памятной войне. Мальчик скоро превратился в статного юношу – высокого и красивого лицом. Кроме того, Нира украшали доброта, сострадание, чувство меры и справедливости. Он мог один работать за нескольких сильных наемников. Собирал пшеницу, возил урожай на ток, колотил цепями, веял, вращал тяжелое мельничное колесо. Нир не знал покоя, откладывая на потом посиделки с друзьями. «Вот, – говорил он по-хозяйски, – набьем закрома хлебом, тогда будет и отдых, и веселье!»
Кис не мог нарадоваться, глядя на серьезного не по годам племянника.
«Бог не дал детей, назову Нира сыном, сделаю его наследником дома моего, и так останется о брате моем Авииле и обо мне память в Израиле».
Однажды случился неурожайный год, и Кис, подобно Иакову, отправил Нира с небольшим караваном на север – к подножью горы Фавор. «Там бедуины-перекупщики. Среди прочего товара у них всегда есть хлеб. Пойди, выторгуй у них столько зерна, сколько смогут унести горбы моих верблюдов».
Прибыв к вечнозеленым фаворским долинам, Нир не задумываясь менял шекели на пшеницу, помня слова Киса о том, что никакое золото не перевесит хлебной лепешки. За все долгое и далекое путешествие караван Нира не ограбили разбойники, встречавшиеся на дорогах не реже, чем мирные путники. Никто из рабов не заболел, не покалечился. Спустя одну полную луну, когда все домашние уже начали беспокоиться, Нир вернулся с тучными тюками хлеба. Еще издали мальчишки увидели запыленную даль и стремглав помчались к белым стенам Кисова дома. Весь город собрался тут – шутка ли, из такого далекого и опасного путешествия вернулся невредимым (да еще с такой поклажей) наследник первого богача! Жены, стоявшие в толпе, попрекали мужей: и толстосумы, мол, работают и за хлебом ездят, а моему бы только сикеры меньше не стало!
После того как отец с сыном обменялись приветствиями, Нир подвел к дому сидевшую на верблюде женщину. Она была завернута в длинные бедуинские куски белого самотканого льна.
– Отец, – сказал Нир, – ее зовут Цфания. Родитель ее – простой и незнатный, во владении его небольшое поле земли вблизи Фавора. Это его хлеб, и спасением от голода и разорения мы обязаны ему. Но теперь позволь сказать другое…
Кис замешкался: что-то непоправимое читалось в опущенном взгляде этой женщины. Она как-то уж слишком отличалась от девушек, которых вводили в другие дома, покрывая их детские головы прозрачной фатой.
– …Для меня, – продолжал Нир, – твой дом тоже некогда был чужим, позволь же и ей обрести здесь покой и полноту жизни, сделавшись тебе дочерью, а мне – женой.
Так неожиданно, так коротко, так отчаянно! Кис стоял, опустив голову. Самое худшее уже случилось: Нир прилепится к молодой жене, Саул – к странствующим пророкам и послушным стадам, а он один останется доживать нерадостные дни.
Наполненный праздным людом двор словно опустел. Безликие тени ходили, перебегали с места на место, и он лишь по привычке продолжал называть их по именам или роду занятий.
Ни в тот день, ни после дом уже не был прежним. Внешне, как и раньше, все оставалось на месте: Кис занимался с утра до вечера хозяйством, распоряжениями, сделками с торговцами и караванщиками; Нир, женившись, поселился с Цфанией в отдельной пристройке; Саул неделями, а порой и целыми месяцами пропадал в полях, где за дуновением сухих ветров, за мычаньем волов и за козьим блеяньем не было слышно житейской суеты.
Ежеминутно Кис без остатка отдавался работе, чтобы не видеть и не чувствовать: всё, что он считал обетованием и благословением, безвозвратно рушилось. Нир и вовсе перестал показываться ему на глаза, а невестку свою он только однажды видел после свадьбы… Как-то вечером она прошла рядом. От Цфании веяло чем-то затхлым, паленым, а на ее шее ожерельем висели нанизанные на бечевку петушиные гребни. Киса (будто он встретился лицом к лицу с мертвецом или услышал голос из подземелья) невольно обдало холодом. Он пытался поговорить с Ниром, но все тщетно. Сын только ухмылялся – мол, не стоит возводить напраслину на недельного ягненка.
– Разве ты не видишь?! – негодовал Кис. – Она ходит по ночам на высоты! На глазах твоих бельма, хотя и говоришь, что видишь.
– Отец, – возражал ему Нир, – она жена моя, а не Астартова жрица. Или после твоих подозрений мне выгнать ее? А может, ты этого и хочешь? Выжить нас? Саулу – далекие стада, а Ниру – попутный ветер?
Кис уходил, рвал на себе одежды, обливался слезами, молил Бога простить и вразумить ее. Однако, сначала как бы случайно, а потом и явно, в доме стало происходить необъяснимое. Все – и Кис и прислуга – заметили, что некоторые вещи странным образом то перемещаются, то вовсе пропадают, а спустя какое-то время снова появляются на своих прежних местах. На стенах, на полу, на потолке – раньше такого никогда не было! – появились подтеки, темные пятна, похожие на лужицы пролитого вина или… крови. А однажды во флигеле для прислуги сразу у трех рожениц случились выкидыши. Видом синих бездушных существ омрачился тот день. Стали поговаривать о ворожбе и косо поглядывать на пристройку молодоженов. И днем, и ночью их окна были занавешены. Туда не входили – боялись! – рабы. Нир всячески увиливал, не пуская Киса дальше порога. Он изменился: не видели его больше ни на полях, ни с вилами, ни с сохой. Хлеб кое-как убирали наемники, оставляя на хозяйском гумне лишь часть урожая, а все остальное растаскивая по своим норам и торжищам.
Если днем еще в доме было шумно от посетителей и всякого просящего или торгующего люда, то вечерами и по ночам это богатое нагромождение каменных стен превращалось в оставленное подземелье, населенное призраками и далекими воспоминаниями. Кис запирался у себя и до первых лучей, когда уже не пахли ночные цветы, ходил или сидел, чувствуя, как начинает коснеть его тело. Оставался недвижимым, ни о чем не думая, не засыпая.
С рассветом бледность сходила с его лица, но пустота, сравнимая с тоской самоубийцы, все больше впечатывалась в глаза, очерчивая их темными полуободами. Он отправлялся по своим обычным делам. Как на жертву – с рвением и без оглядки – набрасывался на любое занятие, будь то мелкие распоряжения по дому, званые обеды и прочее, только бы отдалить хоть на сколько-нибудь ночное бдение-забытье.
3
В то утро Мизирь бежала за Саулом и Иеминеем до самых ворот Гивы, оставив преследование лишь у городского колодца. Расспросила женщин, выходивших черпать воду. Узнала, что «молодой исполин» живет в доме отца своего Киса, но бо?льшую часть времени проводит на пастбищах, досматривая за стадами коз, коров и ослов. А солдат – его верный слуга.
Подниматься в город было задачей не из простых. Расположенная в нескольких милях от патриархального Салима, Гива стояла особняком от соседних с ней Рамы и многих кочевых поселений. Удобная точка для наблюдения. Мало кто из недругов решался на осаду небольшой Гивы. Про нее говорили: «Орлиное гнездо», «Соседка небесным светилам», «Чтобы одолеть гивян, надо иметь крылья».
Но если подниматься в город было не легко, то вниз дорога вела вдоль хлебных посевов, а оливковые с гранатовыми деревья дарили за так щедрые островки тени. Через Гиву проходили все, кто шел с северных Голанских высот в южную Вирсавию с ее вечными хамсинами и огнедышащей Негев, с восточных земель Аммона на запад к разбитым филистимлянам.
Не заходя в Гиву, Мизирь для начала отправилась в Галгал – в дом Сихоры, где столько лет была слугой, приживалкой, наложницей. Уже к полудню она дошла до границ колена Вениамина, а с наступлением сумерек стояла перед долиной священного Галгала. Не ощущала она ни истоптанных до кровавых мозолей ног, ни жажды, ни голода. «Аша транжира, – шептала она, подходя к домовой стене (там под камнями, прикрытый кустами шиповника, был вырыт потайной лаз). – Тратил на горькое вино медные шекели – крохи! Сихора – вор! Одаривал нас безделушками – а то и побоями! Вспомнит он свою Мизирь, когда хлопнет в ладоши, но никто не прибежит на зов его!»
Она огляделась: не люди – безлунная и беззвездная ночь была ей самым верным союзником, скрывая от случайных прохожих ее истрепавшийся в дороге хитон. Осторожными движениями Мизирь раздвинула колючие заросли. «На месте! Никто не засы?пал, слава богам!» Пролезла сквозь узкий проход, зацепившись за терновник и чуть не вскрикнув. От страха быть в любую минуту настигнутой стражей она часто дышала, слыша каждый предательский удар своего заячьего сердца. «Только бы выбраться целой из этой чертовой переделки!»
Лишь перед главным входом горели факелы и слышалась перебранка ночной стражи. Мизирь хотела уже было выйти из укрытия и пуститься наощупь по неосвещенным дорожкам, которые – знала она – привели бы ее к другому входу, предназначенному для прислуги. «Там нет этих шнырей, можно будет отсидеться». Но не успела она выйти из кустарника, как в нескольких шагах от нее прошли двое стражников. В руке у каждого на цепи болталась масляная лампа.
– Ночь что зубы у нашего десятника, – сказал один, размахивая огнем.
– Это точно, – осклабился другой, – такая же черная и кривая! Ха-ха!
Мизирь даже показалось, что с одним из шедших они встретились взглядами. Белошвейка замерла, вся словно высохла, слилась с кустом шиповника, стала его частью, отростком. Она вдруг позавидовала не пышным женам царей Моава и Амалика, а придорожному камню.
«Мимо него пройдут не остановятся, не посмотрят», – твердила она про себя заклинанием.
Мгновение продолжалось и продолжалось, соединив никак не связанные обычно между собой стрекот цикад, кожаные шлемы и серебряные браслеты солдат, впившиеся в спину шипы. Камни, дорожная пыль, заветный кошель с нерастраченными монетами…
Каким-то чудом солдаты не заметили ее. Мизирь отдышалась, и все еще не веря в успех своей ночной вылазки, без оглядки побежала к прислужному входу: «Мимо пройдут, не остановятся, не посмотрят…».
За столько лет – монета к монете – скопленный скарб. Старая кладка, необожженный кирпич. Мизирь без труда отыскала схороненные деньги. Ей заново представились все лишения и унижения, которые пришлось перенести. Теперь все позади. Отныне этот небольшой самотканый мешочек являл собой беззаботное завтра и безбедную старость. Оставалось выйти из дома незамеченной, сменить одежду и – имя. «Другая жизнь, полная перемен и опасностей» – ступала она словно по воздуху, переждав, пока стража еще раз не обойдет вокруг дома.
Потом все произошло как в полусне: кусты шиповника, знакомый лаз, безлюдная улица, городские ворота и, наконец, дорога, ведущая назад в Гиву.
Понемногу Мизирь пришла в себя. Россыпи звезд висели над ней огнями неведомого небесного города. Пронизывающий холод, блаженное одиночество, расстояние – впервые в жизни она ничего не боялась. Как уже наступившее завтра, крепче сжимала она кошель. После зимних ливней дышалось легко и морозно.
К утру белошвейка добралась до Гивы, остановившись на постоялом дворе. До самого утра она не гасила в комнате свет: перебирала вещи, что-то подшивала, что-то перекраивала. На рассвете хозяин гостиницы, приняв ее за нищенку, даже не взял платы.
Выйдя с постоялого двора, она направилась к дому Киса. От ее вида шарахались в стороны. «Пророк Божий!» – летело ей вслед. Для пущего вида она размахивала руками, бормотала под нос, выкрикивала то и дело ничего не значащие слова.
Кису тут же доложили: на пороге один из кликушествующих странников спрашивает Саула. Печально и как-то рассеянно отдав распоряжение о покосившейся черепице сарая, Кис никак не отреагировал на весть о пророке. «Снова вы говорите мне, что западный ветер дует с моря» – читалось в его взгляде.
Пророков чтили, боялись или шарахались от них. А потому – из страха, а может, и уважения – простоволосой «пророчице» все же сказали:
– Саул недалеко от города, на ближайших пастбищах. Ты просто отыщешь его играющим на псалтири или вытачивающим древко копья. Зачем он тебе? Или хочешь увести его в пустыню, чтобы глаза Киса совсем – хоть изредка – перестали видеть сына?
Мизирь ничего не ответила. Насмешки с камнями сыпались ей в спину. «На ближайших пастбищах» – выходила она из города, вдыхая долгожданную свободу, перемешанную с нежными весенними ветерками, и – «Ахиноамь!» – вслух произнося свое новое имя.
БРАТЬЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Небо вот уже несколько ночей подряд оставалось чистым. Ни облачка. Щедрыми жменями рассыпанные созвездия мерцали будто в речной глади; то там, то здесь срывались косые росчерки комет, таща за собой – беличьи с лисьими – хвосты. Так же внезапно они исчезали в наполненной, обитаемой черноте, что начиналась сразу за тлеющим хрустом сухих веток – нехитрым костром кочующих пастухов.
Ночь заполняет, выравнивает дневные зигзаги. Кроме догорающих углей и блеющих неподалеку коз, ночью ничто более не отвлекает. Можно, улегшись на постеленной шерсти, забыться, не произнося ни слова и, не дыша, смотреть, смотреть… Даже закрыв глаза. Сквозь теплое потрескиванье ветоши, сквозь запах дыма и жареной саранчи слышится еле уловимое вздрагиванье медных колотушек на шеях животных. Тогда все в округе наполняется самым глубоким и сокровенным смыслом: бреющий полет ночных птиц, пузырьки вскипающего молока, запах собственной одежды, влажность росы, сонное бормотанье Иеминея.
Ночные размышленья всегда приносили Саулу радость, но теперь мысли доводили его до отчаянья. «Почему именно я!?» – глядел он впереди себя на бескрайние миражи, на силуэты, всполохи костра, на россыпи звездных топазов – молчаливых и безучастных.
После его помазания прошло несколько месяцев, но от Самуила не было никаких вестей. Говорили, что он живет, как и жил прежде: ходит судить народ в Галгал и Вирсавию, а потом возвращается к себе в Раму… Словно судья забыл о нем.
«Царь израильский! – Саул подбросил хворосту в тлеющий огонь. Иеминей дремал, сидя, опершись на дорожный посох. То и дело из темноты вздрагивали медные бренчанья, доносилось небрежное блеянье. – Что мне делать? Никто даже не знает, что Самуил… Народ ждет, когда судья снова созовет всех в Массифу, чтобы объявить наконец волю Яхве… Никто не знает, что воля Его уже… Я?!.»
Костер вспыхнул, затрещали отсыревшие сучья. В запертой, наглухо задраенной темноте раздался вороний окрик. Саул вздрогнул оттого, что вместо картавого карканья, вместо шипенья еловой слезы услышал: «Кис-с-с!» – имя отца. Внезапной тенью промелькнуло оно, всполошив недавние воспоминания… После того как Саул вернулся из Массифы, отец все не отставал от него: хотел выведать волю Самуила… Однако к тому, что ослицы его нашлись, Саул не посмел ничего прибавить. Стушевывался, бормотал – только бы не сказать, не намекнуть о страшном, о непроизносимом, о сокровенном.
«Царь? Скажи я им, что я их царь, они бы меня на смех подняли, а если бы и поверили… Разве такое возможно? Вот я родился, рос, все в округе видели меня мальчиком, потом юношей… Слыхано ли, чтобы вот так из дворового пострела – и царь! Лучше уж овец пасти, как и всегда пас, чем такое… Самуил не спросил – благословил, после чего ни слова, ни наставлений. Как править? Кем править? С младенчества рука моя не держала тяжелее оружия, чем праща. Филистимляне, увидев такого царя, побегут с поля боя, только не от поражения, а чтобы позвать и другие народы посмотреть на израильского помазанника. И посмеяться! „Придите, мол, посмотрите – безбородый отрок правит землей меда и молока!“ Самуил продолжает судить народ! Для чего ему тогда понадобился еще царь? Хороша потеха! Не знает ли он, что Вениамин – наименьший из всех колен? Или Бог открыл ему погибель мою от лица людей?»
Саулу вспомнился Нир. Некогда они были близки с братом, но после войны при Афеке и долгих лет жизни в Силоме многое переменилось, пошло не так, как мечталось в детстве, – иначе. Нир бен Авиил был старшим и по своему старшинству считался в доме мужчиной. За ним сохранялся неоспоримый авторитет. Многие льстили ему, предвидя в мальчике наследника богатого дома Авиила. Однако брат не возносился, всех – не только Саула – выгораживал перед отцом, заступался, не раз терпел незаслуженные – предназначенные другим – выговоры и затрещины. За то младшие братья и сестры называли его милостивым. «Наш брат милостив!» – кричали дети, едва завидев широко, как и полагалось первенцу, ступающего Нира.
«Где ты теперь, брат?..»
После штурма Афека Саул долгое время был уверен, что Нира он уже не увидит среди живых, как вдруг в Силом пришли Кис и другие паломники, среди которых он узнал повзрослевшего, возмужавшего… Встреча, долгие ночные разговоры, молчание, когда речь заходила о погибших родителях, и восторженные рассказы о любви и щедрости родственника их Киса, который посчитал своим долгом усыновить братьев, оставшихся без крова и без родных…
От налетевшей ночной сырости Саул закутался в козью шерсть. В причудливых плясках разыгравшегося костра он вдруг почувствовал приближение, и даже присутствие, чего-то недоброго, чуждого. Со всех сторон оно обступало, сдавливало, расставляло тут и там свои липкие сети. Из бесформенного, намотанного кое-как клубка оно постепенно превращалось в воспоминание, образ. Еще немного – и Саул смог бы назвать его по имени. Мучительно цеплялся он за названия предметов, блюд, припоминал запахи, цвета и звуки. То ему недоставало какой-то самой нелепой малости, чтобы наконец сказать, о чем он думает, то малейший шорох, похрапывание Иеминея сбивали его с верного направления, и он окончательно терялся, все больше и больше запутываясь, стараясь ухватиться за мелкие, не спасающие хворостинки, которые обжигали, мирно потрескивали в огне, превращаясь в угли, тускнея и рассыпаясь в пепел.
Саул сидел, не смея повернуть голову – зная наверняка: как только он это сделает, фантазия его тотчас же развеется, ускользнет золотистой рыбиной или упорхнет зажатой в ладони пичужкой. Снова же приблизиться к ней не будет уже никакой возможности. Наощупь перебирал он невидимые нити, по наитию оставляя в дрожащих пальцах лишь те, которые довели бы его до желанной цели. Из этих нитей – он слишком, почти физически ощущал их – можно было соткать походный плащ, венчальную хупу или саван.
«Саван, – проговорил Саул, проверяя на прочность это слово, которое стало вдруг продолжением его нити. – Сиван[4 - Весенний месяц.]… Месяц сиван приходит под знаком близнецов. Все верно – близнецы, братья! Сиван – время[5 - Время – зман, происходит от одного корня, свн, с месяцем сиван.]. Много прошло месяцев. Нир, брат мой. Долгая разлука… Отчего стала между нами? Разлука. Разлучница… Цфания!!![6 - Сиван, зман и Цфания объединены одним корнем свн.] – произнес он вслух имя Нировой жены, – украла ты потерянное, а потом снова найденное и потому вдвойне дорогое сокровище!»
Так после многодневного блуждания по незнакомым окрестностям, по лабиринту, неожиданно сворачиваешь вправо (хотя уверен был, что надо держаться левой руки!), и вот – долгожданный выход. Саул покачнулся, поднял голову, глядя на созвездие Близнецов – сверлящие, направленные на него наконечники стрел. «Цфания! Цфания! Вот кто разлучил нас. И впрямь говорят: „ведьма околдовала“!»
Что-то треснуло в темноте. Саул прислушался… Снова вспомнил стремительный, необъятный, даже огненный и вместе с тем спокойный и кроткий образ пророка: в ту ночь Самуил сказал ему:
– У царя не может быть ни братьев, ни сестер, ни матери, ни отца, ни жены, ни детей.
– Как? – спросил Саул. – А наследники? А утешение? А могила отца? А колыбель первенца?
– Все верно, – ответил судья, – но ничто из этого не должно быть выше царства, а царство – выше Бога.
– Но как царь, слушая Бога, станет управлять людьми, для которых Бог – звон и глина пустых истуканов?
– Царь на виду, все знают, где дворец его, каждый может сказать, как он выглядит и кто его военачальники. Про Бога такого никто не скажет, потому что не знают ни где Он, ни какое лицо Его – старое или молодое, мужское или женское, человеческое или подобное ветру. Оттого и кричат: «Поставь нам царя, и будем как другие народы!». Хотят быть как другие, но не знают самих себя, хотят держать в руках меч, но не умеют обращаться с ним.
Все казавшееся Саулу в ту ночь далеким теперь звучало по-новому. Если бы тогда он мог догадаться, что каждое слово судьи предназначалось ему! Наверно, Самуил рассказал, объяснил бы. «Ни отца, ни брата!..» Хорошо, если умеешь владеть этим мечом, а если нет… Так ведь можно и самому напороться.
Саул поднялся. Ноги его затекли и теперь гудели, рассыпаясь. Потрескавшееся стекло, тонкий и ломкий лед, под которым бегут юркие ручейки. Вставая, он задел и опрокинул мех с прокисшим молоком. Белые змеи вмиг заструились по сырому от ночного морока щебню. Словно ужаленный, Саул хотел отдернуть ногу, но не мог. Судорожное, резкое движение – и лед со стеклом разлетелись на острые, ранящие осколки. Саул не двигался – застыл, ожидая, пока пройдет минутный недуг.
От шума проснулся Иеминей.
– Ашера Матерь! – прорезался его заспанный старческий голос. – Среди ночи… Стада на месте – козий запах стоит перед ноздрями моими… – Каким-то только ему понятным способом слепец узнал Саула. – Маешься!.. Которую ночь не спишь. Суетное это все! Вздремни, тоска от пьяных и спящих сама убегает.
– Скажи, Иеминей, – Саул, вновь почувствовав свои ноги здоровыми, подсел поближе к солдату. – А страшно воевать?
Слуга привстал, оправился. Теперь его бельма смотрели прямо, а не наугад, как прежде, когда он еще не привык к слепоте.
– Раньше я бы ответил тебе «страшно» или «очень страшно», но после той ночи, при Афеке… – Ему сложно было говорить, но, чтобы не подать виду, он закашлял и, будто спасаясь от сырости, закутался в теплую, кусачую власяницу. – Я же тогда не воевал, не убивал никого, не бежал на смертоносные пики, не слышал победных кличей. Ничего, что мне приходилось видеть прежде. Но там было страшно, во сто крат страшнее, чем просто страшно. До седины и глубоких рытвин-морщин. Господь смирил глаза мои, но до сих пор мне снится грохочущий рев филистимлян… – Солдат раскрыл сухой рот и полушепотом прокричал: – Изра-иль!!!
Лицо его стало серым, измученным, беспокойным и заострившимся. Иеминей почувствовал, как Саул отвернулся.
– А ведь он еще жив! – сказал солдат, отчего юноша вздрогнул и похолодел. – Напрасно все думают, что наступил мир. Совсем скоро пеласги вернутся. Не такой это народ, чтобы просто рождать детей и удить рыбу. Слепой не видит, но слышит лучше других.
– Что же ты слышишь? – Саул догадался, что солдат говорил о Голиафе, но напрямую не решался спросить.
– Топот! Каждую ночь слышу топот, ржанье лошадей, бряцанье доспехов. Надвигается, наползает. Вороньими стаями разносится, песчаной бурей.
«А не слышишь ли ты голос того, кто бы освободил Израиля от напасти?» – хотел спросить Саул, но Иеминей, выпучив полные свои луны, только повторял: «Топот, топот, топот…».
Внезапно Саул ощутил легкое дребезжанье земли. Словно где-то недалеко воевали осадными орудиями. Не просто камни, а огромные валуны. Падая, они разрывали под собой черные воро?нки. Вот-вот, казалось, под сандалиями образуется трещина, сначала небольшая… Разрастется, даст новые трещины и наконец поглотит их целиком.
Солдат, прикорнув, снова уснул.
«Как можно придаваться снам, когда… землетрясение!» – подумал Саул, хотел дотронуться до спящего или окликнуть его, но земля снова содрогнулась и раскололась. Дребезжали угли в костре, дребезжало древко недоточенного копья, тряслись мехи с вином и молоком, ломались и падали ветви редких оливковых деревьев. Саул не слышал уже медных козьих колокольчиков. Всю ночь они наполняли слух его, а теперь точно пропали, провалились. Ослицы, козы… Одних обрел, других растерял. Самуил далеко, чтобы сказать: «Нашлось то, что искал ты…». Светало уже, и вот снова мгла непроходимая. Кто осветит ее? Кто сквозь нее проведет?
Вдалеке покачнулась дотоле неподвижная мгла. С наскоком, с нахлестом приближалась она – вот-вот настигнет. Сминая под собой холмы с одинокими кустарниками, неслась оголтелая. Напропалую, навылет шальным дротиком, безумной стрелой насквозь. Похолодевшими ладонями Саул напрасно прижимал к груди кипарисовое копье. Куда из гортани пропали слова? Один! Иеминея не добудишься. Еще мгновенье – и настигнет, сомнет, искромсает под железом копыт. Трещина ширится, воронка внизу живота затягивает внутрь, все опрокидывая, круша. Из сырости, из зияющей зыби вышла человеческая – человеческая ли? – тень. Гигант! Чешуи на шлеме и на плечах его играют в скудном отблеске звезд. Филистимлянин! Голиаф! Уже видно лицо его – изборожденное шрамами, обезображенное войной и злобой. Уже открыл он рот и хочет прокричать: «Изра-иль!» – но… разливается мех с молоком, и белые змейки свадебными лентами рассыпаются кто куда…
Из отдаленной – за несколькими холмами – рощи доносилось соловьиное пенье. Саул любил предрассветное время и, чтобы не пропустить эти сладостные минуты, порой не ложился всю ночь. В самом воздухе чувствовалась уже иная свежесть. Темень, рассеиваясь понемногу, оставляла на земле крупные капли туманной испарины. Костер догорал, передавая свое свечение наступающей заре. Час предрассветной прохлады, необычайного, почти священного затишья. Еще немного – и жернова следующего дня вновь застонут и заскрежещут, перемалывая в муку? события и имена.
Саул проснулся. Вокруг было спокойно и необычайно тихо. Еще он помнил, оглядываясь по сторонам, треск и дребезжанье ночных видений, но солнце, только-только на золотой ободок показавшееся из-за Сиона, и Иеминей, мирно беседовавший с незнакомой путницей, понемногу успокоили его.
«Кто эта женщина?» – подумал Саул.
Слуга, услышав, что господин проснулся и, будто угадав его мысли, сказал:
– Вот, Бог Израилев привел к тебе Ахиноамь с посланием от Самуила. Я накормил ее, и она отдохнула с дороги.
«Ахиноамь! – Саул вспомнил свои ночные страхи и переживания. – Нир, брат мой! И здесь ты заступился за меня[7 - Ахиноамь – «мой брат милостив» (евр.).]!»
Женщина держала в руках свежую мучную лепешку. Голубой полупрозрачный газ[8 - Тонкая ткань. Ее название происходит от филистимского города Газы, где ее и производили.] покрывал ее голову, ниспадая до самых плеч. Коричневое платье с красным нагрудником и поясом, богато расшитое золотыми с жемчужными нитями и монетами, скрывало молодое, сочное тело. Кто бы подумал, что в дорожной суме Ахиноами на самом дне лежали пророческие лохмотья, а среди них – заветный кошель?
– Среди ночи ты нашла меня, – Саул присел напротив женщины. – Видно, Самуил велел передать что-то срочное.
– Именно так, мой господин, – сказала Ахиноамь. – Судья и пророк Божий приветствует тебя, а для того, чтобы царство твое укрепилось, велит тебе взять меня в жены. И уж затем он позовет за тобой, чтобы идти в Массифу.
Все что угодно готовы были услышать Саул и солдат, но не такое. Женщина, видя их недоумение, спокойно добавила:
– Самуил предупредил меня: «Ему, – сказал он, – потребуется время свыкнуться с мыслью, что отныне у него есть жена».
– О чем ты говоришь?! – не понимая ни слова, воскликнул Саул, а солдат, хватаясь за живот, еле сдерживался от смеха. – Вы что, сговорились и решили надо мной подшутить? Иеминей, кто эта женщина и почему она знает то, что ведомо только Самуилу, тебе и мне?
