скачать книгу бесплатно
– И рабе твоей тоже, – перебила его Ахиноамь. – Ибо открыл Самуил мне твою тайну, прежде чем отпустить.
Женщина потупила взгляд, стараясь не смотреть на озадаченного Саула. Наконец солдат перестал смеяться, взял его под руку и отвел в сторону.
– Если не веришь Ахиноами, то сам рассуди, – сказал слуга, – откуда ей знать про твое помазание? Тогда было раннее утро, никто не видел вас, а даже если бы и видел – мало ли Самуил благословляет путников! К тому же ни для кого не секрет, что ты – один из пророков. На что угодно судья мог благословить тебя, не обязательно на царство. Мне думается, она не лжет. Впрочем, если в сердце твое закрались сомненья, позволь, я пойду к Самуилу и сам все узнаю.
Саул будто не слышал, что говорил ему Иеминей. Стал мрачнее колодезной глубины.
– Как же так, – казалось, он говорил сам с собой, – сначала учитель, не спросив, помазал меня на царство, а теперь вот женить надумал…
– Боюсь, – от солдатского голоса Саул очнулся, – тебе не придется выбирать. В конце концов, у царей много жен – женишься, возьмешь себе другую, потом третью…
От обиды Саул едва не плакал:
– Совсем не так представлял я свою жизнь… Ни жизнь, ни женитьбу!..
Иеминей развел руками:
– Мы – рабы твои подневольные, но ты, царь, еще более подневольный. Воля Самуила – слово Господа. И не думай ослушаться.
– Что же мне с ней делать? – в порыве отчаянья Саул схватил и потряс солдата за плечо, но, заметив, что Ахиноамь наблюдает за ними, отпустил. – До этого дня я не знал женщины.
Иеминей заговорил совсем шепотом, так что и Саулу трудно было расслышать его слова:
– Судя по ее настрою и голосу, она опытна и совсем не девица. Просто зайди с ней в шатер, а там все произойдет само. Главное – ничему не удивляйся и ни перед чем не робей.
Саул посмотрел на Ахиноамь и громко сказал, словно обращаясь не к Иеминею, а к ней:
– Как же без благословения?
Женщина поднялась со своего места, подошла и стала на колени, склонив голову:
– Самуил уже освятил и благословил наш брак. – Из рукава она достала и протянула Саулу какой-то предмет. – Вот кольцо, которым судья благословил нас. Надень его на палец мой, и я стану женой тебе по закону Моисея и Израиля.
Не видя решимости в действиях Саула, Иеминей на правах свидетеля взял и соединил их руки:
– Счастливой и хорошей свадьбы! – сказал он, проводив молодоженов до шатра и зашторив за ними плотную шерстяную завесу.
2
Несмотря на запреты и предостережения Самуила, в Израиле продолжали приносить жертвы другим богам, гадать по гороскопам, обращаться к магам, чревовещателям, вызывателям духов. Давно уже стало традицией, чтобы каждый «уважающий» себя человек хотя бы раз в год пришел пообщаться с душами умерших родственников. Спрашивали о всякой всячине. Особенно были популярны вопросы о том, куда усопший зарыл перед кончиной кувшин с монетами или как отыскать тайник, в котором схоронены вожделенные слитки, реже – глиняные таблички, оружие, кольца с именными печатями[9 - Торговцы предпочитали «хоронить» свои кольца, чтобы другие не смогли использовать их имя для заключения обманных договоров.]. Донимали духов также и тайными связями жен и мужей. По хриплости или певучести голоса медиумов старались понять, на самом ли деле так состоятелен жених, который выдает себя за богача, будет ли в следующем году война или засуха, а если нет, то обернется ли успехом тяжба с Левием, у которого денег как у Авраама – Божьего благословенья.
Колдуны и прорицатели, узнав, какого рода услугу закажет проситель, перед началом обряда советовали, как нужно себя вести и как не испугаться завываний потревоженного духа. Объясняли: если голоса будут больше походить на козий тенорок самого колдуна, чем на голос умершего, на то есть особое произволение подземного мира.
Существовали и щедро распространялись календари, в которых значились наиболее благоприятные дни и часы для обращения к новоумершим, к умершим давно, к погибшим на войне или от болезни, к самоубийцам, к младенцам, взрослым. Обращались даже к духам великих: спрашивали у Моисея, вызывали Адама и Ноя, разговаривали с родоначальниками колен, с ангелами и даже – с колесницей предводителя египетского войска.
Колдунов и прорицателей было в те времена великое множество. Каждый на свой манер завлекал к себе народ. Одни уверяли, что магическая сила передалась им от дедов и прадедов, другие в подтверждение чистоты своего дара призывали имя Бога Израильского. Многие использовали в ритуалах краеугольные камни, ветки акаций, лепешки из простой несоленой муки, что должно было напоминать о скрижалях завета, о посохе Аарона, о пустынной манне. Все эти фетиши должны были уверить приходящих в преемственности, в том, что именно этот колдун – от Яхве. Сложилось такое мнение: Самуил может разрешить не все вопросы. Конечно, когда дело касалось стороны закона, тогда шли к нему, но в большинстве случаев…
– Все ли вы мне открыли? – спрашивал судья. – Не осталось ли на сердце вашем недосказанного, с чем пойдете к провидцам и гадалкам? Они отберут у вас все ваше серебро, сказав, что солнце встает на рассвете, а садится за горизонт вечером. Откройте все ваши тайны Богу Израильскому, Который спас отцов ваших от тяжелой руки фараоновой и Который через меня – пророка Своего – может и вам дать ответ.
– Бога, конечно, можно спросить, – переговаривались между собой слушавшие его, – но ответит Он или нет, неизвестно. Прорицатель же пусть и возьмет одного вола, зато скажет мне все, как я хочу.
Неподалеку от Гивы стоял холм, где на склонах росли столетние дубы, журчали источники, кружили голову цикламены и анемоны. Около полуночи на вершине – то тут, то там – зажигались факелы, большие огнища. Каждый из жителей окрестных селений хоть однажды да приходил сюда, участвуя в обрядах и ритуальных трапезах или так, из любопытства и однообразия. С наступлением сумерек народ стекался к подножию. Затем взбирались на вершину, а там расходились по пустырям, дубравам и пещерам.
Но несмотря на открытость и вседозволенность, несмотря на то, что ночью здесь было людно, днем это место считалось проклятым. Родители ни под каким предлогом не пускали детей играть вблизи холма. А если кого-то видели в светлое время суток идущим с вершины, то такого нечестивца могли прилюдно побить камнями.
Каждую ночь Цфания уходила из дома, оставляя Нира в одиночестве. Лишь с первыми лучами она возвращалась – угрюмая и закрытая. Выпивала кувшин воды, ложилась и тут же засыпала. К обеду она просыпалась и становилась прежней. Весь день и весь вечер они вместе занимались по хозяйству, ели, шутили, а то и до самого лунного рожка, не выходя из дому, любили друг друга. Ближе к ночи Цфания менялась в лице, отстранялась от мужа, пекла пресные лепешки, заворачивала в платок колючий стебель акации, привязывала к поясу мешочек с краеугольными камнями, захлопывала за собой дверь, и Нир снова оставался до рассвета один, не зная, идти ему вслед за женой или молить Бога, чтобы с ней ничего не случилось.
Однажды вечером он сам напек хлебных лепешек, сложил цветы и камни, набросил на плечи дорожный плащ. Цфания смотрела на него, не понимая, что он собирается предпринять.
– Я пойду с тобой, – сказал он решительно. – Люди болтают, будто ты волхвуешь. Если даже и так, не хочу, чтобы ты впредь уходила одна.
Цфания лукаво улыбнулась и сощурилась, став похожей на лисицу.
– Люди не врут, но и правды тоже не говорят. Пойдем, и сам все увидишь.
Когда они были уже недалеко от холма, Нир обратил внимание на стекавшихся отовсюду людей.
– Это что, – сказала Цфания. – Вот когда поминовение предков или солнцестояние, здесь и ступить негде. Не только израильтяне, но и от Моава, и амаликитяне наведываются. Даже странно – их-то колдуны посильнее местных.
Нир едва поспевал за женой. Никогда прежде он не видывал ничего подобного. Целыми поленницами подвозили дрова, поливали их какой-то горючей жидкостью. Бросали в огонь охапки трав, от которых поднимались клубы едкого дыма. Одного вдоха достаточно было, чтобы почувствовать… легкость. Казалось, даже если повстречаешь самого заклятого врага своего, то будешь любить его. И все, кто вдыхал необычайные пары?, менялись. Это видно было и по их глазам, полным радости и слез благодарности, и по их желанию помочь всем и каждому. Хотелось танцевать. Незнакомые друг другу люди выстраивались в кольца хороводов. Запевали с одной стороны, мелодию подхватывали с другой, подыгрывали на флейтах, гуслях. Стучали в подвешенные на поясах кимвалы. Лилась песня, в порыве танца пропадали печаль и усталость. От костров валил желанный дым – светлела ночь. Сладость переполняла, из уст в уста передавали ее поцелуями – жаркими и пьяными. Горели глаза. Огонь пылал изнутри. Сбрасывали одежды. Розовыми лепестками, листвой кружились, подгоняемые не ветром – ритмом обтянутых кожей бубнов. Оставляли детей, жен и мужей, оставляли жертвенный скот, забывали дома?, не вспоминали ни имен своих, ни того, зачем пришли сюда.
Нир искал Цфанию, но не мог найти среди оголтелых криков, среди голых танцующих тел. Вместо жены он увидел Лею – ту, что в позапрошлом году пошла за водой и не вернулась. Вся Гива тогда искала ее. Думали, утонула, а она вот где – танцует, как на своей свадьбе. «Эй, Лея!» – позвал ее Нир, но Лея не откликнулась.
В какой-то момент он забылся, потом снова пришел в себя, но уже в объятиях рыжего мальчика – у того закатились зрачки, а изо рта обильно выступала пена. Нир отшатнулся, на миг отрезвел, но его опять закружили, вовлекли в хоровод и понесли. Перепрыгивая через огонь, он вдохнул, ощутив, как туман заполняет, обволакивает все его существо от щиколоток до головы. Как деревенеет он, как не может остановиться. «На самом деле он черный, но от огня кажется, что рыжий» – подумал Нир про мальчика, в тот же миг услышав женский голос. «Цфания!» – вспомнил он, отдаваясь белесым парам желанного, вездесущего дыма.
* * *
Запах горячего молока со сладкой корицей и резкой гвоздикой привел его в чувства. Жена стояла перед ним, протягивая глиняный кубок. Из окна слепило яркой солнечной желчью. Нир протер глаза, но песочная резь все не проходила. Сколько времени он проспал – сутки, двое? По-прежнему кружилась, как при сильном похмелье, голова; тошнило. Он не хотел никого видеть. Единственное, что ему хотелось, – спать: бездонная пропасть, куда он, закрывая глаза, падал все ниже и глубже.
– Вот, выпей, – сказала Цфания. – Сначала будет немного больно, но потом станет легче.
«Это именно тот голос! Я – голос ее!» – носилось в голове, наслаивалось и жужжало. Он мчался вниз по кромке дороги, по горным серпантинам. Сквозь забытье он слышал горячий сладкий и резкий запах, его губы обжигались, после чего вдоль гортани текло раскаленное масло. Не хватало воздуха. Спазмы выкручивали и рвали последнюю тонкую нить, за которую можно было еще хоть как-то держаться.
Наконец все кончилось. Лежа на спине, Нир в незатейливом узоре потолка, обмазанного красной глиной, разглядывал равнины и горные ущелья. Он был голоден. На подносе рядом с рогожей стояла чечевичная похлебка, лежали одна большая луковица и ломоть овсяного хлеба. В кувшине пенилось луксорское пиво. С жадностью Нир набросился на еду и, только когда дожевывал последние куски и вымакивал остатки похлебки, заметил в углу комнаты наблюдавшую за ним Цфанию.
– Ду?хи оставили тебе жизнь не просто так, – сказала она. – Не каждый проходит невредимым обряд посвящения.
Ниру показались странными слова жены.
– Не каждый? – не понял он. – А все эти люди, с которыми мы кружились в хороводе, с которыми пели и прыгали через костер? Но, знаешь, мне уже лучше. Сколько я спал?
– Ты не спал, – оборвала Цфания, налив мужу еще похлебки. – Прости, если бы я тебе сказала заранее, ты мог бы испугаться.
– Испугаться? – жадно и ненасытно он принялся отхлебывать большими и громкими глотками прямо из кувшина. – Разве Бог оставил нас и филистимляне снова идут на Израиль войной или Цфания изменила своему Ниру? – Он улыбнулся ей. – Ну чего мне бояться?
До сих пор Нир оставался в простодушном неведении: желваки радостно перемалывали остатки пищи, он шутил и не понимал, почему жена – его ненаглядная Цфания! – говорит с ним в таком серьезном и резком тоне.
– Там на высоте, – сказала она, – вокруг тебя были не люди… Точнее, люди, но не как мы с тобой.
– Что ты такое говоришь? – Нир отодвинул пустой кувшин, уставившись на жену. На черных усах и бороде осталась жирная каемка пивной пены.
– То были духи умерших, призраки, – она села напротив Нира и попробовала улыбнуться. – Я боялась, что они не примут тебя. Какое-то время они смотрели, как ты себя поведешь. Но потом, когда зазвучала музыка и донеслось пение, я успокоилась. Такие обряды посвящения очень редки – я не помню ни одного колдуна, которого бы приняли так, как тебя.
– Теперь точно вижу, что ты хочешь посмеяться надо мной! – Привычным движением он вытер губы и руки о край гиматия. – Я точно помню живых людей, таких же людей, как и мы с тобой! Или ты думаешь, я не отличу духа от человека? Просто от своих ночных похождений ты не знаешь, что говоришь. Похлебка твоя что надо, но с призраками ты, видно, сама себе напридумывала.
Цфания сидела напротив него, не оправдываясь и не пускаясь в лишние объяснения.
– Хорошо, – сдался он, – пусть это были призраки, но я точно помню, что в какой-то момент все они сбросили свои одежды. А какие могут быть одежды у призраков?
– Если ты или я только по своему желанию захотим стать колдунами, мы не сможем этого сделать, – Цфания, не отвечая на его вопрос, словно читала из книги заклинаний. – Боги и мир духов должны дать на то свое согласие. Но обычно они принимают или не принимают новичка, и на этом первое общение заканчивается. В твоем случае они за один раз провели тебя сразу через два посвящения. Первое состояло в том, что ты был принят…
Нир побледнел, его руки заметно тряслись. Он вдруг вспомнил.
– Ты была рядом, я знаю. Ты все видела. Кто был тот мальчик? – В голове снова пронеслись дикие пляски, пение, закатившиеся зрачки, отблеск рыжего пламени.
Цфания взяла Нира за руку. Слова ее (не как обычно – нежные, мягкие, резкие или грубые) впивались москитными укусами, земляными червями пробирались глубоко внутрь.
– Второе посвящение заключается в соединении колдуна и духа. Последний сам выбирает мага, чтобы сопровождать его во всех делах и покровительствовать ему.
Еще недавно Нир был полон жизненных сил и бодрости. Теперь он напоминал высохшее дерево, вкопанное кое-как в обезвоженную почву.
– Что значит «в соединении»? – беспомощно, шепотом спросил он, не понимая, что с ним произошло, ощупывая свои руки и лицо, словно желая удостовериться, по-прежнему ли они на своем месте. Однако, нащупав и удостоверившись, Нир все же сомневался – точно ли это его собственные члены, а не жреческая маска или искусно отделанная воловья кожа.
В ответ Цфания поцеловала его (его ли?) руку.
– Ничего, – успокаивала она, гладя послушные волосы мужа, – мы все прошли через это. Дух, который выбрал тебя и в котором отныне течет твое семя, только внешне похож на юношу. Впоследствии он сам будет открывать тебе свое настоящее лицо, а в день, когда он скажет тебе свое имя, вы соединитесь навеки. Этот день называется «небесной хупой». Тогда все колдуны будут приглашены на ваш брачный союз, но никто, кроме тебя, даже я, никогда не должен узнать имени твоего духа – это тайна. Если ты ее раскроешь, кто-нибудь сможет ее использовать против тебя и даже вызвать твою смерть.
Нир еще видел перед собой Цфанию, не понимая, почему вместо ее голоса до него доносится трескучий комариный писк, от которого закладывает уши. На голове его лежали и терлись друг о друга огромные улитки. Но он не мог даже пошевелиться, не то что сбросить их.
«Я все отлично помню, – уверял он себя. – Приближалась полночь, все пели и танцевали, все были счастливы…»
Лицо жены начало исчезать, как утопленник – уходя под мутную воду. Вместо него оставалось непонятное пространство, в котором отсутствовала даже пустота. Нир не дышал, чувствуя, что вот-вот начнется новое. Весь мир вокруг преобразится или в одночасье погибнет. Как на поле брани останется он один. Некая неведомая сила поднимет его и понесет – сквозь время, холмы, пустыни, сквозь морские глубины – в ослепительный дворец, каменный, покрытый резным кедром и листами вавилонского золота. Оттуда – из ослепительного дворца – и начнется новое творение. Нира встретят как желанного гостя, возложат венец жениха на его уставшую и поседевшую голову. Подобно глине, возьмут, размочат и вылепят из него нечто, никогда прежде не бывшее, назовут Адамом и вдохнут в него живую душу. Поселят в райском саду, и ему первому выпадет честь или позорная участь повернуть колесо истории.
ПЕЧАТЬ ВЕНИАМИНА
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В те далекие времена люди знали, что если сегодня ты наступил в ту же яму, что и вчера, то вчерашний день прошел напрасно, ибо ничему тебя не научил.
За всю свою жизнь люди могли не выучиться чтению и письму, но предания из прошлого с самого младенчества многие заучивали наизусть, при любом удобном случае пересказывая их. И дети, и старики – никто не оставался в стороне, слушали с удовольствием, преданно, вникая в смысл, переживая и сочувствуя персонажам. Любимы были истории о создании мира, о праотцах-патриархах, о гибели фараонова войска. В какой-то момент и рассказчик, и слушатели становились как бы участниками истории, не разделяя жизнь на вчера и сегодня, на тогда и сейчас.
Среди прочих хранили повествование об истреблении Содома. Когда рассказ доходил до серного и огненного дождя, то по сложившейся традиции все присутствующие закрывали руками глаза и кричали на разные голоса, сильно топая ногами: «Велик вопль на жителей его к Господу! Спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть!».
Ставили целые театрализованные представления. Бросался жребий и выбирали двух ангелов, Лота с женой и двумя дочерьми и еще одного содомлянина. Больше всего радовались те, которым посчастливилось быть ангелами и Лотом. Но и жребию дочерей тоже не слишком огорчались. К тому же их утешали: «Напоить отца, чтобы переспать с ним, конечно, неблагочестиво, но ведь они думали, что ангелы уничтожили всю землю, не только Содом. А то, что сыновья их наши враги – Моав и Бен-Амми[10 - Моавитяне и аммонитяне.], то – по грехам нашим».
Совсем опечаливались Лотова жена и житель города, содомлянин – зять Лота, по сказанию. У обоих были короткие, но малоприятные роли. Жена просто выходила, оглядывалась, и ее тут же покрывали белой простыней, что символизировало соляной столб. Так она стояла до конца представления. Что же касается зятя, то для этой роли всегда выбирался какой-нибудь низкий и толстоватый молодой человек. Слов он никаких не произносил: когда Лот убеждал его бежать, зятю надо было только громко смеяться, держаться за живот, как будто Лот, говоря о гибели города, рассказывал небылицы и шутил…
* * *
Сколько бы в Гиве ни разыгрывали поучительных театрализованных инсценировок, в Израиле про жителей этого города говорили: «Увы, вчерашний день для них прошел напрасно…»
1
За много лет до избрания Саула царем один левит поселился у склона Ефремовой горы. Он приходил в Силом, когда случался его черед, чтобы служить при жертвеннике и ковчеге. В остальное время возделывал он небольшой надел земли, который каждые семь лет брал в аренду[11 - У колена Левия не было своего собственного надела земли. См. Вт. 18:1.], – собирал какой-никакой урожай. А к тому получал еще свою часть от жертвы. Одному ему вполне хватало. Но как-то задумал он завести себе наложницу: «Если жениться, – рассудил он, – то не всякая женщина согласится, чтобы я надолго уходил в Силом, а наложница родит мне сына, и отпущу ее».
После вечерней жертвы он увидел во дворе скинии неприметную с виду паломницу из Вифлеема. Тут же был и ее отец, который хотел пристроить свою дочь.
«Она уже не девица, – сокрушался отец. – Ждали, ждали ее жениха, но тот так и не вернулся с филистимской войны. Если кто-нибудь ее не возьмет, так и останется до конца дней не благословенной».
Левит поговорил с отцом о намерении взять ее в свой дом, на что родитель ответил слезами благодарности и обильным застольем. Женщина не выбирала, но пошла за ним все же по своей воле. «Левит, – сказала она себе, – значит, богат. Родив сына, оставлю о себе память в Израиле и больше не буду стеснять отца».
Праздник окончился, и левит привел вифлеемлянку к себе в жилище.
– Где же дом твой? – спросила она. – Разве в первую ночь хлев для скота важнее брачного ложа?
Левит смутился, но скрепя сердце ответил:
– Это не хлев, а дом. Всегда он был только моим, но теперь и ты поселишься в нем.
Женщина смутилась не меньше. Потом решила, что он насмехается над ней, но, не увидев игривости в его глазах, все поняла.
– Ты беден!? – воскликнула она. – Спасибо, отец: избавился ты от своей дочери, отдав меня в руки нищему!
Наложница ходила по небольшой, без окон, комнате, с неприязнью разглядывая левитовы «сокровища»: рогожу да лампу, наполовину заполненную маслом.
– Ты же священник, – она не верила своим глазам. – А как же подарки, а часть от жертвы, которую можно продавать или обменивать на товары?!
– Части от жертвы хватает мне только для поддержания жизни в теле моем, о большем я и не мечтаю. Даст Бог, не оставит Он нас милостью Своей.
– Богу твоему одни тучные всесожжения подавай. Какое Ему дело до олуха бедняка!
С той самой первой «брачной» ночи она взяла за обыкновение всячески попрекать его: мол, обманул ее и забрал из отцовского дома, где ей жилось богато и привольно, не то что здесь. Левит махал рукой и уходил. Все чаще он покидал дом, чтобы не слышать вечных упреков в несостоятельности накормить и одеть женщину, с которой живет. О сыне не могло быть и речи. Она применяла все возможные средства, чтобы не понести от левита, а несколько раз, когда запаздывал срок ее обычных дел, даже ходила на высоту к гадалкам и колдунам. Грозилась покончить с собой или уйти назад к отцу.
И вот однажды левит вернулся домой, а в хижине все вещи были перевернуты верх дном, все разбросано. Немытые горшки и кувшины, сваленные в кучу, стояли около порога. Все свое – кедровую коробку со свадебными драгоценностями и серебряного литого божка – она забрала. Не оказалось также и контракта, скрепленного рукой отца ее и левита. Контракт по закону принадлежал мужчине, который волен был сохранить или разорвать его, дав жене разводную, а наложнице – отпускную. Но теперь, когда контракт находился не в его руках, уже сам левит не был свободен и не мог найти себе другую наложницу.
Подождав несколько дней, он отправился в Вифлеем. Шумный город, не под стать пустынному подножью горы Ефремовой. Оазис, окруженный засушливыми полями и пригорками, где – за городскими стенами – днем и ночью ходила вокруг города нелюдимая тишина в соседстве с ветром и блеяньем редких отар. Мудрецы говорили, что Вифлеем стоял еще до сотворения мира. Некоторые связывали его с Эдемским садом, полагая, что когда-то его пределы омывались теченьями четырех рек.
Подобно богатому Иерихону, прибрежным городам Северного[12 - Тивериадского.] моря, далекому Тиру и противоположному филистимскому Пятиградью, Вифлеем считался чудом света, одно посещение которого оставалось в памяти надолго. При мысли о нем человек видел заплетенные в косу и виляющие узкими лентами улицы, каменные дома с заборами, террасами и садами, насаженные повсюду и ухоженные финиковые пальмы. «В тени гранатовых деревьев, – пелось тогда в Вифлееме, – я спрячу свою любовь, а в тени оливковых вновь обрету ее». Здесь огненным, вращающимся мечом серафим преградил вход в селения райские, и здесь при въезде в город со стороны Салима Рахиль обрела и тоску, и радость[13 - Младшая жена Иакова на подступах к Вифлеему родила Вениамина, умерев при родах.].
Однако левит не понаслышке знал, что все это было не больше чем давно минувшая история и что сейчас Вифлеем может по праву гордиться своими отборными подлецами и проходимцами, упадком нравов, дурно воспитанной молодежью и разбойничьими – не только ночью! – нападениями. Да мало ли чем… Старики говорили, что, мол, раньше в городе было спокойно и мирно, а количество праведников превосходило торгующих на городских рынках. Но левит мало верил в эти рассказы, ссылаясь на излюбленное стариковское приукрашивание всего, что было раньше.
И вместе с тем Вифлеем всегда наводняли толпы любопытных. Приходили поглазеть на диковинные здания, на самих вифлеемлян, послушать их разговоры. Конечно, целью паломничеств были гробница Рахили и тщетный, устраиваемый только для того, чтобы вытрясти из приезжих кошельков побольше монет, поиск высохшего устья Фисона, Гихона, Евфрата и Тигра. Зеваки толпами, после обязательного поклонения гробнице Рахили-праматери, осматривали, дивясь, местные достопримечательности.
Любой с виду обычный крестьянский дом прятал под своим фундаментом нечто гораздо большее того, что можно было увидеть снаружи. И не только дом отца наложницы, а и почти все вифлеемские дома. Если говорить точнее, был не один, а два Вифлеема. Первый открывался взгляду каждого пришедшего в город – завоевателя ли, мирного ли путника. Что же касается жизни второго города, то она возрождалась лишь с неприятельской осадой и замирала, когда наступал мир.
Под тонким[14 - Всего в несколько сантиметров.] слоем плодородной земли, под слоем рыхлого известняка и редких мраморных залежей годами выдалбливались колодцы, туннели. Полученный камень поднимали наверх, возводя одно- и двухэтажные постройки из ослепительно белых блоков. Колодцы с туннелями постепенно расширялись, превращаясь в настоящие коридоры, где уже не в три погибели, а в полный рост перемещались рабочие-каменщики. Со временем ниши стали настолько велики, что многие – даже в мирные годы – на лето предпочитали селиться в этих подземных помещениях.
Здесь располагались маслодавильни, куда по осени на ослах свозили огромные корзины жирных плодов, голубятни, расположенные немногим выше человеческого роста, чтобы лисы не могли забраться в гнезда. Голубей разводили себе в пищу, на продажу или для обмена. Весь птичий помет сгребали в ямы, откуда его поднимали на поверхность через колодезные отверстия. Вдобавок к плодородной почве, помет использовали для сельскохозяйственных удобрений, что превращало вифлеемские земли в цветущие на протяжении всего года сады. Но несмотря на щедрость полей, основная часть населения – из-за нескончаемых войн и всевозможных поборов – была среднего и ниже среднего достатка, а посему голуби использовались также в качестве жертвы[15 - Они стоили дешево. Их приносили в жертву в основном бедняки.].
