Ефремова гора. Исторический роман. Книга 1

скачать книгу бесплатно

– Отпусти ее!

– А если я не отпущу ее, а воспользуюсь ею прямо здесь, в присутствии всех, включая ее расслабленную мать-нищенку, которая не сможет вступиться за свое чадо? Что ты мне тогда сделаешь, кто посмеет помешать мне, неужели слепой Яхве вступится – Бог, жертвы у Которого самые богатые… Конечно, не такие… – он искоса и с пренебрежением посмотрел на маленькие голубиные тушки, потом на мать и девочку.

– Вы не Богу приносите жертвы, а себе! Вы не Богу служите, а потому и не Богу вступаться за вас тогда, когда выйдет срок вашему веселию, когда опустошатся хранилища терпения Господа и вскроются тайники правды, и не будет больше имя Яхве попираемо, и умолкнет язык, произносивший дурное. Гортань ваша кормила сердце ваше нечестием и злодеяниями, праведностью вы плевались и пищей отравленной отхаркивались. Вы небо положили под спуд, а недра земные и вонь подземная стали для вас светилами. Доколе тьма будет называться светом?!! – Самуил взял девочку за руку, продолжая смотреть в бегающие глаза Офни. – Сколько вам еще гадить, сколько развращать и без того полное сомнений и неверия тоскующее по Богу сердце?! Уймитесь, оставьте ваши пути, ведущие в погибель. А коли вы, сильные и знающие истину, намеренно гибнете, то не тяните за собой слабых – тех, кто не знает.

Во дворе скинии воцарилась наполненная, густая, осязаемая тишина. Замерло, не решаясь и шагу ступить… Что замерло? Само ожидание. Такое сложное, неразрешимое. Натянутое струнами умолкнувших гуслей. Что угодно, только не ожидание!

Офни пошатнулся, все еще – лихорадочно, зачарованно – глядя в спокойствие Самуила. Сделал шаг в сторону, отступил. Странно было это движение. Странно и непонятно и одновременно понятно и предсказуемо. Зрелый муж, борода которого до половины закрывала крапленный частыми красными пятнами белый эфод, и двенадцатилетний отрок. Поединок продолжался недолго. В сердце Офни он с тех пор положил непримиримую обиду, превращенную в сгусток, в сухой, колкий, вызывающий спазмы с болью проглоченный комок.

Финеес подошел к брату, стал возбужденно что-то шептать – с присвистом. То с презрением взглядывая на сидевшего в глубине скинии Илия, то бешено – на Самуила, который успокаивал, уверял и отказывался от мелких монет бедняков, что одновременно были их слезами и благодарностью.

* * *

Илий был весьма стар и слышал от людей и видел своими глазами, как поступают нечестивые его сыновья. И наставлял их Илий, говоря:

– Зачем вы делаете такие дела? Зачем сердце свое и сердце всего моего дома порочите? Народ говорит о вас худые речи, а вы спите с женщинами, собирающимися у входа в скинию собрания, и многих отвращаете от жертвоприношений Господу. Если согрешит человек против человека, тогда покается он, помолятся о нем и простится ему грех тот, но если согрешит он против Бога, тогда кого назовет он заступником своим, кого призовет в свидетели, чьи речи оправдали бы его?

– Тебе предначертано созидать, – отвечали сыновья. – Посмотрим, какой ценой заплатит тебе Бог за то, что ты не сберег дом свой! С самого детства, – перебивали они один другого, – ты был противен нам: твои призывания к праведной жизни заключались лишь в строгом соблюдении постов и бесконечных никому не нужных молитв.

Финеес кричал:

– Даже голос твой, любая вещь, принадлежавшая тебе, вызывала в нас отвращение!

Офни подхватывал:

– На льняных эфодах мы устраивали такие оргии, которых ты никогда не видел. Почему на них? Да потому что ты называл их «святыми», вот почему. Нам хотелось испачкать все, к чему прикасались твои праведные руки. Единственное, чему ты нас действительно научил, так это ненавидеть тебя, эту проклятую скинию, эту ежедневную мясорубку и Самого Бога. За своими приношениями и за своим благочестием ты так и не узнал, кто такой этот Бог! Ты никогда не видел Его. Посмотри, к чему привела твоя слепая вера – ты воспитал нас в ненависти! В наших поступках виновен ты один!!! Ты отравил наше существование, и за это – именно за это, а не за наше нечестие! – дому Илия пришел конец. Смерть стоит у ворот его и забвение – на заднем дворе его. Мы стали мечом, подсекшим мышцу твою. Ты же всегда считал себя на духовной высоте, думая, будто мы ничего не смыслим в том, что творим. Ты глуп, отец! Твоей глупости нет ни сожаления, ни прощения. Дом Илия гибнет из-за горделивого сердца, которое думало, что оно – праведно.

– Теперь ты все знаешь, – говорил уже не так громко Финеес. – Мы, в отличие от тебя, честны перед тобой. Да будет вся наша жизнь проклятием твоим жалким сединам. Знай, отец, никогда еще мне не хотелось с такой желчью плюнуть в твое постное лицо, как теперь! Убирайся прочь! Дни твои и дни наши сочтены.

– Иди к своему нагулянному с Анной праведному отроку, – сказал Офни. – Морочь ему голову своими правилами и запретами. Иди, а нас оставь наконец в покое!

Братья ушли, а Илий стоял, опустив руки и ожидая неминуемой смерти.

* * *

– Я молился за тебя, мой мальчик, – сухо произнес Илий, закашлялся и шепотом добавил: – За тебя, Самуил, а не за них – моих сыновей. Они в позор и в погибель мне. Их нечестие – печать на главе моей, горький уксус – речи их. Предложит Господь мне чашу нечестивого зелья на судном дне! Как откажусь от приношения? Кому медовое утешение, а кому горящий затылок.

Илий перевел дух, собрался, будто (пробираясь сквозь длинные лабиринты и выпустив из рук на мгновение размотанный до самого выхода клубок) вновь обретя потерянную им нить:

– С самого первого дня – с того самого дня, когда твоя мать возблагодарила Бога за подаренное ей материнство, – я молился за тебя. Вот, ты уже совсем взрослый. Но знаешь, ты взрослый не потому, что достиг возраста посвящения, а потому… – Илий взглянул на небо, словно увидев нечто закрытое для других. – Лев сойдет с твоей дороги, жало змеи не причинит тебе зла, копыта диких ослов не обратятся в твою сторону. Передаю тебе Божье благословение! – Он положил руки на голову отрока. – Мое благословение предназначалось для Офни и Финееса. Теперь оно в полной мере и без остатка в сердце твоем и на главе твоей. Неси его и будь благословен в роды родов. Пусть будет имя твое спокойствием для обижаемых и утешением для заблудших. Грядущий Мессия пусть родится от чресл твоих, руки твои да коснутся стоп Его и глаза твои да узрят славу Его. От ловчей сети избавлять будешь попавших в силки и от слов мятежных убережешь уста нечестивых и уши праведных. Пусть столп огненный с облачным шествуют впереди и позади тебя. Молитва твоя да будет чистой. Во все дни жизни твоей знай: Господь – Бог твой! Ходи вслед заповедей Его, и слушай голос Его, и следуй словам Его.

– Мой господин… – Самуил хотел сказать, что он ничем не заслужил благословения, но первосвященник движением руки остановил его:

– Только там, где Бог, может спокойно быть сердце твое. Бойся оставить Господа – такая потеря не возместится ничем. А когда тебе будет казаться, что Бог оставил тебя, – священник по-отечески улыбнулся, – знай: это так же невозможно, как если бы твой дядюшка Илий сегодня впервые надел урим с туммимом[24 - Урим и туммим были одним из трех, наряду со сновидениями и пророчествами, дозволенных способов предсказания будущего. Как выглядели урим и туммим, никто не знает, но многие связывают их с бросанием жребия.].

Самуил молчал, обливался слезами и целовал, целовал и целовал сухие, морщинистые руки первосвященника.

Когда они простились, Самуил отправился по своему обыкновению ко Святому-святых, где находился ковчег Божий. Он проводил там не только каждый день, но и устраивался на ночь у самой завесы, кладя в изголовье дровяное полено, ложась на тонкой циновке и накрываясь благословениями Илия и молитвами Анны.

Вдруг покрытая – до глаз – капюшоном человеческая фигура стала на пути его.

– Прошу, – проговорила она знакомым Самуилу голосом, – выслушай меня. Просто несколько слов, и я уйду.

Самуил слушал, узнав этот тонкий девичий голос.

– Минуя стражу, я пробралась в скинию, чтобы еще и еще отблагодарить тебя. Никогда ни мать моя, ни я не забудем той милости, которую ты сегодня сделал для нас, защитив сироту и вдову. У меня нет отца, чтобы вступиться за нас, но Бог воистину слышит скорбящих сердцем! Каждый год мы приходим возблагодарить Господа за милость и все благодеяния, которые Он посылает нам. Несмотря на нечестивость этих коэнов[25 - Священников.], сегодня я еще больше поверила и доверила всю свою жизнь Богу, ведь Он – Бог живой и потому никого не принуждает к святости – ни Левия, ни другие колена.

– Какие странные слова ты говоришь, – вглядываясь в капюшон, произнес Самуил. – Кто научил тебя?

– Никто не может научить тому, что Бог Сам открывает. А ты спрашиваешь меня об этом, а не о том, кто я и откуда я родом, потому что и сам ищешь Божьего откровения… В следующем году, если Всевышний даст сил и здоровья моей матери, мы снова будем здесь. Тогда я приду в возраст, когда я смогу открыть тебе мое лицо и значение имени Эстер… – моего имени!

Так же быстро и неожиданно, как появилась, она исчезла – растворилась в вечернем стрекоте цикад и в мерном ритме грубых шагов храмовой стражи. «Эстер» – Самуил внимательно и с каким-то замиранием повторил имя. До него все еще доносился нежный ее голос.

– Эстер!.. – не шепотом, будто из полусна, но вслух – не оглядываясь, не заботясь о том, что его могут подслушать, проговорил он. Имя ее – счастливое. Лампа, наполненная маслом, – на обозрение всем, на радость. Надежда странника, водительная звезда. Звучит, поет, оберегает, следует за ним – имя! Открытая ему навстречу душа, необыкновенное присутствие…

Самуил почувствовал свежий, едва уловимый запах – утренний. Да, ее имя очень походило на запах – распространявшийся до самых оград у шатра скинии и дальше – через пустыню, минуя холмы, пещеры и редкие на пути оазисы. Так далеко, что лишь херувимам, хранящим ковчег, под силу прозреть. Эстер! На всю ночную округу, на весь спящий Силом, на всю далекую Раму, на все Святое-святых, задернутое сплошной завесой, – Эстер, Эстер, Эстер!..

2

Утром, когда едва начало светать, из покоев Илия донеслись заспанные старческие «что?» и «когда?» вперемежку с оживленными мужскими возгласами:

– Говорю тебе, Илий, стоит у ворот и требует говорить с тобой!

– Кто требует? Зачем?

– Не знаю кто, а зачем – объявил, что будет говорить только с тобой.

Все больше Илий понимал происходящее – сон уже не владел его ве?ками, ночные мечтания оставили его.

– Каков с виду? – решительно спросил Илий у левита.

– Абсолютно наг, – отвечал тот, едва поспевая за первосвященником. – Без единого лоскута одежды. На нищего не похож, на безумного тоже.

– Чего он хочет? – снова спросил Илий, однако на этот раз ответ ему был известен: его ноги дрожали, сердце сжималось невидимыми клещами – в безудержной спешке он еле переводил дыхание, в страхе замирал, боясь услышать недобрую весть.

– Сказал, от Бога он, с тобой говорить хочет. Передавать ничего не пожелал – «с первосвященником, с Илием говорить буду!».

Левит развел руками, как бы в оправдание: «Не мог удержать».

– От Бога он, – повторил.

– Впусти его!

Илий остановился. Он тяжело дышал. Склонил покрытую старческим инеем голову, готовую принять суд от нежданного вестника. Нагими ходят пророки или безумцы. Нагота пришельца – пророческая, драгоценные же одежды Илия скрывают лишь наготу безумца. Вся жизнь – служение, чаяние, ожидание. Позор и падение. До основания стертая память, земля, вымытая из-под ног.

– Как же впустить, когда наг? В святое-то место!?

– Не место, а Бог свят, – уже спокойно, смирившись, ответил Илий.

– Гнать таких проходимцев надо!

Левит помог ослабевшему старику опуститься у самых ворот на седалище, с которого Илий встречал и провожал людей, ежедневно говорил с ними, наставлял, просил прощения за сыновей.

– Открыли срамное свое, – продолжал левит, – возомнив себя пророками. Так и каждый может. А ты их всех выслушиваешь. Может, один-два и будут праведниками, а с остальными что делать? Остальные ведь – голь, трава перекатная.

– Вот и увидим, проходимец он или пророк. Если трава перекатная – не задержится, а если и вправду посланник – грех не выслушать.

Служитель скрылся. Долгое время ничего не происходило. Утро все более красило стены: тяжелые полотнища из крученого виссона и из голубой, пурпуровой и червленой шерсти, множество золотых крючков. Вышитые на узорчатых покрывалах крылатые ангелы глядели друг на друга – безмятежно и непрестанно, словно они были не гневным глаголом Пославшего их, а бездушным творением рук человека.

– Оставь меня!

– Первосвященник еще почивает.

– Нечего спать – конец грядет!!!

Тяжелый, удушливый – не-ет, даже не запах – смрад! Клубы пыли, взъерошенные, нечесаные, длинные, комьями плелись по земле, подворачивались под ноги, цеплялись за камни, колючки. Волосы (с застрявшими щепками, всякого рода всячиной – от почерневших, сухих, перетертых листьев до муравьев, гнездящихся в них) разметанными копнами торчали во все стороны из тощего обугленного черепа, который смотрел на первосвященника широкими, до белков раскрытыми пронзающими, палящими стрелами.

– Седалище, – сквозь зубы процедил он, – на котором ты спишь, сломит тугую выю твою. Падешь от лица правды – от сбывшихся на тебе слов Господа. Умрешь бесследно. Наречется другое имя дому твоему – возмездие за неправду! Посмотрят на стопы ног твоих, и вот – не ходили они заповеданными путями. Прахом дымятся они вместо угодных Господу курений. На челе твоем – несмываемая печать. Руки твои подняли и опустили ношу. Ты сказал в сердце своем: «Что я могу сделать?» – забыв об обете Господнем, Который клялся дому отца твоего, когда еще были они в Египте, в доме фараона.

– Но, – пролепетал Илий, – Божий человек, что я на самом деле могу сделать?

– Ты оставил волю Бога, – уже в полный голос гремел посланник. – Он избрал колено твое Себе во священники, чтобы ты восходил к жертвеннику Моему, чтобы воскурял фимиам и носил эфод предо Мною. Зачем ты попрал вверенные тебе сжигаемые огнем жертвы всего дома Израиля? Ты в прах истоптал Мои хлебные приношения, Мои всесожжения. В угоду злому нечестию твоих сыновей ты оставил пути Мои; отвернувшись в сторону их голосов, звенящих разбитыми черепками, ты проклял дом свой навеки.

– Н-н-на-ве-еки-и… – рыбьим, немым ртом в сердцах повторил Илий. Перед ним предстало будущее, и «навеки» вдруг явилось неопровержимой, снявшей с себя покровы истиной.

– Знай, даже не в их сторону глядело сердце твое, но так ты думал уйти от суда, сказав в себе: «Это мои дети. Господь помилует их за меня». Говорю тебе: нет милости Моей на доме твоем, суд Мой скоро вершится. Вот, наступают дни и уже наступили, в которые Я подсеку мышцу твою и мышцу дома отца твоего, так что не будет старца в доме твоем. Я не уберу у тебя всех от жертвенника Моего, чтобы томить глаза твои и мучить душу твою, но все потомство дома твоего будет умирать в средних летах. Было время, когда сказал Я, что ты будешь ходить пред лицом Моим вовек. Но теперь говорит Господь: да не будет так, ибо Я прославлю прославляющих Меня, а бесславящие Меня будут посрамлены.

Илий покорно, будто врастая в землю, опустил голову. Сидел, тяжело дышал, не мог встать. Он даже не поднимал глаза на пророка – рассеянно рассматривал свои кожаные сандалии, пахнущие маслами, которыми натирают обувь от порчи, – чистые, с блестящими по бокам застежками.

– И вот тебе знамение, – пророк вознес над головой костлявую руку.

Илий хотел было взглянуть на него, но невыносимое солнце ослепило его, и он, до боли зажмурившись, снова опустил уставшую голову.

– Офни и Финеес, оба они умрут в один день!

На склоне лет зрение притупляется, но открываются глаза настоящие – не поддельные, не слепые. Шеол в том, что грешник перестает быть слепым: увидев и познав Любовь Твою, он слышит плач и скрежет зубов.

«И поставлю Себе священника верного: он будет поступать по сердцу Моему и по душе Моей; и дом его сделаю твердым, и он будет ходить пред помазанником Моим во все дни».

Илий рассеянно огляделся. Вокруг никого не было. «Человек Божий», «проклятие», «суд нечестивым»… Все перемешалось. Зной так палил его голову, что в забытьи он чувствовал одновременно и не отпускающий его сон, и стук в висках, и желание пить. В голове роилось, а страшные слова ни на минуту не умолкали.

3

– Самуил, – тихо произнес Илий, – я люблю слушать твой голос. Расскажи мне что-нибудь.

– Что же рассказать тебе? – спросил Самуил, взяв первосвященника за руку.

– Мальчик мой, так недолго осталось нам… Господь скоро заберет меня. Помоги мне.

Они подошли к постели старика. Священник лег, а Самуил присел рядом.

– Глаза мои, – сказал Илий, – стали закрываться, скоро и вовсе закроются. Слово Господне редко в дни наши – я больше не слышу Его, не вижу славы Его. Господь, прежде чем забрать душу мою, отнимет память, разум и очи духовные. Ты видишь, – Илий погладил Самуила по длинным прямым волосам, – а если еще не видишь, то скоро Господь откроется тебе, и дух мой, более мне не служащий, сойдет на тебя, и в славе Господней откроются глаза души твоей.

Священник перестал говорить, жестом руки попросил Самуила погасить лампу. В полной темноте отрок снова присел на край постели. Мрак долго еще стирал границы, оставленные мерцающим огоньком, пока и вовсе не окутала опочивальню черная заводь. Самуил, сначала робко, слово за словом начал рассказывать:

– Один человек хотел найти на земле место, где бы его не настигла смерть… – по ногам отрока протянуло легким сквозняком, и чуть погодя он продолжил: – Этот человек пошел высоко в горы. Долго, много дней карабкался, и вот, увидев вершину и подумав, что нашел желаемое, сорвался со скалы в море и только чудом остался в живых. Тогда человек решил, что, если бы он упал не в воду, а на камни, смерть бы точно пришла за ним.

«Вода надежнее камня защитит меня от погибели», – сказал он и отправился в плавание. Но вот ночью, когда он спал, случился шторм. Лодка опрокинулась. На двух деревянных обломках от судна он выплыл на берег. «Да, – сказал человек, – смерть может найти меня и высоко над землей, и даже в воде».

Тогда он отправился в пустыню, подумав, что в далекие пески не то что смерть не доберется, но и вообще никто, потому что там никто никогда не жил.

Много лет он шел и поселился в такой глухой пустыне, где даже ветра не было слышно. По левую руку его лежали песчаные дюны, а по правую – снежные сугробы. «Это край земли, – сказал он. – Здесь я смогу жить вечно».

К нему прилетали птицы – чайка с севера и ворон с юга, принося ему пищу: лед и хлебные зерна. Он растапливал воду и пек пшеницу. Так он жил долго, радуясь, что пришел туда, куда мечтал прийти. Но однажды к нему прилетели лебедь и летучая мышь. Он спросил у них: «А где чайка и ворон?» – и лебедь с летучей мышью ответили: «Они умерли».

Человек опечалился и рассказал им всю свою историю.

«Это правда? – спросила летучая мышь. – Здесь действительно нет смерти?» «Правда», – ответил человек. «А можно и мы с тобой останемся?» – спросил его лебедь. «Тогда кто нам будет приносить пищу?» – в ответ спросил человек.

Лебедь и летучая мышь улетели. Как и прежде, они приносили ему зерна и воду, однако лебедь с того времени начал о чем-то думать. Иногда его мысли не давали ему покоя, тогда он весь день и всю ночь плакал, повторяя одно и то же: «Почему? Почему? Почему?».

«Что ты всегда спрашиваешь „почему?“, – спросила его однажды летучая мышь, – и всегда плачешь? Ты изменился, ты уже совсем не тот лебедь, которого я раньше знала». «А ты! – закричал на нее лебедь. – Как ты можешь спокойно жить, когда ты знаешь, что скоро умрешь?!» «Но я это знала всегда, да и ты это всегда знал», – спокойно ответила мышь. «Да, я всегда это знал, но теперь, когда я знаю, что где-то есть земля, куда не приходит смерть…» Лебедь не договорил – залился плачем и поминутно упрямо всхлипывал: «Почему? Почему? Ну почему?..».

Во взгляде лебедя появилось что-то нехорошее. Он стал как-то косо смотреть на летучую мышь. А однажды они прилетели к человеку, когда пустыня только-только покрылась росой. Лебедь сказал, что больше не может так, что ему было бы легче, если бы он не знал о существовании такого места, как это.

Человек ответил ему: «И я был таким, как ты, – всю жизнь искал то, что в конце концов нашел. Но ты не можешь остаться здесь, и дело даже не в том, что некому будет приносить нам пищу. Ты не можешь остаться здесь, потому что ты должен найти свое место. Оставшись со мной, ты умрешь, так как здесь – место только моего бессмертия. Получив вечность, я обрел одиночество».

«Ты лжешь, – возразил лебедь. – Из-за тебя рухнули мои самые сокровенные надежды, о которых я никому прежде не рассказывал».

Он улетел и никогда больше не возвращался. Летучая мышь как-то сказала человеку, что видела в зарослях камыша одного подстреленного лебедя, но не была уверена, их это знакомый или другой.

А человек сидел и думал, что, обретя свою мечту, он сделал несчастными многих других. Тогда ему стало ненавистно его собственное бессмертие. Он вновь переплыл море, в котором когда-то тонул, перелез гору, откуда некогда сорвался, и пришел к себе в дом. С тех пор его сердце обрело спокойствие: он больше не боялся смерти, которая однажды придет за ним. Ему нравилось смотреть на чаек и воронов, он выходил к реке кормить длинношеих лебедей, а по ночам ему чудилась далекая пустыня, песчаные дюны и снежные сугробы.