скачать книгу бесплатно
Ефремова гора. Исторический роман. Книга 1
Денис Летуновский
События романа разворачиваются во времена израильского судьи Самуила. Израиль, видя явное заступничество Бога, тем не менее, смотрит на соседние экономически и политически более развитые народы, пытаясь подражать им в принятии языческих верований, в избрании царя.Сюжет опирается на первые одиннадцать глав Первой книги Царств Священного Писания. Несмотря на историческую основу повествования, в книге говорится о насущных для современного человека проблемах, вопросах и жизненных ситуациях.
Ефремова гора
Исторический роман. Книга 1
Денис Летуновский
Редактор Ю. А. Цыганков
Дизайнер обложки Т. Е. Балдина
© Денис Летуновский, 2023
© Т. Е. Балдина, дизайн обложки, 2023
ISBN 978-5-0060-9723-0 (т. 1)
ISBN 978-5-0060-9724-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Моим любимым доченькам
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В те дни не было царя у Израиля;
каждый делал то, что ему
казалось справедливым.
Книга Судей 17:6
ПРАЗДНИК
глава первая
1
Седой первосвященник – судья израильский с высоким кидаром[1 - Головной убор иудейского первосвященника наподобие чалмы, изготовлялся из виссона. На переднюю сторону кидара прикреплялась золотая дощечка с надписью: Святыня Господу.] на голове и мальчик с надетым поверх одежды белым льняным эфодом[2 - Простой белый льняной эфод (ефод), или эфод бад. Священническое сплошное длинное одеяние с рукавами. В него облачалось все прочее священство в отличие от первосвященника, эфод которого состоял из двух полотнищ дорогой материи, сотканной из золотых нитей, виссона и шерсти.] сидели у входа в скинию.
– Дядюшка Илий, – произнес мальчик, – ты обещал рассказать мне о праведной Анне и счастливейшем из блаженных Елкане. Все говорят, что Елкана, отец мой, никого так никогда не любил, как любит он Господа и жену свою – Анну. И то, что Феннана, вторая его жена, нелюбимая, но плодоносная, как Лия – старшая жена Иакова, предка нашего, думала, что дети ее будут единственной ниточкой, тянущейся от дома Цуфа, Тоху, Илия, Иерохама и, наконец, Елканы, отца Самуила, который и просит тебя рассказать о праведной Анне и…
– О нет, – перебил Илий, – зачем я взял на воспитание этого ребенка!?
– Мать моя дала обет Господу: если родится мальчик – то есть я, то она отдаст его на все дни жизни его в дар Ему.
– Так что же ты просишь меня заново пересказывать, если ты и сам все знаешь?
– У меня… – покраснел Самуил, – …я уже все забыл…
– Неужели все? – улыбнулся Илий.
– Все, все! – охотно кивал мальчик.
Его коричневые глубокие глаза блестели от летнего солнца, палящего без тени даже маленького облачка. Илий вдруг вспомнил, как утром видел Офни[3 - «Молодая лягушка», «головастик» (евр.).] с братом его Финеесом[4 - «Медные уста», «мавр» (егип.).], сыновей своих, берущих от жертвы Господу. «Что я могу сделать, если нечестие им слаще воздержания? Что я могу сделать, если я не могу ничего сделать?»
– Что же ты, дядюшка Илий? – спросил Самуил.
Илий будто очнулся от глубокого сна:
– Бог говорил со мной.
– Что же Он сказал? – не отставал ребенок.
– Он сказал: «Послушай Мое молчание и передай его сему отроку, и тогда посетит его мудрость Моя».
Самуил нахмурился:
– Я понял, – сказал он обиженно. – Ты хочешь, чтобы я немного помолчал, я надоедаю тебе своими глупыми детскими вопросами – прости меня, дядюшка Илий, я буду молчать, если на то воля твоя. Но если человек надоел другому человеку, то зачем говорить: «Бог говорил со мною»? Достаточно сказать: «Замолчи».
– Думай, как думаешь, – тихо ответил судья, – но только что Бог действительно говорил со мной.
У Самуила сделались невероятно большие глаза, и все его лицо как-то вытянулось:
– Но слово Господне весьма редко в наши дни, и видения Его не часты!
Илий не отвечал, и Самуил решил, что судья не услышал его:
– Вот, – сказал он с прежней резвостью, – ты снова задремал, дядюшка Илий, неужели тебе мало ночи для сна твоего? Ведь сны праведников коротки…
– Что мне знать о снах праведников, – вздохнул Илий, – когда сердце мое неспокойно за сыновей моих…
2
Первосвященник проводил большую часть своего свободного времени за беседами и нередко спорами с маленьким Самуилом. Когда-то давно он, на этом же самом месте, увидел молодую женщину. Она стояла в скинии, и без труда можно было заметить, как шепчут ее губы. Самого шепота слышно не было. Ее тело покачивалось. Ноги подкашивались, она чуть ли не падала. Создавалось впечатление, будто она голодна, или больна, или…
– Доколе ты будешь пьяною? Вытрезвись от вина твоего и иди вон из храма! – вознегодовал Илий, взяв ее под локти.
– Прости, господин мой! – остановила его Анна. – Я – жена, скорбящая духом. Не пила я ни вина, ни сикеры. Это вино молитвы сделало из тела моего непослушную ослицу. Не думала я, как мне стоять или как кланяться, – в молитве пребывало сердце мое, и доныне пребывает, и будет пребывать, пока хоть кто-нибудь его не услышит!.. – платком закрыла она свое заплаканное лицо.
– И ты прости меня, старика! – обрадовался удивленный таким ответом Илий. – Иди с миром, Бог Израилев исполнит прошение твое и даст тебе все, что ты просила у Него.
Женщина ушла. Скиния обезлюдела. День заканчивался, и приближалось время вечерней жертвы.
Анна поспешила домой, ликуя и представляя, как обрадует она Илиевым (а значит, и Божьим!) благословением своего Елкану. «Что за ночь подарит нам Небо!» – восхищалась она красным закатом.
Рожденные из печной трубы тощие вороны, узкими прорезями глядящие на все, что творится там – под растопыренными пальцами. Сердце стервятника. Хищника. Камни летят в его проклятый веками след.
Вот он – путь, положенный передо мной, вот охраняющая меня рука, вот голос, говорящий из бездны самого гиблого одиночества. Каждый мой вдох наполнен общением. Пока не знаю с кем. Со всем видимым и тем, что до времени не замечаю. С живым и дремлющим: что окружает меня, что непрестанно радуется, без умолку рассказывает. Ах, я помню эти рассказы – с молоком луны и Анны оно щедро полнило поры, пробелы, незанятые пустоты моей чистой, благоухающей, авелевой души.
Я не нарушу ничье спокойствие. Мое тихое присутствие будет для вас благословением. Я буду с вами, пока Бог не благословит вас. В том будет моя вера, мое упование. Жив Господь, не оставляющий Своих детей, ненавидящих друг друга, непокорных, упрямых. Бедных.
Я приду, ты почувствуешь! Я постучусь к тебе изнутри. Я стану разговаривать с тобой твоим сердцем.
Когда-то было такое время, когда меня не было. Я появился тогда, когда начал себя помнить. А до этого – свитки, на тростнике которых лежит пыль. Я провожу по ней пальцем. Остается тонкая линия вечеров, коротавшихся за слушаньем маминых рассказов. Я помню ее молитвы, ее воздевания рук; скучные игры со сверстниками, скорое мое взросление, смену дня и ночи, череду этих нехитрых перемен. Впервые я распознал вечность, глядя на сменяющие друг друга события – неизменные в своей повторяемости. Я замечал, что след, оставленный мной на песке, засечка, сделанная на стволе дерева, обида, высказанная родителям, скоро затягивались, оставляя еле заметное углубление. Легкий нажим. Будто закат – несмелый надрез, шрам, внутри которого болит и светит впустую солнце.
Меня заперли. На этот раз моя комната была светлая, через купол которой можно было смотреть. Я смотрел… Все видел – белое с одним посреди глазом. Он долго спал, после чего вдруг просыпался, вспыхивал (я даже не успевал зажмуриваться), загорался весь, сиял и так уже и смотрел на меня, вздрагивая, моргая, подмигивая, однако зрачок не отводя в сторону. «Я бы так не смог», – думал я перед тем, как уснуть.
Снился глаз; потом их стало несколько; потом еще больше. Они смотрели на меня – по-доброму, по-незлому. Мне радостно было, что рядом есть кто-то. У каждого из них было по шесть позади крыльев, они произносили звуки, пели: «Свят, Свят, Свят…» – звучало как колыбельная. Помню каждое слово. Потом их не стало, и поэтому – думаю, что поэтому – их уже не было слышно. Ни потом, ни теперь…
* * *
– Сестра моя Феннана, где муж наш? Спешу я сообщить ему данное мне благословение Илия!.. «А значит, и Самого Бога!» – хотела добавить Анна, но не решилась.
– Что это за спешка такая, – нахмурилась Феннана, вытирая жирные руки о грязный, пропитанный кухней фартук, – разве ты не меньшая жена в доме Елкановом, чтобы так кричать? Знай свое место! Господь наградил меня за послушание и смирение детьми, что не устают выходить из чрева моего так, что скоро я потеряю им всякий счет. А ты, утроба которой закрыта, постель которой даже и после посещения мужа моего остается холодной и напрасной, вбегаешь с раскрасневшимся лицом и называешь меня сестрой своей, хотя и далека от родства моего… Что тебе надо, идолище бесчувственное? Или мало тебе Елканы, мужа моего, который приходит к тебе, когда я тяжела и не могу принять его?
Феннана напирала, словно загоняя в расставленные силки испуганную лань:
– Благословил ли тебя Илий на смерть твою? Если же нет, то что так радуешься? Или не большей тебе будет радостью сказать: «Вот, к предкам я ухожу, проведя всю свою неплодную жизнь в проклятии Божьем? Ах, зачем я была рождена? Ах, зачем родители мои не умертвили меня в первые дни мои?»
Анну обдало гнилое, зловонное дыхание. Пот и скрежет, нечесаные сальные волосы, выставленные шипы, когти, слизкая чешуя.
– Что же ты стоишь, никчемная, – причмокнула Феннана, – или выгнать тебя из дома Елканова, как гиену, которая не знает ни приюта своего, ни угла своего, ни родных своих, ни бога своего? Или разбить тебя, как пустой глиняный горшок без дна, в который лить можно день и ночь – все одно, все в песок. И за что только мой муж любит тебя, а меня нет? Ведь он жив в потомках своих благодаря мне!
Феннана с каким-то присвистыванием и вдруг вырвавшимся стоном тяжело и грузно зевнула:
– Шлюшка! С тобой он только развлекается! Ничего, пусть, недолго мне еще терпеть: изживу, сама уйдешь – псина из рода песьего. Ну!? – чего дрожишь?
Анна, задавленная, униженная, прижалась к стене, но, не пропуская огромный ком в свое маленькое горло, чуть всхлипывая, проговорила: «У меня будет сын», – и выбежала во двор, не подумав о том, услышала ее Феннана или нет.
Конечно же, Феннана ее услышала! Но не только услышала. Феннана почувствовала, что то, что сказала ей Анна, – это хотя и тихая, с трудом высказанная, сдавленная, почти немая, но – правда!
Выбежав во двор, Анна еле различала окружающее ее. Вот дом, вот место, с которого открывается прекрасный вид – с одной из самых больших высот Ефремовой горы; вот дети Феннаны – обступили ее (любимую, но несчастную жену), держа ее за руки, подводя к колодцу.
Поднялся хамсин[5 - Пустынный ветер.]. Продыху от него нет! В каждой щели песок. Такой мелкий – пыль. «Из праха вышел, в прах и вернешься». Родные мои, кто вы? Почему вспомнили обо мне именно теперь? Сколько же вас! Кру?житесь над головой, ложитесь под ноги. Иду не видя, не замечая. Все вы тут: от самого первого крика человеческого. Как бы мне хотелось услышать этот крик! Нет ничего более желанного – продолжить вас. Знаю, рождаются мертвые: пройдет жизнь, высыпется песок весь без остатка, и нет нас. Где мы? Куда мы? – к вам! Стелиться под подошвы вновь пришедших, которые, как и мы, будут жить.
Взметайте, пойте пронзительным свистом! Пусть говорят, что, мол, снова Яхве послал непогоду – «по грехам, – говорить будут, – нашим». Но знайте, есть те, кто видит вас, кто чувствует ваше присутствие. Как нераздельная череда – шествуем спина в спину, держась за руки. И никто не посмеет прервать эту животворящую цепь. Из праха восстанут новые, ступающие по нашим следам.
Как жду я того момента, когда смогу заглянуть в глаза моему сыну! Как жду я того часа, когда скажу Елкане: «Вот, муж мой, это твой сын». «Са-му-ил…» – что-то сказало вокруг, что-то произнесло. Кто-то? Этот голос! Я где-то уже слышала его – такой знакомый, такой близкий. Даже голос матери можно забыть – не вспомнить, но этот! «Са-му-ил…» Снова раздалось одновременно далеко и настолько рядом, что будто изнутри – из того нутра, откуда только и может доноситься такой голос. Я не знаю ничего о потаенной стороне моей луны. «Анна, луна моя!» – говорит Елкана. «Но, – заплетаюсь я, от трепета не могу выговорить, – луна далеко, а Анна твоя здесь, в твоих руках…» «Анна, – будто в каком-то забытьи повторяет он, – жена моя, – не перестают шуметь финиковые пальмы, ручей тонкого Иордана льется, забирая дыхание, кружа голову, перетекая в конечности и наконец выплескиваясь наружу – внутрь, до самой моей глубины – там, где рождается нежность, успокоение, продолжение. – Анна, – слышу в его голосе, – луна моя! Анна…»
– Анна, Анна, лучше ли тебе, Анна, очнись же, Анна, жена моя! Елкана стоит рядом с тобой, Елкана, муж твой. Вот так, вот, приподними голову. Я помогу.
– Что со мной?
– Не разговаривай, тебе стало плохо, и ты упала в обморок. Как же ты напугала меня, Анна, любимая моя жена…
– Я хотела сказать тебе…
– Молчи, молчи, потом скажешь. Конечно, скажешь, только молчи, теперь молчи – потом…
Елкана смотрел на бледные, почти белые губы своей жены и шептал: «Сохранил Ты мне ее, Господи, сохрани и веру мою: я стар, она неплодна, но есть ли что невозможное для Тебя?..».
Весь день Елкана был не в себе. Переходил из комнаты в комнату, ворчал на рабов, не ел и не пил, а на Феннану раз так посмотрел, что та скрылась у себя в кухне и долгое время не показывалась.
«Время. Оно старит нас, делая немощными. Оно пролетает мимо, и свист его крыльев оглушает. Куда скрыться от него, куда спрятаться? Но не в побеге – в Боге свобода! Он не оставит нас, в немощи своей уповающих на Него. Однажды Он явит Себя, откроется носящим имя Его на руке и повязывающим его на лоб. Господь мой и Бог мой…» – Елкана смотрел на весенние плоды молодого тишрея[6 - Осенний месяц еврейского календаря. Приходится примерно на сентябрь-октябрь.], молчал: за всю его тревожную и несладкую жизнь вокруг его глаз накопилось столько морщин, а на голове его было столько седых волос, что ему, как никому другому, было о чем молчать.
«Финики цветут. Благодарю Тебя, Господь, Бог мой, что Ты даешь нам воду и добрый урожай. Сделай же милость, пошли благодать и жене моей, Анне, которую Ты дал мне, чтобы она расцвела, как только могут расцветать финиковые сады! Мальчика, Господи, отдам Тебе во служение, а девочку воспитывать буду в законе Твоем. И не будет Тебе по всей земле во все дни ее больше благодарности, чем от духа Елканова. Вот я, Господи, и вот жена моя пред лицом Твоим».
В свое время по молитве Иисуса, сына Навина, солнце остановилось. Теперь оно восполнило самое себя, стремительно догнав недостающее время. Прошло, как и не было. И не вернешь. Сиван[7 - Весенний месяц, приблизительно май-июнь.] освежил жаждущую землю поздними дождями.
Впереди томительная, съедающая все на своем пути засуха, бесконечная, а после – долгий сезон дождей. Но что это по сравнению с мимолетной жизнью, за которой скрыты бездны бездн, как облака, за которыми не видно Бога.
– Пой, Анна, пой, жена моя, у тебя родился сын!
Назорей[8 - Назир – «посвященный Богу» (ивр.). Человек, принявший на себя обет воздерживаться от употребления вина (и даже винограда), не стричь волос и не прикасаться к умершим (Чис. 6:1—21). Обет мог приниматься на определенное время или навсегда.] от первых дней своих,
Назорей Самуил!
Это чудо – помни, помни,
Святый Илий предсказал,
Жив Господь! – воспой, Израиль —
Рама[9 - Нагорный приграничный город колена Ефремова. В этом городе родился, жил и был погребен святой пророк Самуил. Иначе этот город называется Рамафа или Рамафаим: «двоякое возвышение» или «две высоты», также – Рамафаим-Цофим.], пой и веселись!
Елкана вышел из шатра. Ему хотелось со всем миром поделиться вестью, чудом. «Вот оно – начало нового! Теперь готов я душу Тебе отдать – с благодарностью, с упокоением. Мой сын – назорей – станет вместо меня прославлять имя Твое».
– Э-э-эй, соседи! Исаак, Лия – возрадуйтесь вместе со мной, воздайте славу Тому, Кто силен оживить, восставить из мертвых, Кто вдохнул душу живую в бесплодное чрево. Радуйтесь, люди! Есть теперь заступник у рода Елканова: Самуил от первых дней своих посвящен Господу…
Елкана, как мог, бежал по улочкам и переулкам Рамы, стучал в двери знакомых и незнакомых ему домов, обнимал прохожих.
– Услышьте и передайте всем, кого встретите, – жив Господь! Жив Господь, не оставляющий в скорби молящихся Ему и уповающих на милость Его! Полуденные тени —
Качают ветку абрикоса,
В ладье просторной колыбели
Качает Самуила Анна.
Прохожие оглядывались: кто улыбался вслед пританцовывавшему старику, кто с равнодушием, а от некоторых и вообще доносилось: «Совсем с ума посходили! Бог забыл о нас: вот уже сколько поколений мы не слышим и не видим Его. Какой толк в нашей избранности, когда наши дети умирают от голода? А тех, кто не умер в детстве, убивают на полях сражений. Люди не доживают до почтенных лет. Ты, Елкана… посмотри на себя – ну куда тебе сына?».
Многие начинали смеяться, и волны смеха переходили из улицы в улицу.
– Анна, жена твоя, сына-то нагуляла, видать, а теперь говорит, будто от тебя. Камнями побить их – обоих!
– Нет, нет, посмотрите на мускулы нашего уважаемого Елканы, – люди давились от сотрясавшего их хохота, – он же силен как лев, высокороден как ливанский кедр…
– И мудр, как дикий осел! – хватались за животы те, кто, будто городской пожар, переняли разошедшуюся по городу новость.
– Сильнее рога? поддерживай – отвалятся!..
