скачать книгу бесплатно
– Ничего, еще пято?к карапузов выдержат!..
– Передай женушке, чтобы она хорошо за тобой ухаживала, потому что после того, как плитой накроешься, ей прикрываться будет уже нечем!..
Все более замедляя шаг, Елкана остановился. Сел прямо на дорогу, прислонился к торговой лавке, отдышался, перестал прислушиваться к настигавшим слух обидным, пустым выкрикам. Седые длинные волосы касались плеч. Когда-то они были чернее щетки Урии-трубочиста. Теперь их цвет напоминал хранящуюся в ковчеге манну, кости давно умершего человека.
– Как голос матери скоро услышу я зов шеола. К чему эти сплетни? Разве я заслужил нечестие и позор? Разве Анна не любимая моя жена и разве я сам не знаю, что Бог даровал нам сына? Пусть болтают. Когда увидят святость Самуила, тогда, может, растают и их железные комья, которые они по привычке еще называют своими сердцами.
Елкана обхватил голову руками: на пальцах виднелись толстые от напряжения синие прожилки – пересекаясь, волнами налегая одна на одну, они обрывались на запястьях, откуда начинались длинные рукава потертого, заношенного хитона.
– Бедные, бедные люди!.. – вслух молился старик.
Но вскоре большинство жителей Рамы признало в детях Анны благословение Божье. Начали вспоминать о закрытом лоне праматерей Сарры и Ревекки. Говорили об особом провидении, которое приготовил Всевышний терпящим и любящим Его и друг друга. Уже не упоминали мелких сплетен, которые поначалу составляли главную тему разговоров на рынке и у городских ворот.
Не случайно было сказано о «детях» Анны, ибо, кроме Самуила, в скором времени у нее родились еще три сына и две дочери.
Стоит еще упомянуть, что главным распространителем гнусных слухов была… Феннана. Теперь она просто сгорала от бессилия что-либо предпринять, от желчи, от душившей ее зависти. Ее местом в доме стала кухня. Всю злость свою она вымещала на рабах и на своих детях. Пробовала пересаливать или недожаривать пищу, но все было напрасно: ее просто перестали замечать – и в первую очередь Елкана. Имя Феннаны вообще не произносилось. Ее шаги постепенно превратились в нахохленное шорканье, ее голос – в тяжелое, с одышкой, хрипение. Волосы ее начали заметно выпадать. Она не в меру осунулась, сгорбилась, иерихонским дубовым листом медленно усыхая.
* * *
Вздрагивающий свет – полумрак – мерцающей лампы то открывал, то вновь прятал заплаканное, встревоженное лицо Анны:
– …Пережить еще один день, ночь – до следующей субботы, до новолуния. Осталось всего несколько мгновений! А потом – нас разделят навсегда… Кувшин, чтобы разделить, надо сломать. Два расколотых черепка зачерпнут ли когда воду или станут пригодными лишь для месива новой бесформенной массы? Глина! Ну и пусть она никогда не возрадуется, зато ничто ей не причинит боли. Зачем Ты вдохнул в эту глину живую душу! Зачем не остались мы пустыми жбанами, зачем Ты не идол, а Бог живой!? Идол создал бы нас истуканами… Всевышний! – вино молитвы наполнило сердце Анны. – Все люди Твои. Нужно ли отдавать то, что и так принадлежит Тебе? Это мой первенец, данный мне милостью Твоей по молитве Илия, позволь же еще немного побыть с моим Самуилом[10 - Самуил (????????) – «услышанный Господом».]! Обет принесен, да… но сердце матери во мне говорит иное, противное данным обещаниям. Смилуйся надо мной, это невыносимо! Я страдала, когда чрево мое было закрыто от Твоего благословения, но теперь мои страдания умножились: мне нужно расстаться с даром Твоим. Какие другие утешения заменят эту утрату? Что осталось мне – мечтать о каждой будущей встрече? Мучаться от мысли, а не было ли предыдущее свидание последним? Я – мать, и сейчас я нужна ему больше, чем престарелый священник! Оставь его мне, хотя бы до времени, когда он сам способен будет выбирать. Молю Тебя…
Анна была одна в небольшой комнате. Как и тогда, в скинии, говорили не уста ее, но вопияло сердце. Доносились слова упреков, прошений, надежды… От остальной хижины ее отделяли низкие, не достающие до потолков, из высушенных на солнце глиняных кирпичей стены. Анна слышала из соседней комнаты голос маленького Самуила. Все больше отвлекалась она от молитвы, все больше прислушивалась к молочному лепету малыша. По нескольку раз выпрашивала она одно и то же; думала лишь о том, как успокоить дитя, чем занять его, не голоден ли он, не холодно или не жарко ли ему. Она вышла. Перед ней стоял мальчик лет четырех. Своими карими глазами он был обязан матери, а отцовские черты угадывались с трудом.
Анна поцеловала мальчика в лоб и стала складывать вещи.
– Мама, куда ты меня собираешь? Ты же прекрасно знаешь, что я такое не буду носить! – Самуил показал на сшитый Анной белый эфод.
– Ты слишком разговорчив для твоих четырех лет, а вот маму ты уже научился обижать.
– Прости меня, пожалуйста, но мы жили, жили, и вот ты меня куда-то собираешь и шьешь для меня очень красивую одежду, которую я жду, не дождусь, когда буду носить.
– Подлиза.
– А ты мне ничего не рассказываешь!
– Удивляюсь, как это столько слов поместилось в твою маленькую головку.
– Да, я еще маленький, но у меня такие умные родители… – Анна что-то хотела сказать, но Самуил перебил ее на полуслове. – И совсем я не подлиза, просто я тебя очень сильно люблю, только мне все равно непонятно – зачем ты собираешь…
– Моей нетерпеливой крошке хочется знать все заранее, – сказала Анна, будто пропела колыбельную. – Смотри, сынок, не торопи события, они сами настигнут тебя…
Облака плыли со стороны Силома. При слове «дождь» любое сердце способно смягчиться, тем более материнское – и без осадков теплое, мягкое.
– Хорошо… – сказала Анна.
– Я тебя внимательно слушаю! – приготовился Самуил.
– С тобой невозможно разговаривать. Все дети как дети – плачут, учатся говорить и едва ходят…
– Ты так хочешь, чтобы я был как все?
– Нет, сынок, нет, просто мне кажется, что я разговариваю со взрослым человеком, понимаешь?.. – Самуил (улыбнувшись про себя) утвердительно закивал. – Это очень давняя история… Когда тебя еще совсем не было, я обещала нашему Господу…
– Я знаю, мама, ты обещала Ему меня. И вот я подрос и совсем уже не буду скучать по своим родителям, и ты собираешь меня в скинию. Скоро вы поведете меня в Силом, чтобы оставить там у священника Илия, – я знаю… Прости, мама, я проговорился.
Анна смеялась. Она не могла себя остановить:
– Негодный мальчишка, ты и сам все знал!
Самуил сидел, укоряя себя за свою болтливость.
Уже к вечеру не было ни одного жителя Рамы, кто бы не слышал о том, что произошло в доме Елканы. Отцы восхищались умом и такой болтливостью ребенка, матери смеялись, потому что смеялись по любому поводу, даже если это было совсем и не смешно, а дети – сверстники Самуила – ничего не понимали: праздно кричали и плакали.
Наконец наступил День. День, которого ждали все, и День, которого Анна начинала бояться:
– Я не отдам его! Ради чего? Да, у меня родился сын, но зачем, кому нужны такие жертвы? Его никто не спросит, только я буду в ответе.
Она вспоминала Ревекку, взявшую на себя возможное проклятие Иакова.
– …Мать отдала своего сына…
При этом она качала головой, как бы говоря: «Нет, нет…» – и тихо, неслышно даже для самой себя, начинала петь:
Сомкну ли глаза,
Увижу ли Свет вечерний?
Ни память, ни в поле роса…
Анна покрывала голову шерстяным платком:
– «Ни память, ни в поле роса…» Благословен Ты, Господи Боже наш, Владыка вселенной…
Елкана держал на привязи трех белых тельцов. Подле него стоял небольшой кувшин с ефой[11 - Мера сыпучих и жидких веществ, равная примерно 24 литрам.] пшеничной муки и целый мех молодого вина. Анна замерла позади мужа. Самуил прятался за спиной матери. Семейство пришло совершить ежегодную жертву и исполнить данные обеты.
Илию вдруг показалось, что, помимо него и сыновей, во дворе скинии был еще кто-то:
– Показалось… – прошептал он. – Утро создано для того, чтобы священник мог, ступая по Гедеоновой росе, слушать Небо. И даже если он ничего не услышит – молиться за души, что ночью улетали в обители ангельские, а утром возвращались – пройдя пустыни и взяв Иерихон – назад в свой сонный, мешковатый и всегда не выспавшийся Египет[12 - Согласно еврейским верованиям, во время сна душа покидает тело и восходит на небо, где она черпает новые силы или оказывается во власти сил зла.]. Кому вздумается (он хотел сказать: «Кому хватит благочестия») в наше-то время прийти к утренней жертве?
Илий обернулся.
– Неужели в Израиле остались благочестивые люди, которые пришли к жертвеннику вознести такую… – он оглядел тельцов, глиняный кувшин и мех из добротной, новой овечьей шерсти, – такую богатую жертву?
– О, господин мой, – Анна подошла к старцу, – да живет душа твоя, господин мой! Я – та самая женщина, которая здесь – при тебе – стояла, молясь Господу. О сем дитяти молилась я, и исполнил мне Господь прошение мое, чего я просила у Него! Вот муж мой, и вот я, и вот сын наш Самуил. Он уже в том возрасте, чтобы я смогла исполнить обещание свое, данное Господу: я отдаю его, – она показала на мальчика, – в скинию на служение Богу. Пусть будет он праведным назореем от начала дней его и до конца. Пусть он не стрижет волос своих, не пьет вина и сикеры. Всем сердцем пусть служит Богу отцов наших, всей силой своей, всей крепостью. На все дни жизни отдаю сына моего. На все… дни… жизни… сына моего… – Анна подавила в себе подступивший ком, – отдаю…
Самуил стоял и думал: «О чем она чуть не плачет? Разве обо мне? Разве я причинил ей столько горя?».
Анна укоряла себя: «Надо было спрятать его! Как Моисея, в корзинке пустить по воде. Я виновата в затворе моего сына. Я добровольно отдаю, оставляю мое Благословение… Дай же мне скорее замуровать тебя. Здесь, в этих стенах. У самого жертвенника заковать в кандалы обетов и послушаний. Сын мой, рожденный мною, у тебя больше нет матери, отныне только Отец, Бог Авраама, Исаака и Иакова, будет заботиться о тебе, петь тебе грустные колыбельные». Анна говорила, но ее тут же перебивал другой изнутри голос:
«Как могла я не исполнить обет? Ради себя? Ведь не о Самуиле плачет сердце матери, ведь даже не сердце плачет, но жалость: неплодное чрево вместило душу живую!.. Господь усмотрел, и Ему спрашивать. О чудо! – материнство, причина всех причин, красная нить поколений… Анна, Анна – не лук ли сильных преломляется, а немощные препоясываются силой? Даже бесплодная рождает семь раз, а многочадная изнемогает. Господь умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит, делает нищим и обогащает, унижает и возвышает».
– Мир и благоволение дому твоему, – Илий поклонился Елкане, Анне, – подойди ближе, Самуил.
Священник чуть присел, протянул руки. Самуил подошел.
– Не бойся, ты ко всему привыкнешь. Можешь называть меня «дядюшка Илий».
Он гладил мальчика по голове. Как же ему – священнику Бога живого – недоставало детского голоса, тепла! Человека, присутствие которого скрасило бы его одинокое служение и заставило забыть или исправить (на это еще оставалась надежда) примером своим и примером этого чистого существа беззаконие сыновей.
Вскоре родители Самуила, уже навсегда оставив его, пустились в обратный путь.
Дорога усыпляет. Маслины справа, финики позади. И через два дня поворотов и перевалов маслины справа… Заезженная мелодия, знакомая с самых первых походов в святой Силом. В Раме – дом, где ничего не осталось. Куда возвращаться? Дом – не в городе, не на углу улицы, не в пустых комнатах, гулких коридорах и мертвых камнях. «Одно за другим: с ветреной легкостью забываю вчерашний день. Ничто не тяготит меня, не заботит. Родить и снова родить других, похожих на него. Оставить память в народе. В крови ли память? Самуил моя кровь, но жизнь – дух! – вдохнула в него не я! Чей он сын? Елкана заботится об оставленных в доме рабах, о скоте, пастбищах. „Бог благословил, – думает он, – мою семью. Анна станет плодовитой не меньше Феннаны. Совсем скоро в счастье она забудет скорбь“. Иногда я ненавижу его, иногда он мне безразличен. Я называю его „мой господин, мой муж“. Что стои?т за произносимыми словами – другие ли слова или сопутствующее им в конце молчание? Достаточно немного, совсем малость молчания, чтобы высказать много больше, чем за целые годы болтовни, сложенной в пустое».
* * *
Силом одной стороной своих стен утопал в безмолвии Иудейской пустыни, а другой насыщался неимоверной для центральных земель Израиля голубизной, чистотой, прохладой и близкими оазисами струящегося неподалеку полноводного – после весенних дождей – Иордана. Отсюда виден был древний Иерихон с его скалистыми окрестностями и зелеными равнинами. Именно здесь была установлена скиния, принесенная вместе с ковчегом завета из Синайской пустыни.
Прямоугольный шатер, покрытый красной кожей. Древесина акации. Золотые застежки, крючки, серебряные петли, нити, драгоценные камни…
Входивший в скинию видел две неравные части, разделенные занавесью из пурпурных покрывал, чашу для омовений, лежащую на спинах семи золотых тельцов, семиствольный, горящий золотом, огромный светильник и алтарь из двенадцати необтесанных камней для возношения жертв и благовонных курений. В глубине другого отгороженного пространства, гораздо меньше первого, – во Святом-святых – покоилась величайшая святыня Израиля, его защита, милость и наказание. Один раз в год Илий входил туда и жертвенной кровью кропил со всех сторон крышку обшитого золотом ковчега.
– Да будет благословенно, да возвеличится и прославится внушающее трепет великое имя Всевышнего! – Бормотал судья в свою сбившуюся бороду, глядя поверх жертвенника. Позади него стояли его сыновья, громко зевая, переминаясь, прыская со смеху. «Уж лучше оставаться одному, чем с такими помощниками…» – сокрушался первосвященник, вслух робко произнося: «Да освятится и да прославится великое имя Твое в мире, созданном по слову Твоему…».
– Да наступит Царство Его, – говорил он, – как можно скорее, да будет оно еще при жизни нашей явлено всему народу Израиля…
Верил ли он в то, что говорили его уста? Думал ли он, о чем он просил?!.
Финеес заметил, что край отцовского эфода надорвался, и если всмотреться, то можно увидеть сухие, слабые ноги старика. Внезапный смех парализовал полусонного Илия.
– Смотри, старший брат мой Офни, неужели покров священника Господнего прохудился настолько, что виден весь его стыд? – гоготал противным (как это бывает у всех подростков) баском Финеес.
– Да, – поддержал его Офни, – отец наш приходит к своему жертвеннику как к девке. Я слышал, что богиня Астарта любит обнаженные тела.
– И вправду, отец, – перебил Финеес, – может, твоему Богу понравились оргии Молоха или Ваала?
– Но, брат мой, здесь, кроме нас троих, никого нет. Значит, брат, мы это будем делать втроем? А если Богу Авраама, Исаака и Иакова, Богу богов, Который вывел нас из Египта… – Офни надрывался от смеха, – …если Ему понравится, то Он сойдет во всей Своей славе и тоже будет среди нас.
– То-то мы повеселимся, а когда Ему надоест с людьми, то мы, отец, мигом принесем Ему золотых терафимов[13 - Домашние идолы.]. Ведь написано, отец: «Да не будешь ты в унынии». Ну, что ты стоишь? Ты только скажи, мы все сделаем.
– А тебя мы поставим верховным жрецом. Верховным жрецом! – ликовал Офни.
– Верховным жрецом!!! – неистовствовал Финеес.
– Честь и хвала тебе, верховный жрец, открывший наготу своих чресел!
– Честь и хвала тебе!..
– Честь и хвала!..
Илий, воздев руки, громко, насколько позволяла ему боль, прорыдал:
– Да не будет руки Твоей на них, да не будет неразумие их на доме Илия, да будет грех их на мне. Да не распахнет им свои двери шеол!
За несколько мгновений хулы (братья уже не смеялись: Хам стоял в стороне, оправдывая себя) Илий поседел на много десятилетий. Вконец состарился. Так что братья могли сказать: «Отец постарел на наших глазах». Его и без того немощное тело иссохло. Глухо, словно сдавили грудь, священник хрипел: «Пусть не будет их суета на имени Твоем, ибо восприняли суету и осуетились».
Кашель заглушил слова. Старик, держась за рога жертвенника, закатывал глаза. «Да озарит истина Твоя сердце их…» – он захлебнулся, упал на колени и, ударяя себя в грудь, чуть слышно плакал: «Рабство, рабство…».
Глиняные, с соломенными прослойками, хижины. Наполовину разрушенные, развеянные гуляющими ветрами, оставленные так – построенные наполовину. Даже осевший кочевник во втором, в третьем поколении набросит на спины верблюдов нехитрую, на скорую руку собранную поклажу. Дети с женами позади. Вечные переселения, печать Моисеева!
Скудные тени оливковых веток – тонкий ствол, что шеи, пальцы, запястья твоих дочерей, Израиль. Причал. Кто не искал его – такое заманчивое безмолвие? Успокоение, мир. В заплатах одежда путника, на далекий оазис надежда его. В черных глазах – даль, расплавленные миражи. Скажи, зачем мы здесь? Зачем окружает нас все это?
Раскачиваясь между горбами пустынного корабля, так просто мечтать. Одно, потом другое. И связи прямой не видно. Дюны, сыпучие дремы, блуждания по перешейкам, оврагам, ущельям.
Невольно киваешь в такт размеренному, мудрому верблюжьему шагу. Следы утопают, оставаясь нетронутыми. Здесь ходили наши праотцы – и копыта их верных животных еще видны. Больше, чем наскальные надписи.
Мы слишком долго были гонимы, мы слишком много носили в руках оружие. Рождались, держась за рукоятку ножа, а не за юбку матери. В сраженьях мы забыли, что значит вспаханная, хлебом засеянная земля.
Однажды отцы наши захотели остаться, чтобы мечи их навсегда заржавели в ножнах. Но враги их, рассеянные по холмам и долинам, только и ждали того дня. Они покорили их – не копьями, но тучными пастбищами, пахотами, садами и тенистыми виноградниками – миром.
Крошечными, богатеющими островками мы разбрелись и стали поклоняться другим богам, вздыхая о тех временах, когда предки наши ходили в земле сей уставшими, выпачканными в многолетней дорожной пыли, блуждающими скотоводами.
3
– Дядюшка Илий, – сказал, сидя у ног священника, Самуил, – я еще ребенок, а ты или молчишь, или говоришь со мной длинными словами.
– Разве я говорю с тобой длинными словами? – удивился Илий.
– Да, такими длинными, что я только-только запомню, с чего они начинаются, как ты уже рассказываешь середину. Пока я начинаю вдумываться, о чем говорится в середине, то уже с трудом помню начало – а тогда приходится дослушивать конец, где мне, конечно, уже ничего непонятно.
– По-моему, это ты начинаешь говорить длинными словами, – ответил Илий и, смеясь, добавил: – Ты меня совсем запутал!
Самуил вдруг серьезно спросил:
– Дядюшка Илий, а что такое длинные слова?
Судья осекся, не ожидая столь быстрой развязки.
– Длинные слова?.. Откуда мне знать? Я это должен спросить у тебя, ведь ты их выдумал.
– А как это – выдумал?
– Просто выдумал. Такого еще никогда не было, а ты взял и выдумал.
– А разве может человек что-то выдумать, чего еще совсем никогда на было?
– Почему нет? Ведь это так естественно, так подходит к нашему стремлению постоянно узнавать новое, никем не замеченное, не понятое. А узнав, тяготиться тем, что все равно не увидели желаемого. Так не проще ли оставаться там, где все просто? Нет, человеку всегда виделось большее. Дерзость? – Но если Бог заповедал нам быть такими, как Он, то не большая ли дерзость ослушаться?
– Когда я вырасту, – сказал Самуил, – я тоже буду носить бороду и походить на тебя.
