Горящий Эдем

– Довольно паршивенькое начало – как для впечатлений от одного из самых дорогих курортных отелей в мире, – заметила Элеонора.

– А сколько они берут в день за номер – ну, то есть за хале? – спросила Корди.

– Мой стоит где-то пятьсот долларов с небольшим за ночь. Включая завтрак.

– Да за такие деньги можно вымостить хренов проезд золотом! – гневно воскликнула солдатская мать.

Через добрых полтора километра дорога стала шире и лучше. В какой-то момент она разделилась на две полосы. Живая изгородь из лиловых бугенвиллей пошла параллельно подъездному пути, тщательно озелененная клумба из тропических цветов и папоротников раскинулась посередине; газовые фонари, отстоящие один от другого на десяток ярдов, вычерчивали своим светом путь через пальмовый оазис. Элеонора заметила извилистую тропу, идущую через просторное поле для гольфа. Невидимые форсунки для полива газона зашипели на джип, пахнуло мокрой травой и землей. Электрический свет появился уже за следующим поворотом.

Толстая женщина в бутафорской юбке из лиан вышла из-под порт-кошера, чтобы поприветствовать Элеонору и ее пассажирку гирляндами цветов и проводить их в лобби. «Гранд-Хале» было выстроено в форме гигантской туземной хижины с травяной крышей и чем-то напоминал диснеевский аттракцион – с частными верандами для каждого номера и каскадами цветущих растений, свисающими с каждого балкона, как будто ландшафтные дизайнеры пытались воссоздать здесь висячие сады Семирамиды.

Элеонора выбралась из джипа еле живая; спина у нее болела, голова раскалывалась. Запах цветов наплывал откуда-то издалека, как сквозь туман. Она прошла вслед за Корди и женщиной в туземной юбке, представившейся как Калани, в просторное лобби, где вход охраняли две золоченые статуи Будды. В атриуме, в клетях высотой метров под десять каждая, спали цветастые экзотические птицы; за окнами шуршали пальмы в таинственном свете фонарей. Элеонору попросили расписаться в регистрационном журнале постояльцев, вбили в базу номер ее кредитной карты. От Корди формальностей не потребовалось – она просто выслушала поздравления с замечательным выигрышем от Калани и коротышки с напомаженными черными волосами, выскочившего из-за стойки, будто черт из табакерки. На нем были гавайская рубашка и белые брюки, и улыбался он так же широко, как Калани.

Элеонора распрощалась с Корди, которую повели к лифту – очевидно, почетные гости жили в Гранд-Хале, – после чего мужчина вывел ее на террасу. Там она увидела, что Гранд-Хале возведен на склоне холма, обращенного к морю; терраса обрывалась где-то в тридцати футах от земли. Портье свел ее вниз по лестнице к электрокару, в котором уже лежала ее сумка.

– Вы остановились в Таитянском хале, в двадцать девятом номере? – уточнил у нее мужчина. Элеонора поглядела на свой ключ, но, как оказалось, вопрос был риторическим. – Там очень хорошо. И красиво. Шум главного корпуса вас не потревожит.

Элеонора оглянулась на «Гранд-Хале», пока они катили по узкой асфальтовой дорожке между пальмами. В главном корпусе гостиничного комплекса было темно, лишь в нескольких номерах можно было углядеть бледное свечение за занавесками. Факелы, треща и бросаясь искрами, мерцали на ночном ветру. Элеонора и представить себе не могла, что сегодня вечером в отеле будет много народу – или что Гранд-Хале когда-нибудь будет занят от первого до последнего номера.

Они спустились вниз по холму, мимо тропических зарослей, от благоухания которых у нее еще больше разболелась голова, проехали по узким мостикам через лагуны – оттуда были видны океан и белые гребешки волн – и вернулись к пальмовым зарослям. Элеонора увидала среди деревьев миниатюрные хижины футов десяти высотой, тускло освещенные электрическими лампами, укрытыми в листве. Здесь факелов по какой-то причине не стояло – возможно, номера были подготовлены для встречи христианской делегации, да только та так и не прибыла.

Элеонора со странной уверенностью поняла, что в большинстве этих хале так же пусто, как и в Большом. Темень повсюду, и весь обширный комплекс, кажется, опустел, за исключением персонала и ночных рабочих там, на островке света, образованном приемным залом, атриумом и террасой. Электрокар объехал еще одну небольшую лагуну, свернул влево и встал перед укрепленным на возвышении хале, к двери которого вели несколько каменных ступенек.

– Таити, номер двадцать девять, – объявил провожатый. Подхватив ее саквояж, он поднялся по ступенькам и открыл дверь.

Элеонора вошла в хале, засыпая на ходу. В домике было довольно тесно – маленький холл вел в открытую ванную, рядом с которой разместились такие же представленные всем ветрам гостиная и спальня. Огромная кровать была покрыта ярким вышитым балдахином, по углам горели две лампы. Под высоким потолком медленно вращались лопасти аж целых двух вентиляторов. Элеонора увидела крытую веранду за плетеными дверями внутреннего дворика и услышала, как там булькает циркуляционный насос ее личной гидромассажной ванны.

– Красиво тут, – повторил ее провожатый с еле уловимой вопрошающей интонацией.

– Очень. – Она кивнула, и мужчина улыбнулся ей:

– Меня зовут Роб. Если у вас будут какие-то пожелания, скажите мне или любому из наших сотрудников. Завтрак сервируют на террасе Большого с семи утра до одиннадцати тридцати. Впрочем, здесь все написано. – Он показал на толстую стопку информационных брошюр на прикроватном столике Элеоноры. – У нас нет значков «Не беспокоить», но в случае чего можете выставить на крыльцо вот этот кокосовый орех, и никто к вам не войдет. – Он показал ей кокос с вулканической эмблемой Мауна-Пеле. – Алоха!

«Чаевые», – подумала сонно Элеонора, протягивая руку к сумочке; нашла там только мятую десятку, но, едва только повернулась, Роба уже и след простыл. Снаружи донеслось гудение уезжающего электрокара, но вскоре растворилось и оно. Она недолго изучала холл, включая и выключая свет в разных местах, затем убедилась, что складные двери в задней части хижины и единственная парадная дверь спереди заперты; после всего – присела на краешек кровати, слишком уставшая, чтобы распаковать вещи или раздеться.

Элеонора еще сидела там, в полудреме вспоминая Конную Тропу и продирающихся сквозь заросли бронированных «бони-эмов», когда что-то или кто-то аккурат за ее окном вдруг разразилось оглушительным криком.

Глава 6

Пока я готовлюсь ко сну, в тихой ночи раздается успокаивающий голос, и, как бы близко ни была эта скала в океане к краю света, я узнаю знакомую мелодию из дома. Но слова просто не подходят: «Waikiki lantoni oe Kaa booly wawhoo» – в примерном переводе это означает: «Когда мы маршем пройдем по Джорджии».

Марк Твен. Письма с Сандвичевых островов

Из дневника тетушки Киндер

7 июня 1866 года, Хило, Гавайи

Наш мистер Клеменс становится все несноснее с каждым днем!

Двухдневную поездку из Гонолулу на Гавайи можно по праву назвать одним из самых неприятных событий в моей жизни. Стоило нам выйти в открытое море, как «Бумеранг», старый корабль тоннажем в три сотни тон, начал крениться и перекатываться, как тут принято говорить, «с корыта на гребень да с гребня на корыто». Пассажирам оставалось лишь спасаться в обманчивом уединении своих кают; «обманчивом» – в силу того, что эти каюты спального отсека были лишь тонкими перегородками отделены друг от друга и от «салона», где все, волею судьбы оказавшиеся вместе, гавайцы и китайцы, британские леди и ковбои-паниоло[8], ели, пили, вели беседы на разных языках и играли в карты.

После моей уже описанной словесной победы над докучливым мистером Клеменсом я спустилась в свою мрачную каюту, где прямо на постели меня ожидали два таракана. Я уже писала о том, что боюсь тараканов больше, чем медведей гризли и кугуаров, но стоит добавить, что это были необычные тараканы – у чудовищ размером с омара были красные глаза и усы, на которые можно было повесить шляпку и зонтик, и еще вполне осталось бы место для шарфа.

Кроме этого, со всех сторон раздавались неделикатные звуки, с которыми мучимые морской болезнью пассажиры извергали из себя обильные завтраки, съеденные в Гонолулу, и храп менее чувствительных пассажиров, вповалку возлежащих вдоль стены «салона». Миссис Уиндвуд закинула ногу на голову одному из спящих, и я только потом увидела, что это был губернатор Мауи.

Осторожно поглядывая на тараканов, которые, похоже, расположились на моей кровати надолго, я опять отступила к верхнему деку и нашла себе местечко около транца. Оказалось, что мистер Клеменс тоже собирается провести путешествие на палубе, «где только и можно дышать», и таким образом мы снова оказались вместе. Несколько часов, пока усталость не разогнала нас по углам, мы говорили о разных и зачастую не связанных вещах. Похоже, корреспондент удивился, найдя в моем лице благодарную слушательницу и рассказчицу. Конечно, меня продолжали раздражать его вульгарные манеры и привычка курить дешевые сигары, но в долгом путешествии по Дикому Западу я почти привыкла к чужой невоспитанности. Признаюсь, беседа с корреспондентом несколько отвлекла мои разум и желудок от опасностей, ждущих в постели, и от качки, сотрясавшей «Бумеранг». Когда я упомянула о своем отвращении к тараканам, мистер Клеменс признался, что они были одной из причин его пребывания на палубе.

– Мои, – сказал он, – величиной с лист персикового дерева, с бешеными глазами и усами, которым и Максим Горький бы позавидовал. Они скрежещут жвалами и выглядят так, будто вот-вот на тебя накинутся.

Я описала ему омароподобных тварей, притязавших на мою подушку.

– Я пыталась прогнать их зонтиком, но они отобрали его у меня и соорудили из него палатку, – заявила я со смехом.

– Хорошо, что вы отказались от дальнейшей битвы, – сказал Клеменс. – Слыхал от надежных свидетелей, что эти твари часто начисто сгрызают ногти на ногах у спящих матросов. Вот почему я лучше проведу ночь здесь, и пусть хоть трижды идет дождь!

За подобной бессмысленной болтовней мы и провели весь вечер.

В пять утра корабль прибыл в Лахайну, самое большое селение на Зеленом острове Мауи, и мистер Клеменс одним из немногих выразил желание сойти на берег. На наше с ним несчастье, капитан «Бумеранга» распорядился отправить только ряд припасов, и ему только и осталось, что стоять на палубе да развлекать меня рассказами о своем визите на этот насквозь пропахший сандалом остров три месяца назад.

Мы покинули Мауи в самом начале дня и сразу обнаружили, что пролив между этим островом и его старшим братом на юге опаснее для плавания, чем все воды, которыми мы плыли ранее. Сам переход занял менее шести часов, но большинству наших попутчиков он, верно, показался многим дольше, потому что, прежде чем мы достигли прибрежных вод острова Гавайи, некоторые из них молились, чтобы смерть избавила их от жесточайшей качки. Мистер Клеменс, как и я сохранявший относительную бодрость, признался со своим неподражаемым остроумием, что «вытошнил свое», трудясь штурманом на Миссисипи еще до войны. Я спросила, зачем он сменил это ремесло на журналистику; облокотившись о перила и закурив очередную смердящую сигару, мистер Клеменс ответил мне с легким блеском в глазах:

– Мне очень не хотелось этого делать, мисс Стюарт. Я имею в виду, приобщаться к литературной жизни. Я пытался найти честную работу, и пусть Провидение обратит меня в методиста, ежели я не занят этими поисками до сих пор. Я много перепробовал, много где потерпел крах – и в итоге поддался искушению зарабатывать себе на жизнь не работая.

Закрыв глаза на его ребяческий пафос, я спросила:

– Но вы скучаете по тем временам, когда были штурманом, мистер Клеменс?

Вместо того чтобы ответить очередным памфлетом, рыжий борзописец вдруг обратил взор вдаль, поверх океанической глади, будто увидев что-то вдали, одному лишь ему доступное. Впервые он предстал передо мной в столь серьезном умонастроении.

– Я любил это ремесло так, как, возможно, никогда не полюблю другую вещь или даже другого человека, – сказал он, и на сей раз – без капли пафоса. – На воде я был до того свободен, что трудно было поверить, будто жизнь человеческая может быть в такой мере исполнена воли. Я ни с кем не советовался, ни от кого не получал приказов и был так свободен, как иным в этой горькой юдоли остается только мечтать.

Несколько удивленная таким серьезным ответом, я уточнила:

– Ваши воды были такими же живописными, как наш бурный Тихий океан?

Мистер Клеменс улучил момент затянуться ядовитым дымом.

– Мои первые дни на тех водах напоминали прогулки по Лувру, мисс Стюарт. Всюду мне попадались на глаза негаданные проявленья красоты – и едва ли я был к такому готов. Но по мере освоения штурманского искусства эта краса для меня увядала.

– Стала привычной? – предположила я.

– Нет, – сказал мистер Клеменс, щелчком посылая окурок в волны. – Просто я стал слишком хорошо понимать морской язык.

Я непонимающе посмотрела на него и повернула свой зонтик.

Мистер Клеменс снова улыбнулся своей мальчишеской улыбкой.

– Воды похожи на книгу, мисс Стюарт. Ходя вверх и вниз по течению, я словно бы читал какой-то очень древний, но недавно обнаруженный-таки свиток, писанный на языке мертвом, давно уж позабытом. По мере того как я изучал этот язык – наречие коварных плавучих бревен, скрытых обрывистых рифов и лесистых берегов, запомнившихся теперь не из-за их красоты, а лишь как напоминания о необходимости искать безопасное русло, – по мере того как эта чудесная книга раскрывала мне свои секреты, естественная красота вод, их безмолвие на рассвете… все это тоже раскрывалось – и меркло, как если бы тайна не могла соседствовать с изначальным великолепием, будучи раскрытой.

Признаюсь, внезапное превращение джентльмена из грубой акулы острого пера в разочарованного поэта заставило меня на мгновение замолчать. Не исключаю, мистер Клеменс заметил это – или был смущен полетом своей фантазии, потому что он выудил еще одну сигару и взмахнул ею, как волшебной палочкой.

– В любом случае, мисс Стюарт, вода воде рознь. Вот ходишь по реке – вроде опасно очень: пароходы старые, того и гляди котел рванет или мель вспорет брюхо… но все ж никогда речной ток не пробудит у человеческого организма охоту вывернуться наизнанку, как это удалось этому океанскому течению в случае с нашими бедными попутчиками.

После этого я оставила мистера Клеменса и вступила в жаркие дебаты с Томасом Лайманом, мистером Вендтом и пожилым преподобным Хаймарком. Говорили о пользе и вреде миссионерской политики, о ее влиянии на острова. Мистер Вендт и мистер Лайман придерживались модных в настоящее время взглядов, обвиняя сотрудников миссий во всех смертных грехах, в то время как преподобный придерживался более традиционной точки зрения – нюхая табак, он твердил, что местные жители были язычниками, приносящими в жертву младенцев, до того, как его отец и друзья отчие принесли дикарям благую весть и цивилизацию поколение назад. Когда дискуссия зашла в тупик, я невольно подумала, что сказал бы по этому поводу мистер Клеменс – но он устроился на матрасе в тени и провел самые жаркие часы тропического дня в чертогах Морфея.

Ближе к вечеру мы увидели Гавайи, но облака скрывали все, кроме вершин двух могучих вулканов, которые, казалось, сверкали белизной от снега. Одной мысли о снеге в таких широтах было достаточно, чтобы у меня закружилась голова, и в тот момент я решила нарушить обещания всем моим друзьям-миссионерам в Гонолулу, заставившим меня поклясться, что я не буду пытаться достичь вершины Мауна-Лоа или родственного ей вулкана.

Было уже темно, когда мы причалили к Кавайхае на северо-западном побережье Гавайев. Снова состоялся скоротечный обмен почтой и грузом, и после мы возобновили ход, одолев пролив, отделяющий Мауи от самой северной точки Гавайев. Здесь, хотя небо было безоблачным, а звезды – ярче, чем я когда-либо видела, за исключением моих экскурсий на самые высокие пики Скалистых гор, море было более бурным, чем раньше, превращая салон в круг ада для страждущих душ. В ту ночь не случилось палубных бесед с мистером Клеменсом или с кем-либо еще; я заняла матрас возле вентилятора и провела следующие семь часов цепляясь за тросы и латунные кронштейны, чтобы не скатиться с палубы. Время от времени выныривая из забытья, я обнаруживала, что матрас вместе со мной все же отползал к перилам, но возвращался на прежнее место, стоило судну выправить курс. Я начала понимать, за что корабль наш удостоился названия «Бумеранг».

Но вот встало солнце, одаряя нас радугой и теплом, и море успокоилось, словно бы разглаженное незримой рукой. Теперь северо-восточный берег лежал перед нами будто бы на ладони, разительно отличаясь от укрытого черной лавой северо-западного побратима, виденного нами накануне в сумерках. Здесь все сияло миллионами оттенков зелени – от изумрудного до сельдерейного, – а вдали возвышались зубчатые скалы, тоже все в поросли, непонятно как закрепившейся на почти вертикальных отвесах. Здесь открывался вид и на зеленые долины, украшенные редкими небольшими пляжами, посверкивающими белым или черным цветом под зелеными скалами, оттененными кажущейся нескончаемой чередой водопадов, совершенно свободно низвергавшихся с высоты в тысячу футов и более – от джунглей на вершинах неприступных утесов к скальным бассейнам и бьющим из земли внизу гейзерам.

И повсюду вдоль этого впечатляющего участка береговой линии грохотал прибой, звучавший, как заверил меня преподобный Хаймарк, точь-в-точь как артиллерийское эхо отшумевшей недавно войны. В некоторых местах могучие буруны взрывались в пещерах и расщелинах в скалах, разлетаясь высоко брызгами и обрушивая мелкую морось на серые скалы и притулившиеся на них папоротники.

На протяжении почти тридцати миль, если не дольше, вдоль северного побережья мы любовались этим великолепием, не наблюдая никаких признаков человеческого жилья, за исключением разве что нескольких местных церквей, построенных из травы на полянах у края утеса, но примерно в десяти милях от Хило мы увидели первые сахарные плантации – еще более зеленые, чем вся зелень, попавшаяся раньше. С этим бездумным великолепием природы контрастировали аккуратные белые домики с печными трубами, из которых шел дым. Жилья и плантаций становилось все больше, и местность обретала отчетливый «долинный» характер, напомнив мне в конце концов такие привычные берега Новой Англии. Совсем скоро наша цель, Хило, наконец-то была достигнута.

С того момента, как мы вошли в бухту в форме полумесяца, я увидела, что Хило – настоящий тихоокеанский рай, на который не могут смотреть без зависти недогорода наподобие Гонолулу. Благодаря влажному климату и прекрасной плодородной почве город буквально тонул в зелени. Повсюду произрастали высокие кокосовые пальмы, пандановые и хлебные древа, тысячи других видов растений, которые вместе с вездесущими лианами совершенно скрывали от глаз здания. Здесь шум прибоя был не артиллерийской канонадой, а скорее нежным хором детских голосов, под который весь полог зелени над исполинами-домами и травяными хижинами, казалось, раскачивался в такт напеву матери-природы. Казалось, что наш корабль и все его пассажиры, настрадавшиеся за последние два дня от болезней и насекомых, вдруг перенеслись паломниками в сияющее предместье рая.

Это был волнующий момент, и он мог бы заставить меня поверить в совершенство, если бы в этот миг невозможный мистер Клеменс не чиркнул спичкой о подошву сапога и не отчеканил сухо:

– Эти деревья похожи на стаю кур, в которую попала молния, вы не находите?

– Нет, – ответила я как можно более холодно, все еще пытаясь сохранить в себе то лучезарное сияние величия, коим вход в залив одаривал всякую действительно разумную душу.

– А эти травяные хижины, – продолжал мистер Клеменс, – кажутся лохматыми, словно их каркасы обернули в медвежьи шкуры.

Я не ответила, надеясь, что в молчании он расслышит мое несогласие. Но рыжий невежа, не смутившись, выпустил очередной клуб ядовитого дыма, совершенно заслонив мне обзор.

– Черепов не видно, – добавил он, – а ведь еще недавно старый-недобрый Камехамеха и его послушники приносили на этом берегу пленников в жертву и украшали их головами стены храмов.

Я раскрыла зонтик и отвернулась, не желая больше слушать этот вздор. Не успела я отступить к борту, где собрались мои спутники, как услышала – Клеменс пробормотал будто про себя:

– Какой стыд – цивилизовать эти места! Не на что будет туристам смотреть.

Глава 7

Если взгрустнул, ставь винил под иголку —И никому не дай сбить тебя с толку:Просто качайся под ритмы а-хула,Не огорчайся, танцуй в ритме хула,Смех и веселье, прекрасный союз —Вот чем тебя наградит хула-блюз!Популярный хит 1930-х годов

Над отелем «Мауна-Пеле» цвела ясная алая зорька. Солнечный свет осветил южную оконечность вулкана и тысячи пальмовых ветвей в зеленом рельефе, а легкий ветерок унес шлейф пепла далеко на юг, сливая небо над отелем с безупречным голубым куполом; море было спокойным, прибой лишь слегка плескался о белый песчаный пляж. Байрону Тромбо, впрочем, было на это все плевать.

Японцы прибыли вовремя прошлой ночью – аэропорт открылся ровно настолько, чтобы их самолет сел через час после «Гольфстрима» Тромбо, – и круиз на лимузине, равно как и краткий прием в Мауна-Пеле, прошел по плану. Мистер Хироши Сато и его свита разместились в княжеских апартаментах «Гранд-Хале», комплексе пентхаусов лишь слегка менее роскошном, чем президентские апартаменты самого Тромбо. Все члены группы Сато вскоре отправились на боковую под предлогом «синдрома смены часовых поясов», хотя на самом деле это не было проблемой в путешествиях с востока на запад. Из-за позднего часа курорт казался скорее обыкновенно тихим, нежели подозрительно пустым. Тромбо расставил своих людей из службы безопасности в три ряда вокруг апартаментов японской делегации; когда наступило утро, менеджер Стивен Риделл Картер сообщил, что трое автодилеров из Нью-Джерси так и не были обнаружены, но, по крайней мере, больше никто, похоже, не исчез за ночь.

Байрона Тромбо это не то чтобы обрадовало.

– Огласи распорядок, – потребовал он у Уилла Брайанта. – Первая встреча – завтрак?

– Так точно, – отозвался референт. – Встречаемся на террасе, обмениваемся с Сато любезностями и презентами. Далее следует краткая экскурсия по окрестностям, ну а потом вы с Сато идете играть в гольф, пока делегации согласовывают предварительные цифры.

– Делегации? – Бизнесмен нахмурился над чашкой кофе. Всем было известно, что Байрон Тромбо лично ведет переговоры после стадии подачи заявки. С японцами сей нюанс был обговорен еще несколько недель назад.

– Ваша делегация – это я, – пояснил с улыбкой Брайант. На нем был легкий светло-серый костюм от Перри Эллиса; длинные волосы референта, единственное отступление от делового стиля, были собраны в аккуратные дреды.

– За день-другой нам тут надо все закруглить, – сказал Тромбо, пропуская мимо ушей комментарий Уилла. На нем было то же, что и в любой визит на Мауна-Пеле, – яркая рубаха-гавайка, выцветшие шорты и кроссовки. Он знал, что молодой и прогрессивный Сато тоже будет одет небрежно, в костюм для гольфа, а вот семи-восьми его советникам предстоит попотеть в классических черных тройках. В подобных рандеву небрежность гардероба с ходу заявляла о высочайшем статусе.

Уилл Брайант покачал головой:

– Переговоры предстоят щекотливые…

– Они станут в сто раз щекотливее, если кого-нибудь из япошек за это время грохнут,– заметил Тромбо.– Мы должны закончить дело сегодня или завтра, дать Сато поиграть в гольф и отправить всех обратно, пока чернила на договоре еще не обсохли. Capisce?[9]

– Si[10]. – Уилл Брайант перетасовал документы и контракты, сложил их в аккуратную стопку, стопку убрал в папку, папку сунул в портфель из телячьей кожи. – Можно начать турниры?

Байрон Тромбо пренебрежительно хмыкнул и, кивнув, встал.

Элеонору разбудило громкое пение птиц. На мгновение сбитая с толку, она села в постели, потом заметила яркий свет, льющийся сквозь ставни, отражающийся от тысячи пальмовых ветвей, почувствовала бархатный теплый воздух на своей коже, вняла запаху цветов и тихому шелесту прибоя.

– Мауна-Пеле, – прошептала она.

Ей вспомнился крик, прозвучавший за окном среди ночи. Элеонора ничего не смогла разглядеть на улице в темноте, поэтому, когда нечеловеческие вопли возобновились, она огляделась в поисках чего-то тяжелого – но нашла в гардеробе у двери только сложенный пляжный зонт. Перехватив его покрепче, она отперла дверь; крики доносились из кустов на тропе к хале. Элеонора ждала почти целую минуту, прежде чем наконец оттуда вышел павлин, осторожно переставляя лапы – будто шаги причиняли ему боль. Вскрикнув еще раз, он нелепо заковылял по дорожке.