Гниль

Дэмиан Эренбург

Гниль

Пролог. Рождение Бога Страха

Блэкстоун, трущобы. 1983 год

Дождь над Блэкстоуном в тот год был вечным проклятием. Он не очищал, но въедался темной порчей в изъеденные временем камни трущоб, стекая по стенам черными слезами прокаженного города. Воздух, тяжелый и влажный, сочился запахом ржавчины, плесени и тем особым, сладковатым привкусом распада, что оставался на языке и в легких навсегда.

В редких, тускло освещенных окнах обветшалых многоквартирных домов мелькали испуганные, призрачные тени – немногие оставшиеся жители этого проклятого уголка, давно привыкшие бояться даже собственного дыхания. За запертыми на все засовы дверями они жались друг к другу, слушая бесконечный плач дождя и завывание ветра в пустых дымоходах, которое иногда принимало стоны самого Города. Бродячие псы, отощавшие и злобные, сбивались в стаи в подворотнях, рыча на каждую промелькнувшую тень.

Винсент Кроуфорд, еще не Бог, но уже одержимый пророк своей будущей веры, двигался сквозь этот моросящий ад с хищной целеустремленностью. Идея, что зрела в нем, была чудовищна и грандиозна: не просто преодолеть страх, но вырвать его из человеческой души, отделить от слабости, очистить до первозданной сути и.. возвести в абсолют, сделать… божеством. Новым, истинным божеством мира, где старые давно обратились в прах.

Над обвалившейся крышей ближайшего дома беззвучно кружила одинокая ворона, ее силуэт едва угадывался на фоне свинцового неба, словно молчаливый свидетель нарождающегося ужаса.

Воздух здесь был другим. Привычный запах распада внезапно сменился чем-то иным. Резким, стерильным запахом озона, как после удара молнии, и под ним – приторно-сладкой, почти тошнотворной нотой увядающих в закрытой комнате цветов. Кроуфорд вдохнул глубже. Он шел по следу.

Он заметил его в одной из маслянистых, радужных луж, у подножия осыпающейся кирпичной стены. Маленькое тело, почти слившееся с грязью. Ребенок. Кроуфорд не знал его имени – имя лишь ярлык для бренной оболочки. Важнее было то, что пульсировало под тонкой кожей, испещренной сеточкой темных, ветвящихся прожилок. Эта зараза. Эта темная эссенция. Не просто болезнь, но ключ. Проявление первобытного ужаса.

На его лице не было ни сострадания, ни отвращения. Только холодное, почти лихорадочное любопытство ученого, нашедшего идеальный образец.

И в этот момент мир на секунду замер. Капли дождя повисли в воздухе. Отражение Кроуфорда в радужной луже на мгновение исказилось, его губы растянулись в беззвучной, невозможной ухмылке. Это был не смех. Это была вибрация в самом камне под ногами. Подтверждение.

Кроуфорд прошептал, его голос был сух, как пыль забытых фолиантов:

– Страх… Он живёт даже в мёртвых. И в тех, кто на пороге.

Наклонившись, он коснулся холодной щеки. Трещины на его собственных пальцах едва заметно дрогнули, узнавая родственную субстанцию.

Он поднял невесомое тельце и понес его в свое убежище – подпольную лабораторию, где смрад гниющей плоти смешивался с острым запахом химикатов. Здесь, в святилище больной науки, под мигающим светом одинокой лампы, он пытался спасти мальчика. Или, вернее, спасти то, что было в нем ценно. Экспериментальная сыворотка – его собственное творение – должна была обратить процесс.

Но эта темная порча оказалась сильнее. Через неделю мальчик умер. Он лежал на холодном металлическом столе, но на полу рядом, нацарапанный слабеющими ногтями, остался рисунок. Неровный, пульсирующий узор, похожий на сложную, ветвящуюся паутину. Бесконечный виток.

Кроуфорд смотрел на этот узор, и в его глазах не было скорби – лишь холодное пламя познания. Мальчик был лишь сосудом, слишком хрупким. Эта разрушительная сила требовала силы, воли, способной вместить ее бездну. Такой силой обладал лишь тот, кто осмелится заглянуть в эту бездну сам. Он.

Его ассистенты, бледные тени в углах лаборатории, отшатнулись, когда Кроуфорд взял шприц с темным, маслянистым экстрактом, извлеченным из тела ребенка. В их глазах плескался ужас не только перед неведомым, но и перед ледяным безумием их наставника. Он не обратил на них внимания.

Игла вонзилась в вену. Боль была мгновенной, разрывающей, но он стиснул зубы. Это было преображение.

Стены лаборатории затрещали. Из щелей, из-под пола, полезли черные, лоснящиеся корни, толстые, как змеи. Они извивались, обвивая ассистентов, которые сдавленно вскрикнули, прежде чем корни впились в их плоть, высасывая не только жизнь, но и сам кристаллизованный ужас, исказивший их лица.

Кроуфорд чувствовал, как его собственная плоть растворяется, сливается с этими корнями, как его сознание расширяется, вбирая в себя их предсмертные вопли, их отчаяние.

Его голос, теперь глухой и многогранный, словно говорил сам город, прогремел в пустеющей лаборатории:

– Этот город слишком долго молчал… Теперь у него будет голос.

Корни впивались в него, но не убивали. Они питали его – страхом ребенка, страхом ассистентов, его собственным запредельным страхом, который теперь становился его сутью. Город пил этот концентрированный ужас, становясь зеркалом их душ, оживая, обретая сознание. Тело Кроуфорда растекалось по полу, черной, пульсирующей массой впитываясь в камень, в землю, становясь плотью и кровью Блэкстоуна.

Когда его сознание уже почти растворилось в пульсирующей тьме Города, последним осмысленным движением Винсент Кроуфорд дотянулся до своего лабораторного журнала, лежавшего на краю стола. Корявым, ломающимся, уже почти нечеловеческим почерком он вывел на последней открытой странице:

«Блэкстоун – Государь. Я стал Его языком».

Его рука, сделавшая последнюю запись, безвольно упала. Тело Кроуфорда окончательно потеряло форму. Оно растекалось по полу черной, пульсирующей массой, жадно впитывалось в камень, в саму землю, становясь плотью и кровью Блэкстоуна. А на столе, нетронутый этой растекающейся по полу тьмой, остался лежать дневник, открытый на последней, пророческой странице.

А на стене лаборатории, там, где раньше была лишь сырая штукатурка, проступил тот самый детский рисунок – зловещий узор паутины, начертанный не мелом, не краской, а самой сгустившейся тьмой. Предвестие будущего. И в центре этого узора, если присмотреться, можно было различить искаженное, едва уловимое отражение того, кто теперь был Рэйвеном.

Под полом прокатился глубокий, утробный гул, словно новорожденный и чудовищный Блэкстоун сделал свой первый вздох. Камни дрогнули. И тысячи невидимых глаз уставились из мрака стен, наблюдая.

Бог Страха родился. И имя ему было Блэкстоун.

И когда последние отголоски этого нечестивого рождения затихли, на подоконник разбитого окна лаборатории бесшумно опустилась черная ворона. Ее глаза-бусинки, казалось, отражали не только тусклый свет угасающей лампы, но и проступивший на стене зловещий узор. И он смотрел из ее глаз.

Глава 1. Зеркало лжи

Квартира Рэйвена Локхарта, Блэкстоун. Около семнадцати лет спустя

Боль вырвала Рэйвена Локхарта из рваного сна. В том сне тени Блэкстоуна обретали плоть, преследуя его по бесконечным, извивающимся коридорам – ходам в гигантском, больном организме. Боль впилась в левую руку. Привычно. Но с новой, злорадной силой. Тупые, изматывающие толчки поднимались от запястья к плечу. По венам струилась стылая, тягучая порча этого города.

Он открыл глаза. Серая реальность мансарды обрушилась на него гнетущей пустотой. Тишиной, которая давила сильнее любого веса. Низкий потолок был испещрен паутиной темных трещин – зловещей картой его собственной, зашедшей в тупик жизни.

Эта въедливая боль в руке не отпускала. Она возвращала его на пять лет назад, в тот день на заброшенной заводской окраине. Его неуемное художественное любопытство, его поиск «истинной» фактуры Блэкстоуна завели его тогда в сырой, заваленный мусором подвал. Там он увидел нечто. Темное, едва пульсирующее. Клубок живых черных корней.

Одно неосторожное прикосновение. Тень коснулась его в ответ. Оставила на запястье вечный, болезненный узор. Тонкую, черную сеть, расползающуюся под кожей, словно ядовитый мицелий. С тех пор его жизнь и его искусство изменились.

Утро. Тусклое, промозглое время суток. Блэкстоун нехотя позволял дневному свету просочиться сквозь вечную пелену смога. Едва пробиться через единственное, никогда не мытое окно.

Сквозь мутное стекло виднелся противоположный дом, серый и безликий, с темными прямоугольниками окон. Редкие обитатели этих верхних этажей задергивали шторы, чтобы не впускать в свои жилища сам взгляд Города.

Внизу, на улице, иногда слышался приглушенный шум проезжающей машины, торопливые шаги одинокого прохожего. Чаще царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь его собственным дыханием.

Пыльные лучи выхватывали из полумрака островки убожества: продавленный диван, шаткий стол, заваленный засохшими тюбиками краски и пустыми бутылками, мольберт с холстом, отвернутым к стене. Этот холст был его личным символом поражения. Очередная попытка запечатлеть душу Блэкстоуна, закончившаяся грязными разводами, приступом бессильной ярости.

Двадцать семь лет. Рэйвену казалось, что Блэкстоун уже высосал из него все соки, состарил его душу раньше времени. Оставил выжженную пустыню, где вместо чувств росла глухая, всепоглощающая апатия. Художник. Слово, которое отзывалось во рту привкусом пепла.

Он смутно помнил другие времена. Мир был ярче. Рядом была мать. Ее теплые руки, тихий голос, пахнущий травами. Ее глаза, темные, как его собственные, полные света. Эти воспоминания были далекими, почти нереальными. Словно из другой жизни, не имеющей отношения к тьме, что поселилась в нем после того дня на заводе.

Он с трудом поднялся. Мышцы ныли, словно он всю ночь таскал нашикамни. Слабость была его постоянной спутницей.

На коже левой руки, где боль была особенно сильной, отчетливо проступали темные, почти черные прожилки. Сложный, ветвящийся узор, похожий на сеть тончайших корней, вросших глубоко под кожу. Они едва заметно пульсировали в такт его неровному сердцу. Он чувствовал их присутствие постоянно. Клеймо. Знак того, что город уже запустил в него свои щупальца.

Он перевел взгляд в треснувшее зеркало. На мгновение ему показалось, что в глубине его собственных глаз, цвета воронова крыла, вспыхнули и погасли тревожные алые искры.

Пошатываясь, он добрел до крохотной ванной. Смрад сырости, плесени и застарелой грязи был почти невыносим. Из ржавого крана монотонно, как отсчет последних секунд, капала вода.

Зеркало над раковиной. Старое, с амальгамой, пошедшей пятнами, с глубокой трещиной, рассекавшей его по диагонали. Его ежедневное напоминание о собственном распаде. Оно искажало, глумилось, превращая любое лицо в карикатуру.

Он заставил себя посмотреть. Ожидал увидеть привычную картину: осунувшееся, небритое лицо, темные круги под глубоко посаженными глазами, спутанные волосы. Весь набор признаков человека, махнувшего на себя рукой.

Но зеркало сегодня приготовило нечто иное.

Из его мутной, расколотой глубины, словно из портала в иной, более упорядоченный и оттого жуткий мир, на него смотрел незнакомец. Образ, преследовавший его в ночных кошмарах.

Высокая, идеально прямая фигура в безупречном темном костюме и шляпе. Она скрывала верхнюю часть лица, но оставляла на виду тонкие, чуть насмешливые губы. Винсент Кроу. Имя, ставшее в Блэкстоуне синонимом запредельного ужаса и непостижимой власти. Легенда, воплотившаяся в камне и тени этого города.

Кроу молча, с жестом, полным снисходительного превосходства, протягивал Рэйвену карту. Обугленный, сморщенный кусок пергамента, с выжженными извилистыми линиями улиц Блэкстоуна. Пергамент, с тошнотворной достоверностью напоминавший выделанную человеческую кожу, которая еще помнила прикосновения.

Рэйвен застыл. Сердце пропустило удар, затем забилось часто-часто, как пойманная птица. Холодный пот выступил на висках. Это было присутствие. Он ощущал исходящую от фигуры ауру абсолютной власти, древнего, нечеловеческого знания. Что-то в ней было от самого Блэкстоуна – вечное, хищное, беспощадное.

Рэйвен открыл рот, чтобы закричать, но из горла не вырвалось ни звука. И в этот момент фигура в зеркале – Кроу – улыбнулась.

Рэйвен не услышал смеха. Он почувствовал его.

Вибрация прошла по полу, заставив ржавые трубы в стенах тихо застонать. Волна ледяного статического электричества подняла дыбом волоски на его руках. Мгновенное, тошнотворное падение давления в тесной ванной высосало из нее воздух.

Зеркало рассмеялось.

Оно лопнуло от этой беззвучной, искажающей реальность вибрации. Распалось на тысячу острых, как лезвия, осколков. Они медленно, почти танцуя, осыпались на грязный кафельный пол. Бесшумная метель битого стекла.

Рэйвен инстинктивно закрыл лицо руками. Когда он опустил их, он увидел разум в хаосе осколков. С тихим, едва уловимым, но отчетливым шорохом, который пробрал его до костей, они сложились в два слова. Два слова, выведенные сверкающими, ледяными гранями на вековой грязи:

ПРОСНИСЬ. ТЫ – КЛЮЧ.

Ключ?Рэйвен судорожно хватал ртом воздух. Ключ к чему? К этому кошмару? Или от него?

Он отшатнулся, ударившись спиной о холодную, влажную стену. Паника ледяными тисками сжимала грудь. Он – ключ. Эти слова звучали как приговор.

Его взгляд метнулся по тесной ванной, ища хоть что-то реальное в этом калейдоскопе безумия. Он заметил его. На ржавой трубе, подтекающей у основания, лежал оторванный темный лоскут неизвестной, похожей на пепел, ткани. На нем тускло тлела багровая нить, часть сложного, незнакомого ему символа. Слишком живой, слишком насыщенный цвет для этого выцветшего, умирающего мира.

Он протянул дрожащую руку и коснулся его. Мягкий, теперь чуть влажный от конденсата на трубе, шелк. И запах. Странный, сложный. Он ударил в ноздри – прохладный, как ночной дождь, омывший гранитные плиты, с едва уловимой, терпкой нотой темного, незнакомого цветка. Этот аромат мгновенно вызвал в памяти короткий, почти стершийся образ. Элли.

Он почти забыл о ней, списав встречу на очередную причуду Блэкстоуна. Но шарф… он был настоящим. Она была здесь? Или это тоже часть игры, которую затеял с ним город?

Пытаясь унять дрожь в коленях, он оперся рукой о край фаянсовой раковины. И тут же отдернул руку, как от удара током. Там, где его пальцы коснулись белой эмали, проступили ржавые, бурые пятна. Его прикосновение несло в себе порчу, ускоряло распад.

Он с ужасом посмотрел на свою ладонь. Прожилки на левой руке, эта черная сеть под кожей, стали темнее, гуще. Он – носитель этой заразы? Или она – носитель его?

За окном усилился дождь. Его монотонный стук по стеклу и жестяному карнизу стал зловещим аккомпанементом. К этому стуку примешивались другие звуки. Тихие, вкрадчивые шорохи, словно кто-то невидимый крался по его квартире. Сотни тихих голосов шептали его имя из стен, из теней, из самого воздуха.

Внезапно старый, пыльный радиоприемник в комнате, молчавший годами, ожил с резким электрическим треском.

Сначала из динамика, сквозь оглушительные помехи и треск статики, донесся обрывок заунывной, почти похоронной мелодии. Затем – бесстрастный голос диктора, зачитывающего сводку городских происшествий, где слова «пропал без вести» и «необъяснимая агрессия» звучали с пугающей регулярностью.

Эфир снова утонул в помехах. Из этого хаоса начал пробиваться другой голос.

Рэйвен вздрогнул всем телом.

Сквозь оглушительные помехи, скрежет и вой эфира, начал пробиваться голос. Глубокий, ровный, лишенный малейших интонаций, оттого еще более пугающий. Голос Винсента Кроу. Но он шел не из динамика. Он рождался где-то между треском статики и черепом самого Рэйвена, вибрируя прямо в костях его челюсти. Голос, который был одновременно звуком и прикосновением.

– Сон – это не отдых, Рэйвен. Это трещина.– Голос сделал паузу, словно давая яду впитаться. – Трещина в броне разума, через которую Город… просачивается в тебя. А ты давно перестал спать. Ты сам становишься этой трещиной.

Рэйвен замер. Его взгляд был прикован к собственной левой руке. Черные, змеящиеся прожилки под кожей пульсировали все отчетливее. Тот самый узор у запястья – память о дне в заброшенном подвале – теперь горел нестерпимым, ледяным огнем.

Это была не просто боль. Это было узнавание. Ужасающее, интимное узнавание, как будто нейроны в его руке и нейроны в гниющем сердце этого города внезапно нашли друг друга, образуя единую, порочную цепь. Его шрам перестал быть шрамом. Он стал органом чувств.

И Рэйвену с тошнотворной, абсолютной ясностью показалось, что он слышит дыхание Блэкстоуна1. Он понял, что он сам и есть этот тихий, мерный, неотвратимый вздох.

-–

1Из монографии «Психогеография Блэкстоуна: Соматика распада» доктора Сайласа Крейна (изд. «Университетские прессы Мискатоника», 1978):

«[…] Мы должны отказаться от устаревшей метафоры „город как организм“. Блэкстоун является организмом, но организмом патологическим, переживающим перманентный топологический коллапс. Его архитектура – не застывшая форма, а проявление хронической болезни. Улицы перестраиваются не по законам градопланирования, а по логике рубцевания ткани после некроза.

Мы наблюдаем не социальные процессы, а симптомы: коллективные аффективные расстройства, локальные гравитационные аномалии и, что самое тревожное, феномен „синтаксического заражения“, когда сама структура реальности в отдельных районах начинает проявлять свойства самореферентного, хищного нарратива.

Гипотеза о „Гнили“ как о внешнем патогене несостоятельна. Гниль – это аутоиммунная реакция самого Бытия на травму собственного существования, эпицентром которой стал Блэкстоун».

Глава 2. Св