Полная версия:
Гниль
Дэмиан Эренбург
Гниль
Выходные данные
© Дэмиан Эренбург, 2025
-–
Настоящая книга является художественным произведением. Все персонажи, события и организации, описанные в ней, являются плодом воображения автора.
Любые совпадения с реальными людьми (живыми или умершими), событиями или местами действия являются случайными. Название города Блэкстоун используется в вымышленных обстоятельствах, и любое его совпадение с названиями реально существующих организаций или товарных знаков является непреднамеренным.
Пролог. Рождение Бога Страха
Блэкстоун, трущобы. 1983 годВ тот год Блэкстоун тонул в проклятом дожде. Его потоки вгоняли тлен в изъеденные временем камни, стекая по стенам черными слезами прокаженного города. Воздух, тяжелый и влажный, сочился запахом ржавчины, плесени и тем особым, сладковатым привкусом распада, который въедался в язык и оседал в легких навсегда.
В редких, тускло освещенных окнах обветшалых многоквартирных домов мелькали испуганные, призрачные тени – немногие оставшиеся жители этого проклятого уголка, давно привыкшие бояться даже собственного дыхания.
За запертыми на все засовы дверями они жались друг к другу, слушая бесконечный плач дождя и завывание ветра в пустых дымоходах, которое порой обращалось стонами самого Города. Бродячие псы, отощавшие и злобные, сбивались в стаи в подворотнях, рыча на каждую промелькнувшую тень.
Винсент Кроу, пророк собственной, еще не рожденной веры, двигался сквозь этот гниющий ад с хищной целеустремленностью. Идея, что зрела в нем, была чудовищна и грандиозна. Вырвать страх из человеческой души, отделить от слабости, очистить до первозданной сути и… возвести в абсолют. Сделать божеством. Новым, истинным божеством мира, где старые давно обратились в прах.
Над обвалившейся крышей ближайшего дома беззвучно кружила одинокая ворона. Ее силуэт, едва различимый на фоне свинцового неба, был молчаливым свидетелем нарождающегося ужаса.
Воздух здесь изменился. Привычный запах распада сменился чем-то иным. Резким, стерильным запахом озона, как после удара молнии, и под ним – приторно-сладкой, почти тошнотворной нотой увядающих в закрытой комнате цветов. Кроу вдохнул глубже. Он шел по следу.
Он нашел его в одной из маслянистых, радужных луж, у подножия осыпающейся кирпичной стены. Тельце, почти неотличимое от грязи. Ребенок. Кроу не знал его имени – имя лишь ярлык для бренной оболочки. Важнее было то, что пульсировало под тонкой кожей, испещренной сеточкой темных, ветвящихся прожилок. Это была Гниль. Ее темная эссенция. Ключ к проявлению первобытного ужаса.
Взгляд Кроу был лишен сострадания или отвращения, в нем застыло лишь холодное, почти лихорадочное любопытство ученого, нашедшего идеальный образец.
И в этот момент время споткнулось. Капли дождя повисли в воздухе. Отражение Кроу в радужной луже на мгновение исказилось, его губы растянулись в беззвучной, невозможной ухмылке. Это была не эмоция. Это была тектоника. Подтверждение.
Кроу прошептал, его голос был сух, как пыль забытых фолиантов.
– Страх… Он живет даже в мертвых. И в тех, кто на пороге.
Наклонившись, он коснулся холодной щеки. Трещины на его собственных пальцах едва заметно дрогнули, узнавая родственную субстанцию.
Он поднял невесомое тельце и понес его в свое убежище – подпольную лабораторию, где смрад гниющей плоти смешивался с острым запахом химикатов. Здесь, в святилище больной науки, под мигающим светом одинокой лампы, он пытался спасти мальчика. Или, вернее, спасти то, что было в нем ценно. Экспериментальная сыворотка – его собственное творение – должна была обратить процесс.
Но темная порча была сильнее. Через неделю мальчик умер. Он лежал на холодном металлическом столе, но на полу рядом, нацарапанный слабеющими ногтями, остался рисунок. Неровный, пульсирующий узор, похожий на сложную, ветвящуюся паутину. Бесконечный виток.
Кроу смотрел на этот узор, и в его глазах не было скорби – лишь холодное пламя познания. Мальчик был лишь сосудом. Слишком хрупким. Эта разрушительная сила требовала воли, способной вместить ее бездну. Такой силой обладал лишь тот, кто осмелится заглянуть в эту бездну сам. Он.
Его ассистенты, бледные тени в углах лаборатории, отшатнулись, когда Кроу взял шприц с темным, маслянистым экстрактом, извлеченным из тела ребенка. В их глазах плескался ужас не только перед неведомым, но и перед ледяным безумием их наставника. Он не обратил на них внимания.
Игла вонзилась в вену. Боль была мгновенной, разрывающей, но он стиснул зубы. Это было не насилие. Это было причастие.
Стены лаборатории затрещали. Из щелей, из-под пола, полезли черные, лоснящиеся корни, толстые, как змеи. Они извивались, обвивая ассистентов, которые сдавленно вскрикнули, прежде чем корни впились в их плоть, высасывая не просто жизнь – кристаллизованный ужас с их лиц.
Собственная плоть Кроу растворялась, сливалась с этими корнями. Его сознание расширялось, вбирая в себя их предсмертные вопли, их отчаяние.
Его голос, теперь глухой и многогранный, словно говорил сам город, прогремел в пустеющей лаборатории.
– Этот город слишком долго молчал… Теперь у него будет голос.
Корни впивались в него, но не убивали. Они питали его – страхом ребенка, страхом ассистентов, его собственным запредельным страхом, который теперь становился его сутью. Город пил этот концентрированный ужас, становясь зеркалом их душ, оживая, обретая сознание. Тело Кроу растекалось по полу, черной, пульсирующей массой впитываясь в камень, в землю, становясь плотью и кровью Блэкстоуна.
Когда его сознание уже почти растворилось в пульсирующей тьме Города, последним осмысленным движением Винсент Кроу дотянулся до своего лабораторного журнала, лежавшего на краю стола. Корявым, ломающимся, уже почти нечеловеческим почерком он вывел на последней открытой странице.
«Блэкстоун – Государь. Я стал Его языком».
Его рука, сделавшая последнюю запись, безвольно упала. Тело Кроу окончательно потеряло форму, растекаясь по полу черной, пульсирующей массой, жадно впитываясь в камень, в саму землю. А на столе, нетронутый этой тьмой, остался лежать дневник, открытый на последней, пророческой странице.
На стене лаборатории, там, где раньше была лишь сырая штукатурка, проступил тот самый детский рисунок – зловещий узор паутины, начертанный не мелом, не краской, а самой сгустившейся тьмой. Предвестие будущего.
Под полом прокатился глубокий, утробный гул. Новорожденный и чудовищный Блэкстоун сделал свой первый вздох. Камни дрогнули. И тысячи невидимых глаз уставились из мрака стен, наблюдая.
Бог Страха родился. И имя ему было Блэкстоун.
Глава 1. Зеркало лжи
Квартира Рэйвена Локхарта, Блэкстоун. Семнадцать лет спустяБоль вырвала Рэйвена Локхарта из рваного сна. В нем тени Блэкстоуна обретали плоть, преследуя его по бесконечным, извивающимся коридорам гигантского, больного организма. Боль впилась в левую руку. Привычно. Но с новой, злорадной силой. Тупые, изматывающие толчки поднимались от запястья к плечу. По венам струилась стылая, тягучая Гниль.
Он открыл глаза. Серая реальность мансарды обрушилась на него гнетущей пустотой. Тишиной, которая давила сильнее любого веса. Низкий потолок, испещренный паутиной темных трещин, был картой его собственной, зашедшей в тупик жизни.
Эта въедливая боль в руке вцепилась в него, возвращая на пять лет назад, в тот день на заброшенной заводской окраине. Его художественная одержимость, его поиск «истинной» фактуры Блэкстоуна завели его тогда в сырой, заваленный мусором подвал. Там таилось темное, пульсирующее нечто – клубок живых черных корней.
Одно неосторожное прикосновение. Тень коснулась его в ответ, оставив на запястье вечный, болезненный узор. Тонкую, черную сеть, расползающуюся под кожей, словно ядовитый мицелий. С тех пор его жизнь и его искусство изменились.
Утро было тусклым, промозглым. Блэкстоун нехотя позволял дневному свету просочиться сквозь вечную пелену смога, едва пробиться через единственное, никогда не мытое окно. Сквозь мутное стекло проступал противоположный дом, серый и безликий, с темными прямоугольниками окон. Редкие обитатели этих верхних этажей задергивали шторы, чтобы не впускать в свои жилища сам взгляд Города.
Внизу, на улице, иногда проносился приглушенный шум проезжающей машины, торопливые шаги одинокого прохожего. Но чаще царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь его собственным дыханием.
Пыльные лучи выхватывали из полумрака островки убожества: продавленный диван, шаткий стол, заваленный засохшими тюбиками краски и пустыми бутылками, мольберт с холстом, отвернутым к стене. Очередная попытка запечатлеть душу Блэкстоуна, закончившаяся грязными разводами, приступом бессильной ярости.
Двадцать семь лет. Блэкстоун высосал из Рэйвена все соки, состарил его душу раньше времени. Оставил выжженную пустыню, где вместо чувств росла глухая, всепоглощающая апатия. Художник. Слово, которое отзывалось во рту привкусом пепла.
Он смутно помнил другие времена. Мир был ярче. Рядом была мать. Ее теплые руки, тихий голос, пахнущий травами. Ее глаза, темные, как его собственные, полные света. Эти воспоминания были далекими, почти нереальными. Словно из другой жизни, чуждой этой тьме, что поселилась в нем после того дня на заводе.
Он с трудом поднялся. Мышцы ныли, будто он всю ночь таскал мои камни. Слабость была его постоянной спутницей.
На коже левой руки, где боль была особенно сильной, отчетливо проступали темные, почти черные прожилки. Сложный, ветвящийся узор, похожий на сеть тончайших корней, вросших глубоко под кожу. Они едва заметно пульсировали в такт его неровному сердцу. Их присутствие было постоянным. Клеймо. Знак того, что Город уже вживил в него свои корни.
Он перевел взгляд в треснувшее зеркало. На мгновение в глубине его собственных глаз, цвета воронова крыла, вспыхнули и погасли тревожные алые искры.
Пошатываясь, он добрел до крохотной ванной. Смрад сырости, плесени и застарелой грязи был почти невыносим. Из ржавого крана монотонно, как отсчет последних секунд, капала вода.
Зеркало над раковиной. Старое, с амальгамой, пошедшей пятнами, с глубокой трещиной, рассекавшей его по диагонали. Оно жило собственным распадом. Искажало, глумилось, превращая любое лицо в карикатуру.
Он заставил себя посмотреть, ожидая увидеть привычное: осунувшееся, небритое лицо, темные круги под глубоко посаженными глазами, спутанные волосы. Весь набор признаков человека, махнувшего на себя рукой.
Но сегодня из зеркала смотрело нечто иное.
Из его мутной, расколотой глубины, как из портала в иной, более упорядоченный и оттого жуткий мир, на него смотрел незнакомец. Образ, преследовавший его в ночных кошмарах.
Высокая, идеально прямая фигура в безупречном темном костюме и шляпе. Она скрывала верхнюю часть лица, но оставляла на виду тонкие, чуть насмешливые губы. Винсент Кроу. Имя, ставшее в Блэкстоуне синонимом запредельного ужаса и непостижимой власти. Легенда, воплотившаяся в камне и тени этого города.
Кроу молча, с жестом, полным снисходительного превосходства, протягивал Рэйвену карту. Обугленный, сморщенный кусок пергамента, с выжженными извилистыми линиями улиц Блэкстоуна. Пергамент, с тошнотворной достоверностью напоминавший выделанную человеческую кожу, которая еще помнила прикосновения.
Рэйвен застыл. Сердце пропустило удар, затем забилось часто-часто, как пойманная птица. Холодный пот выступил на висках. Это было присутствие. От фигуры исходила аура абсолютной власти, древнего, нечеловеческого знания. Что-то в ней было от самого Блэкстоуна – вечное, хищное, беспощадное.
Он пытался крикнуть, но из горла не вырвалось ни звука. И в этот момент фигура в зеркале – Кроу – улыбнулась.
Улыбка породила вибрацию, зародившуюся в костях.
Она прошла по полу, заставив тихо застонать ржавые трубы. Волна ледяного статического электричества подняла дыбом волоски на его руках, и воздух в тесной ванной стал невыносимо плотным, прежде чем исчезнуть.
И тогда рассмеялось само зеркало. Оно лопнуло. Распалось на тысячу осколков, острых, как лезвия.
Они медленно, почти танцуя, осыпались на грязный кафельный пол. Безмолвная метель битого стекла.
Рэйвен инстинктивно закрыл лицо руками. Когда он опустил их, он увидел хаос осколков, складывающийся в послание. С тихим, едва уловимым, но отчетливым шорохом, который пробрал его до костей, они сложились в два утверждения. Два смертельных приговора, выведенные сверкающими, ледяными гранями на вековой грязи.
ПРОСНИСЬ. ТЫ – КЛЮЧ.
Ключ?
Рэйвен судорожно хватал ртом воздух.
Ключ к чему? К этому кошмару? Или от него?
Он отшатнулся, ударившись спиной о холодную, влажную стену. Паника ледяными тисками сжимала грудь. Он – ключ. Эти слова звучали как приговор.
Его взгляд метнулся по тесной ванной в поисках хоть чего-то реального. И наткнулся на него.
На ржавой трубе, подтекающей у основания, лежал оторванный темный лоскут неизвестной, похожей на пепел, ткани. На нем тускло тлела багровая нить – часть сложного, незнакомого символа. Ее цвет был вызовом этому выцветшему, умирающему миру. Оскорблением.
Он протянул дрожащую руку и коснулся его. Мягкий, теперь чуть влажный от конденсата на трубе, шелк. И запах. Странный, сложный.
Он ударил в ноздри – прохладный, как ночной дождь, омывший гранитные плиты, с едва уловимой, терпкой нотой темного, незнакомого цветка. Аромат мгновенно вызвал в памяти короткий, почти стершийся образ. Элли.
Он почти забыл о ней, списав встречу на очередную причуду Блэкстоуна. Но шарф… он был настоящим. Она была здесь? Или это тоже часть игры, которую затеял с ним Город?
Пытаясь унять дрожь в коленях, он оперся рукой о край фаянсовой раковины. И тут же отдернул руку, как от удара током. Там, где его пальцы коснулись белой эмали, проступили ржавые, бурые пятна. Его прикосновение несло в себе порчу, ускоряло распад.
Он в ужасе посмотрел на свою ладонь. Прожилки на левой руке, эта черная сеть под кожей, стали темнее, гуще. Он – носитель этой заразы? Или она – носитель его?
За окном усилился дождь. Его монотонный стук по стеклу и жестяному карнизу стал зловещим аккомпанементом. К нему примешивались другие звуки. Тихие, вкрадчивые шорохи, словно кто-то невидимый крался по его квартире. Сотни тихих голосов шептали его имя из стен, из теней, из самого воздуха.
Внезапно старый, пыльный радиоприемник в комнате, молчавший годами, ожил с резким электрическим треском. Сквозь оглушительные помехи и треск статики донесся обрывок заунывной, почти похоронной мелодии.
Затем – бесстрастный голос диктора, зачитывающего сводку городских происшествий, где слова «пропал без вести» и «необъяснимая агрессия» звучали с пугающей регулярностью.
Эфир снова утонул в помехах. Сквозь скрежет и вой начало пробиваться нечто иное.
Рэйвен вздрогнул.
Голос. Глубокий, ровный, без малейших интонаций – и оттого еще более пугающий. Голос Винсента Кроу. Он рождался в самом черепе Рэйвена, вибрируя в костях челюсти. Звук, ставший прикосновением.
Сон – это не отдых, Рэйвен. Это трещина.
Трещина в броне разума, через которую Город… просачивается в тебя. А ты давно перестал спать. Ты сам становишься этой трещиной.
Рэйвен замер. Его взгляд был прикован к собственной левой руке. Черные, змеящиеся прожилки под кожей пульсировали все отчетливее. Тот самый узор у запястья – память о дне в заброшенном подвале – теперь горел нестерпимым, ледяным огнем.
В этой боли было нечто большее, чем простое страдание. Это было узнавание. Ужасающее, интимное узнавание, как будто нейроны в его руке и нейроны в гниющем сердце этого города внезапно нашли друг друга, образуя единую, порочную цепь. Его шрам перестал быть шрамом. Он стал органом чувств.
И Рэйвен с тошнотворной, абсолютной ясностью услышал дыхание Блэкстоуна1. Он был этим тихим, мерным, неотвратимым вздохом.
-–
1 Из монографии «Психогеография Блэкстоуна: Соматика распада» доктора Сайласа Крейна (изд. «Университетские прессы Мискатоника», 1978):
«[…] Мы должны отказаться от устаревшей метафоры „город как организм“. Блэкстоун является организмом, но организмом патологическим, переживающим перманентный топологический коллапс. Его архитектура – не застывшая форма, а проявление хронической болезни. Улицы перестраиваются не по законам градопланирования, а по логике рубцевания ткани после некроза.
Мы наблюдаем не социальные процессы, а симптомы: коллективные аффективные расстройства, локальные гравитационные аномалии и, что самое тревожное, феномен „синтаксического заражения“, когда сама структура реальности в отдельных районах начинает проявлять свойства самореферентного, хищного нарратива.
Гипотеза о „Гнили“ как о внешнем патогене несостоятельна. Гниль – это аутоиммунная реакция самого Бытия на травму собственного существования, эпицентром которой стал Блэкстоун».
Глава 2. Свобода в Гнили
Канализационные туннели, Блэкстоун. УтроУтро в Блэкстоуне редко несло с собой что-то, кроме очередной порции серой безнадеги, но для детектива Артура Лейна оно началось с погружения в самое буквальное и метафорическое дно Города.
Вызов привел его к неприметному канализационному люку на одной из забытых улочек, где даже вездесущий дождь брезговал смывать грязь.
Это был один из тех тупиков в Рабочем квартале, где время остановилось лет тридцать назад, оставив после себя лишь облупившуюся краску на фасадах, ржавые решетки на окнах давно закрытых лавок и гнетущую тишину.
Единственными признаками жизни были тощая, облезлая кошка, испуганно метнувшаяся в подворотню, да редкие, плотно задернутые занавески, за которыми угадывалась затаенная, пугливая жизнь.
Воздух наверху был пропитан обычной городской вонью. Но то, что ударило в ноздри, когда патрульные с натугой сдвинули тяжелую чугунную крышку, было иным.
Густой, тошнотворный смрад гниения, влажной земли и холодной, мертвой воды, смешанный с резким, металлическим привкусом ржавчины и… чего-то еще. Чего-то сладковатого и неправильного, от чего волосы на затылке вставали дыбом.
Лейн поморщился, но не отступил. За двадцать лет службы в этом проклятом городе он успел привыкнуть к запахам, от которых обычного человека вывернуло бы наизнанку. Тяжесть, которую он нес въелась в саму его плоть.
Его лицо, бледное и почти пепельное, было картой из резких, жестких линий, словно застывшая маска боли. Фигура, когда-то крепкая и прямая, ссутулилась под этой невидимой ношей. Темные волосы на висках пронзали резкие, преждевременные пряди седины – ледяные отпечатки того дня, когда его мир рухнул. Они были вечно всклокочены, словно он только что вырвал их в приступе отчаяния. Глаза – когда-то ярко-голубые, теперь мутные, выцветшие, как старая фотография – источали застарелую злобу и почти потухшую надежду.
Год назад тьма, гнездившаяся в самом сердце этого Города, поглотила его дочь, Анну. Она была изменена, превращена в нечто темное и чудовищное. Он видел это своими глазами, видел, как его маленькая девочка превращается в нечто… иное, прежде чем ее окончательно забрала тьма.
Теперь он искал не столько ее, сколько способ либо вернуть ее из этой бездны, либо отомстить за ее искалеченную душу. Присоединиться к ней. Или просто сойти с ума окончательно.
Он перекинул ноги в открытый люк, игнорируя предостерегающий возглас молодого патрульного, и начал спускаться по скользким, ржавым скобам в зловонную темноту.
Его старое, потертое пальто – вечный спутник в любую погоду – цеплялось за выступы. На правом рукаве темнела аккуратно зашитая дырка – след от пули, память о той перестрелке, где погиб его напарник много лет назад.
Блэкстоун забирал все. Рано или поздно.
Внизу царил мрак, разгоняемый лишь тусклыми лучами полицейских фонарей, выхватывающих из темноты блестящие от влаги изогнутые стены туннеля, сплетения труб и поток мутной, медленно текущей воды. Зловонный воздух был тяжел, а тишина нарушалась лишь мерным капаньем воды да торопливой возней невидимых обитателей.
Когда луч фонаря метнулся в сторону, из темноты на мгновение блеснули десятки наглых, бусинкоподобных глаз – огромные крысы, хозяева этого подземного мира, неохотно уступали дорогу.
Эхо шагов и приглушенных голосов гулко разносилось по этому подземному лабиринту, создавая жуткое ощущение присутствия кого-то еще. Или чего-то.
Воздух был тяжелым, спертым. Пахло не просто канализацией – пахло древней, застойной гнилью, словно здесь, в недрах Города, разлагалось само время.
– Сюда, детектив, – голос одного из патрульных вывел Лейна из ступора.
Он прошел дальше по узкому бетонному карнизу. То, что они нашли, было в небольшом ответвлении туннеля, где сплетение труб создавало подобие гротескной скульптуры.
И в центре этой скульптуры было тело. Или то, что некогда им было.
Мужчина – судя по обрывкам одежды – был буквально впаян в ржавые трубы. Его кожа, серая и одутловатая, местами слилась с металлом, образуя отвратительные наросты. Руки были раскинуты, словно в последнем объятии с этим холодным, бездушным нутром Города. Но самым жутким было лицо.
Глаза широко открыты, но пусты, а губы… застыли в широкой, неестественной, почти веселой улыбке. Словно смерть стала для него извращенным освобождением от мучений.
Лейн подошел ближе, стараясь не дышать. Его разум, натренированный годами видеть в хаосе паттерны, давал сбой. Это не укладывалось ни в одну категорию: не убийство, не несчастный случай, не ритуал безумца. Это было вторжением чужой, больной логики.
По стенам туннеля, стекая вниз, к телу, тянулись вязкие, черные следы, похожие на смолу или застывшую нефть. Лейн осторожно коснулся одного из следов кончиком ботинка – субстанция была холодной и липкой.
– Что у него во рту? – хрипло спросил Лейн, кивнув на улыбающееся лицо жертвы.
Молодой патрульный, бледный, с каплями пота на лбу, с трудом сглотнул.
– Записка, сэр. Мы не трогали.
Лейн достал пинцет. Осторожно извлек из приоткрытого рта жертвы небольшой, свернутый в трубочку и пропитанный кровью клочок бумаги.
Развернув его, он увидел несколько слов, выведенных неровным, прыгающим почерком, словно писавший находился в агонии или экстазе.
«Свобода в гнили».
Лейн долго смотрел на записку. Свобода. Гниль. В Блэкстоуне эти слова часто шли рука об руку, но обычно в ином смысле. Это было похоже на больной манифест. Или предсмертное откровение безумца.
Внезапно луч его фонаря выхватил что-то в тени за сплетением труб. Движение. Он резко обернулся.
Там стояла девушка. Вся в черном, платье облегало стройную, хрупкую фигуру. Длинные, как смоль, идеально прямые волосы ниспадали до колен, скрывая часть ее бледного, как фарфор, лица. Ее глаза, даже на расстоянии, излучали холодный, потусторонний свет – как далекие звезды в безлунную ночь. Она стояла неподвижно, словно изваяние из темного мрамора.
Он замер. Эта девушка… Элли. Имя из утреннего рапорта. Девушка, оставившая художнику лоскут с багровым узором.
– Не шевелись, – резко бросил Лейн, его фонарь впился светом в неподвижную фигуру.
Она застыла. Лишь чуть склонила голову, прислушиваясь к чему-то, чего не слышал никто другой. Затем, так же внезапно, как и появилась, она шагнула назад, в самую густую тень, и… растворилась во мраке.
Лейн бросился туда, перепрыгивая через трубы. Но там была лишь глухая, влажная стена туннеля, покрытая слизью и той же черной, вязкой смолой. Лишь на грязном бетонном полу лежал небольшой предмет.
Почти черный шарф из холодной, пепельной ткани, расшитый тускло тлеющими багровыми узорами. Один край выглядел неровным, словно от него недавно оторвали кусок.
Он поднял его. Ткань была холодной на ощупь, но от нее исходил слабый, но отчетливый аромат – странная, прохладная смесь камня и терпкой цветочной горечи, неуловимо знакомая по описанию из дела художника.
– Детектив? Вы в порядке? – подбежал патрульный. – Там… никого.
Лейн лишь крепче сжал в кулаке шарф. Он ее видел. И этот шарф был тому доказательством. Связь. Между этим телом, художником Локхартом и этой загадочной девушкой в черном.
Пока криминалисты занимались своей работой, Лейн отошел в сторону, прислонившись к холодной стене. Он вновь взглянул на улыбающееся лицо жертвы. Кто он был? Почему оказался здесь? Что означает та записка? Вопросы роились в голове, но ответов не было.
И тут его взгляд упал на граффити. На противоположной стене туннеля, нацарапанное чем-то острым прямо по слизи и грязи, было изображение. Лицо. Скрытое тенью шляпы, с широкой, пугающей улыбкой. Лицо Кроу. Глаза на рисунке, пустые и черные, следили за ним.
