скачать книгу бесплатно
Он поворачивается, смотрит на неё из не подстриженной челки, колтунами забитая тоже и улыбается. Макошь приподнимает бровь недоуменно, молча вопрошая что не так.
– Давай, чтобы у нас не было так.
Макошь смеется, не решая продолжать разговор об этом, соглашаясь с ним. Знает прекрасно жизнь нелегкую жизнь чужих семей богов, понимает и позицию Велеса, что не ровно дышит к ней.
862 год нашей эры.
Явь рассеянный дымок ранним утром появляющийся после морозов. Дымок слабый, беспросветно серый и унылый. Духи беспокойные оседают в корнях вечного дерева, рассыпаются дымом.
Правь трещит звоном оружия металлического и доспехов крепких. Беспокойные боги, значит беспокойные люди, таков порядок древний.
Чужеземцы, вздумавшие прийти и учить жизни, посмевшие порядок вековой нарушить, переполошить и людей, и богов. Чужеземцы, посягнувшие на древние основы речей и букв, глаголющие о какой-то благой вести.
Любой бы из богов вздыбился быком рассерженным!
Они восседают в покоях своих, одной из тысяч покоев что расположены в Прави для богов, желающих остаться на подольше, а не возвращаться в свои царства, в свои стихии. Шелковые простыни на большой кровати, заморские, привезенные из Греции и скромного вида стены, напоминающие о былой жизни и балкон с роскошно вырезанными перилами.
– Иноземцы проникли, – шепчет Мара, дотрагиваясь кончиками пальцев до лица мужа, проводя ладонью.
Её любовь жгучий холод, морозный треск поленьев и кровь первой охоты. Его любовь тленность бытья, запах ссохшихся гортензий и старых могил где лежат останки мертвых предков.
– Да.
Он в потолок смотрит про все случившееся думает, анализирует чтобы четко понять. Морена правда отвлекает, пальцами морозными касается рубашки. Гниль мира подземного смешивалась со стужей морозной, когда она рядом. Теперь он князь Нави. Новое знание эхом отдавалось в мозгу, отскакивало от застенок и проникало в подкорку для пущего осознания.
Странно, странно и тихо внутри.
В прошлом увиливая активно от ответственности, теперь почему-то получив власть, все не казалось таким загнивающее скучным как прежде.
За окном божественная ругань слышна, кто-то спорит, кто-то ругается на чем свет стоит. Она не обращает внимания, поднимается слегка, тянется к тарелке с творожным пирогом и кусочек маленький выхватывает. Новые слуги Прави – кикиморы, что хорошо готовят.
После кровавого переворота, Перун сиял ярче прежнего как доспехи только начищенные, радостно воздавая песни солнцу. Никто не сказал ничего против, не нашлось желающих пойти против громового раската до божественной сущности прорезающее тело.
А Ярило скрылся тенью, бродит в мире людей, ищет себя по кусочкам и собирает остатки. Морене больно до одури за него, сорваться бы в пути за ним, да только не будет. Уважает его, знает, что только раздражать будет. Брату одному побыть надо.
– Возьми, – протягивает вторую половину ему, а у самой губы в крошках измазаны. – Отвлекись.
Кощей послушно принимает, кусает, вкус творога искрится и растворяется на языке, а глаза смотрят на неё спокойно. Мара заходится дыханием порывистом видя во взгляде бурю веков и костяного тлена, сына и князя Нави. Ни с кем не спутаешь и не обманешься. Он рукой касается щеки её, ласково крошки убирает с губ.
– Ты думаешь это нормально, неизбежность?
Вопрошает про всю ситуацию и переполох в землях древних, никак иначе.
– Мы должны меняться и обновляться подобно природе.
– И то верно, – кивает он, руку на щеку кладет.
Его любовь костяные останки после пожара, убийственный запах разложения и горечь на языке от пепла. Её любовь буйство морозной стихии, белые краски пустыни снежной и хруст снега под ногами. И никуда им от этого не деться, тянет оковами древними друг друга.
Больно, да, но так до одури хочется. Ему так хочется быть понятым, так хочется, чтобы разъяснили что творится в голове, помогли понять. Потому что он не в силах справится с бесконечностью Черной Пади, что внутри таится, перейдя от отца с княжескими владениями.
Кощей наклоняется, руки спускает к талии тонкой, обнимает и целует в нос невинно.
Белое, красное, розовое. Закат льется на землю, на траву, на снег и проливается на одежду. Кровь бордовая, кровь, запёкшаяся смешивается с вином и криками древних духов умирающих. Перун кричит истощено, возвещая о неправильности бытья, а внутри чешется желание, править еще-еще-еще до скончания веков. Морена бутылку в руке сжимает, крутится, пьяно смеется, идиотом называя его, а сама понимает тщетность попыток цепляется за старое. Все разрушится, останется лишь вкус ячменной браги и смех детской жизни только рожденной.
– Ничто не вечно, – буднично однажды говорит ему Морена. – Смирись, Перун.
А сама под руку мужа берет, смеется радостно и исчезает в мертвых землях что ведут до Нави и ссохшиеся тьмы.
Бог-мертвецов.
Богиня-морозов.
Семья уродов и идиотов как за глаза их называет Лада, напиваясь до беспамятства в кабаках столичных, падая на руки к людям случайным.
Морена смеется изломанно, ногу на ногу складывает с затаенной, царственной любовью мертвые земли Нави оглядывает, а потом на мужа. Пускай все сгорит в огне обновления, прожжется древним пламенем вечности. Она всегда была за все перемены, за новое в угоду старого. Не так страшен реголит вечности, как превратиться в жадного до безумия власти существа.
Явь трещала, ходуном ходила, а земля трещинами покрываясь, осыпалась в кисельные реки, исчезая навсегда. Мертвые кричали, умоляли о пощаде, умоляли о безропотном забвение, а Перун нахально, злорадно улыбаясь повторял раскаты грома. Народы уничтожали народы и так будет с начала времен и до скончания веков, пока мир не поглотит великая вечность, в которой нечисть злая обитала.
– Это наскучивает, – подмечает однажды Хорс в пустоту.
С колесницы солнечной слезает в руках обожжённый, горячий солнечный диск держит. Убирает его в дальний ящик в одном из чуланов Прави, накрывает пледом колесницу свою и дверь за закрывает. Теперь уже не так важно кто будет укрывать солнце от нечисти, теперь это будут делать другие, другие что придут на смену им.
Как они когда-то пришли на смену старым, хаотичным богам.
– Закроет ли наш благоверный глава Правь? – звучит как аксиома, хочется верить ему, но знает, что не так.
Мара в платье темно фиолетовом стоит, расшитые узоры северных народов на ткани, а в волосах шпильки дорогие, на шеи ожерелье, все кричит о покое о уюте в их с Кощеем доме. Не завидует Хорс, скорее искусно скрытая тоска внутри скребется. Чем теперь ему заниматься раз его прямые обязанности никому не нужны сейчас?
– Не думаю. Правь никому не подчиняется. Оно само как единое существо подстраивается под перемены жизненные, – заученным тоном отвечает.
Он дольше Мары живет, один из сыновей древних, давно сгинувших в полях, горах и вулканах сил первородных, хнотических. Ну а толку от этого мало было, время всех их уравняет кем бы они не были.
– Перед вечностью мы все равны, – улыбаясь учтиво, насмехаясь говорит она.
Смех пьяно-истерический вырывается из него и не сразу проходит. Фальшивое, напускное веселье настолько бредит душу, что Хорс уже и не помнит себя, потерявшись в прострации. Другие же боги равнодушно отошли от дел, а он даже не знает где скрыться, чтобы в вечности напиться.
– И уровняют нас всех, сожгут деревянные кумиры и падем мы, – буднично-весело восклицает Мара, кажется наслаждаясь происходящим. – Капища падут к ногам новых людей.
Укол несправедливости, небольшой и крохотный в самое сердце. Мир разрушается, крошится на куски горные, а она смеется, наглая тварь! Хорс дёрнулся в ее сторону чтобы руки сомкнуть на тонкой женской шеи и душить-душить-душить. Она не понимает, не знает какого это. Рожденная позже их всех, смеет ещё тут препираться и насмехается над традициями древними!
Тварь-мразь-коровья девка! Как смеет она!
Она согнулась по полам от боли, воздух из легких вышибло ударом, да вот только смеется ему в лицо, белесые свои глаза на него навела и скалится волчьи.
Никто не умрет, они оба знают правило. Но руки, чешущиеся что, ни будь сломать-уничтожить-раздробить так тянутся.
– Закончил, мелочный сукин сын? – хрипя, задыхаясь от рук что сильнее сомкнулись на шее, надавив на артерии.
А в глазах мысль, как искра четкая и ясная для него и для нее. Я тебе позволяю делать это, если бы хотела выбила всю божественную сущности из тебя.
Хорс моргнул несколько раз, отпрянул, руки ослабил на шеи и отпустил, отойдя в сторону. Коморка для хранения божественных оружий и трофеев показалось на маленькой кроличьей норой.
– Гореть тебе в пламени Сварога, – с усмешкой отвечает она.
И исчезает в тенях коридоров, сливаясь с ними единым целом. Новая способность, наверняка теперь и нечисть подчинялась ей, с кривой улыбкой, думает Хорс.
Истина в желание диком двигаться вперед несмотря ни на что. Ломайся, трескайся льдом снежным, но собирайся вновь и изломанный, покореженный трудностями двигайся вперед. Вот в чем смысл существования, вот в чем смысл не останавливается и жадно впитывать все новое.
Незавидной участи древних реголитов, в которые превратились старые боги никто не хотел.
Новый князь сын степей далеких, сын князей храбрых, погибших в сожжённых башнях на вершинах холмов, возвещает о новом, уничтожая и топча старое, а на них строя новое. Не могут они дать ту силу, ту власть, что так нужна против новых врагов, степных разбойников что набеги на города совершают. Вот не могут и все, хоть стой, хоть падай замертво. Для новой проблемы, нужны новые решения.
Года стекаются песчаными вихрями, отблесками звезд в небесах и отголосками голосов давно почивших и отправившихся в Явь людей. У них нет свадебных обрядов, однажды говорила ей Яга. У них нет песнопений родственником на разделение солнцеликого хлеба и вкушение соли, нет слезливых родителей провожающих в последней путь уже не девочку, а женщину. Они миражом и архаичностью рожденные, сотканные из потухших звезд и эгоистических желаний людей.
Пустыня ссохшихся костей, бескрайняя, глубокая и без видимого конца и начала. Они стоят повязанные за запястья лентой цвета крови, а напротив костер где отплясывают скоморохи мертвые, где сатиры мест на свирели, играют, а домовые на гуслях струны дергают. Возвышаясь грозной тенью Яга стоит, руки к небу подняв и распевая древние слова, что видели начало времен и конец всей жизни.
Повязанные кровью, костями зверей, пеплом и вечностью что дланью своей хватает за ладонь твою, не отпуская. Когда судьба сплетается узором диковинным на полотне ковров, когда жизнь подкидывает факелы горящих дней новых и существовать уже не так страшно одному. Главное, что был тот, кто рядом.
Они капают кровь с порезанных ладоней в чашу с вином, а Яга сверху сыпет сушеных гортензий, не переставая заунывно, по хаотичному запевать как делали жрицы фараоновы в глубоких пирамидах Та-Кемета взывая к своим богам. Да только им не к кому взывать, только к силам хаотичным, жухлым и стылым как сама Мать Земля.
– Да сгорят поля ячменя, да возвышающиеся башни сановные раскрошатся в прах.
Она делает глоток из чаши, передает ему и тот повторяет за ней.
Повенчанные Живой на полотнах жизни, сожжённые в костре хаоса и смерти с запахом сухих гортензий.
У них ритуальных обрядов как у смертных нет, у них нет ничего только красота небытия и переливы зимних капелей, наступающих после зимы.
Война, война и кровь. Много крови, люди пляшут и хохочут, издеваясь над вверенными им смертными. Смертные воздаяния падают на капища, быков режут и хлеб с солью приносят. Но их боги, их лживые и архаичные боги молчат.
Теперь они больше никогда не придут на зов людей, больше никогда не услышат их. Теперь люди сами по себе.
Их боги вином заливаются, утопают в эгоизме и саморазрушение. Их архаичные и древние боги, когда-то способные на многое молчат. Никто не ответил, и никто не спас стайку девиц, которых варвары увозили из родных земель. Никто не спас несчастных жен чьи мужья зарезаны были в смертельной схватке с чумазыми, разодетыми в шкуры всадниками.
Никто не пришел на их зов. Они ничего не могли, потому что слишком слабы.
Никто из их богов не пришел на зов.
Они – боги посевов и урожаев, зимнего холода и смертельной тишины Навь, яркого солнца и жгучего, расплавленного металла. Мир сам их исторгает из себя, превращая в предмет насмешек и издевок.
Людям новая надежда нужна, людям новый смысл жизни нужен. Иначе никак, иначе нельзя. Люди слабые существа, податливый пластилин состоящий из страха и упреков.
И оно приходит, новое и светлое как раскат грома в темных ночных тучах. Да только это не Перун чудил, не сумев сдержать приступ гнева. А настоящий луч солнца надежды появился, возвещая о новых временах.
Новая, нужная и правильная благодать для людей. Место где им ответят, место где услышат их просьбы и молитвы.
Стрибог однажды вечером подмечает, стоя рядом на смотровые площадки Прави и наблюдая за брожениями смертных внизу. А любопытная Макошь подхватывает, разнося вести по всем трем мирам.
К концу вечера и начала ночи было решено устроить пир, возвещая о спасении и новых надеждах на жизнь. Ведь боги не так далеки от смертных в приступе исступленной ярости, разрывающей грудную клетку, ищут надежду.
Кажется, они и забыли про странных людей из Александрии, что казалось совсем недавно приходили и исказили древний алфавит, возвещая о новой религии. Забыли про сожжение Аркону и погибших Святовита и других богов. Маре смеяться до исступления хочется, рвать кожу на себе и вгрызаться в чужие глотки, разрывая позвонки.
Отвратительно как коротка у богов память. Вечность и небытие высасывает все эмоции, оставляя лишь глухой стук камешков гальки на воде. Потому что ведь не они же погибли? Нет. Значит все нормально.
Ей одной неведомо, что надо праздновать. И стоит ли праздновать вообще? Буквально признают себя не способными ответить на мольбы гибнувших людей, вместо это вливая дорогое греческое вино во рты и разглагольствуя ни о чем.
Вот Лада пьяно обжимается с Перуном за углом избы, ластиться к нему как кот к сметане и жмурится довольно-довольно. Порядочно она выпила, да и Перун похоже не против этого. Он руку в волосы вплетает, сжимая пучки сухих блеклых прядей. Тошно, тошно и до отвращения больно.
Мара голову отворачивается от этого действия, кривит губы и шипит ругательства.
Кощея нигде нет в гомоне голосов, перезвоне плошек деревянных и нескончаемо льющегося вина. Да и не придет он, Морена точно знает и чувствует, как перемену осени на зиму. Он ненавидит шумные праздники и пьянство.
(Что, смешно учитывая, что каких-то несколько тысяч лет назад он был заядлым забулдыгой)
Вставать искать не хочется, продираться сквозь толпу пьяных тел хочется ещё меньше. Перегаром несет ужасно, она нос платком закрывает и морщится в отвращение немом. Полудницы кривые, изрезанные лоскутки и камешки солнца, ходят в толпе и кривят губы в усмешке, одни зубы острые видно лишь. Тоненькие, худенькие и бледные красавицы, приглашенные Перуном для развлечения.
Вот Макошь плещет под руку с Велесом рядом с заливистой свирелью молочной белью покрытых девушек Вил, что из самой глубин воды восставшие. Вот Хорс разнеженный вином и музыкой мертвой из самих глубин океанской пучины, кружится в вихре с кучкой полудниц и смеется, смеется до хрипоты счастливо и громко.
И вот, и вот и еще много-много раз вот.
Последней каплей терпения становится ускользающий облик Лады рыдающей, искаженного гневом лица Сварога и сладкий мимолетный поцелуй, что запечатлел Перун на губах Додолы. Пухленькая, маленькая и обтекаемая как сам дождь, который просят неустанно, устраивая ритуальные танцы.
Морена подрывается быстро с лавочки, будит задремавшего рядом Дажьбога. Тот тянется, пытаясь клюнуть в щеку на прощание. Пьяное дыхание обдает ее и следом летит пощечина по мужской щеке.
– Тварь.
Она разворачивается и быстро шагает прочь с вечеринки, не оборачиваясь. После смерти дрожащей пассии, Дажьбогу напрочь отшибло сознание, заволокло туманом силы и духоты. Он стал путать её с ней, временами влезая в объятия или поцелуи, сладко нашёптывая имя чужой женщины смертной.
А перед глазами образ, плачущий стоит, матери названной. В голове же смех задиристый Коляды раздается, что их с Ярило растил. Коляда нашедшей ее под сенью зимних елей, девчонку зверя, пытающеюся глотку щенку волку перегрызть.
Но Коляда ушел, превратился в черный реголит вечности, а они остались, как и остальные новые боги. Быть ей последней сукой и тварью, что не ценит мир, но терпеть произвол она не намерена. Чем в муках душевных страдать, бросится прочь стоит.
– Надоело, как же надоело все это! – во весь голос кричит она, оказавшись далеко, далеко за пределами Нави.
900 год нашей эры.
С каждым последующим поколением смертных она опускается все ниже; уходя туда, все глубже погружаясь в Навь. Дальше-дальше-дальше до самой Черной Пади, чтобы укрыться, чтобы спрятаться. Чем обширнее разрастается страна, тем бледнее Мать Сыра Земля становится. Чем громогласнее кричит Перун про чепуху о былом наследие, тем непреклоннее становится Мать Сыра Земля. Чем чаще некоторые из их пантеона уходят, становясь реголитами черными, тем ближе она к смерти.
Растворение в своей истинной стихии.
Губы трогает едва заметный смешок, стоит услышать шепотки о «Родине матери» от встречных теней и нечисти. Э, во-но как повелось, вот в кого она для них превратилась. Чуток, даже тещит её остатки человечности. Может было не все напрасно.
Древние жертвенники пали под новым временем, сжигаемые факелами ратующих людей чьи предки совсем недавно приносили мясо и хлеб старым богам. Не это ли самая древняя, гнилая кара для всего старого? Погибнуть в вездесущих кострищах, исчезнуть в вихре времен и остаться блеклым следом давно забытого величия. Историю не пишут победители, историю пишет вселенная, а у неё свои планы на всех нас, тварей дрожащих, живущих под солнцем.
– Где Велис с Макошью? – поинтересовалась однажды Морена у Яги.
Черноземная земля безвременья и тьмы, переходный пункт между Навью и миром живых. Здесь среди сгнивших деревьев, черных палёных колосьев пшеницы и не замолкающих воронов, летающих в небе, восседала избушка на курьях ножках. Смельчака или героя, отважившегося найти путь сюда для того чтобы встретится с темной ведуньей ждало испытание на смекалку. Если он или она проходили его, добираясь по черноземным полям, преодолевая костяных стражей, то в конце могли получить исполнение желания сокровенного. Но исполнение было с подвохом, тая в себе нравоучительный, больной урок – цени что имеешь.
