Дочь поэта

– Раньше я думала, – я положила тарелку в жирных подтеках в раковину, – что ты уехала, бросив своего единственного ребенка на отца. Но выходит, ты поступила еще лучше? Бросила дочь на человека, который и отцом-то ей не являлся.

Я повернулась к матери. Она сидела, вытянувшись, над нетронутыми пельменями. Глаза ее были уже сухими. Пальцы в розовом маникюре потянулись к сумочке, нащупали сигареты. Ого! А как же здоровый образ жизни? Я молча открыла форточку. Чувствуй себя как дома, мама, но не забывайся – свой дом ты уже предала.

– Не смей говорить, что он не был тебе отцом! – Она затянулась, губы сморщились в куриную гузку, кожа облепила скулы – и стало заметно, что передо мной уже совсем не молодая женщина. – Он был тебе больше отцом, чем…

– Чем твой любовник?

– Чем любой… – она неопределенно качнула сигаретой в сторону окна.

– Он знал? – Я замерла. Это был единственный вопрос, который меня волновал.

Она вздохнула:

– Конечно знал. Ты же как две капли воды… И потом – мы до этого много лет пытались. Тогда возможности были не такие, как сейчас.

– Хочешь сказать, ты сознательно выбрала себе быка-осеменителя для создания крепкой семьи?

– Не хами. Я влюбилась. С отцом у нас давно плохо ладилось. Попытки завести детей отношений не улучшают. Думала уйти.

– Но осеменителю ты не понадобилась? – Мать застыла с постепенно сжирающей самое себя сигаретой. – Он был женат? – догадалась я. – И ты решила остаться?

– Я все равно решила уйти, – медленно произнесла она. – Но он узнал о ребенке. Просил дать нам шанс. Сказал, будет воспитывать как своего. Ни разу не упрекнет.

Я упала на табуретку – у меня в семье творилась пошлейшая мелодрама. А я – ни сном ни духом. Конечно, отец ни разу ее не упрекнул. Чужой по крови, он любил меня сильнее, чем моя мать. Это для нее я была постоянным напоминанием об отказе «того» – поняла я. Ей и не нужен был ребенок, она любила только саму себя. И, может, еще – того.

– Кто он? – Вот же! Ведь я не хотела спрашивать, да и какая, к черту, разница?

– Давай завтра. – Она тяжело, по-старушечьи, поднялась из-за стола.

Но ни назавтра, ни неделю спустя так и не назвала его имени – Il nome suo nessun saprà – а я из гордости не повторяла вопроса. За эту неделю она на свои деньги заказала отцу памятник, отмыла до блеска нашу старую квартиру, заменив все, что не работало, и выбросив всю ту ветошь, которую мы с отцом продолжали хранить. Он – из сентиментальности, я – из равнодушия. В воскресенье, когда я проснулась, ее уже не было. Квартира звенела пустотой, чистотой и – одиночеством. Я потянула на себя дверцу холодильника – впервые за много месяцев он оказался полон: выставка ярких фруктов, обезжиренные йогурты, запеченные с овощами грудки индейки. Диетический рай осенил мое жилище своим крылом.

– Спасибо, ма, за прощальный подарок, – прошептала я, захлопывая дверцу, – не стоило так утруждаться.

Но ошиблась. Настоящий подарок ждал меня на столе: книжка поэзии, с заложенным в нее белым конвертом. Письмо? Я разорвала его с унизительной поспешностью. Но там оказалась только пачка пятитысячных купюр. Я сглотнула, усмехнулась – на что ты рассчитывала? Что твоя мать изменится, что она… И вдруг – замерла. С открытой страницы книги на меня смотрело мое лицо.

Глава 9

Архивариус. Осень

– Ника, у меня к вам просьба. – Валя стояла передо мной в помятом черном пальтеце, светлые волосы забраны под черную косынку, зато нос и глаза стали чуть менее красными. Припудрилась? Выспалась? Отскорбела? – Вы не могли бы повести машину? У меня руки дрожат.

И она, как ребенок, доверчиво вытянула вперед тонкие пальцы с обкусанными до мяса ногтями – те и правда чуть дрожали.

– Без проблем. – Я улыбнулась ей как можно теплее. – Давайте ключи.

– Спасибо вам, Ника. – Она протянула мне ключи. – Знаете, вы единственная меня здесь не ненавидели.

Я замерла. Вообще-то, могла сказать я, ты ошибаешься. Но вместо этого спросила:

– А как же Алекс?

Валя кивнула.

– Она тоже. Раньше. А Анна до сих пор…

– Ясно. – Я взяла у нее ключи. Рука была лихорадочно-горячей.

Вот так я и оказалась в машине с ними тремя – Валей и ее родителями.

– Михаил Гаврилович, – представился отец, то и дело оглаживая сгоревшую на щедром алтайском солнце лысину.

Я вспомнила, как Двинский шутливо называл тестя – моложе его, кстати, лет на десять, плантатором. На самом деле Гаврилыч был фермером, выращивал пшеницу, а его супруга – Галина Сергеевна, женщина с плохо прокрашенной седой головой и тоже в мятом черном пальто, только размеров на пять больше, чем у дочери – служила у мужа бухгалтером.

Пара прилетела вчера вечером из Горно-Алтайска и с ходу прониклась ко мне симпатией – боюсь, дело было не в моем сбивающем с ног обаянии. Просто из всех дачных обитателей я единственная оказалась с ними схожа: та же приземистость и лишний вес.

– Не только бухгалтерией, – пояснила уже в машине Валина мамаша на мой вежливый вопрос касаемо ее работы. – И кадрами занимаюсь – кого взять, кого уволить, кого из запоя вывести.

Я смотрела на нее не без любопытства – основной букет черт лица Валя явно получила от матери. Но если из лица последней жены Двинского, как из небеленого холста, с помощью косметики еще можно было сваять вполне приличную картину, то мать казалась безнадежна: на широкой физиономии глаза, рот, носик пуговкой стремились к центру, оставляя вокруг много лишнего пространства. Кроме того, она, похоже, относилась к тем людям, которые, стесняясь своих занятий, все равно не могут говорить ни о чем другом. Так я узнала, что: а) Алтай выращивает ныне пшеницу первого класса, б) бьет рекорды по качеству, в) бьет рекорды по урожаю. Я искоса взглянула на сидящую рядом Валю – та смотрела в окно, привычно не вникая в материнский монолог. Я заметила стрелку на обтянутой черными колготками тонкой голени: бедное, бледное, неухоженное дитя. Кивнула в зеркало дальнего вида болтливой Валиной мамаше: урожайность – это наше все.

– Что ж мы делать-то будем без Олежки-то? – вздохнула вдруг та и всхлипнула.

Валя на секунду оторвалась от созерцания пейзажа и, вздрогнув, повернула ко мне умоляющий взгляд. Здрассте, приехали. А я ведь даже не сразу поняла, что Олежка – это Двинский. Зятек.

– Он же за нашей Валюшкой как за дочкой ходил! Мы спокойны были.

Валя с силой сжала ладони между коленями. И, заметив стрелку, торопливо спрятала ее под подолом.

– Возился с ней, – это крякнул папаша. – Наездился…

Колени рядом вздрогнули. Валя опустила голову еще ниже. Куда наездился? – хотела спросить я. Но не рискнула, а Гаврилыч резко замолчал.

– Да что говорить… – он махнул небольшой квадратной, как детская лопатка, рукой. – Золотой мужик был!

На том и порешив, наша странная четверка добралась до погоста. Последний раз мне случилось быть на кладбище в день похорон отца, и я опасалась неизбежных и болезненных ассоциаций. Но эти похороны – торжественные, многолюдные, богато декорированные венками и торжественными речами, не имели ничего общего с тем моим одиноким пустынным действом всего-то полгода назад. Шесть месяцев – а кажется, жизнь прошла.

Вся парковка была забита дорогими машинами – и как иначе? Хоронили последнего колосса от поэзии, любимца муз. Двинскому нашли местечко на старом участке кладбища, в глубине, под сенью разросшихся деревьев. Но уже у ворот караулили несколько репортеров. Щелк! Щелк! Щелк! Набиралась коллекция скорбящих для истории: элегантный черный шел всем, дамы после сорока освежали его яркой помадой.

Я скользнула за группой из Пушкинского Дома, щелк – и вот я уже внутри некрополя, не отмечена ни в одном кадре. Аккуратно пробралась за темными спинами к полукругу вокруг свежевырытой могилы, где стояла, закутанная во что-то мешковатое, зареванная Анна. С одной стороны ее поддерживал под локоть супруг со скучным лицом. С другой – замерла Алекс в траурном брючном костюме идеального кроя. Рядом со скорбно прямой Алекс, сгорбившись и придерживая бледными руками подол, дрожала Валя.

– Глянь, на молодую вдову-то. Спала с живой историей… Ну или с полумертвой… – услышала я ироничный голос за спиной. – Тут уж не до разницы в возрасте. Ей бы ему ноги мыть да воду пить. Освященную мощами. Откуда она приехала-то? Из какой дыры? Пусть скажет спасибо, что он ей фамилию свою дал, вместо ее Задрищенской.

– Да будет вам, – отозвался спокойный бас. – Жизнь с поэтом удовольствие относительное. Рукописи перепечатывать…

– На компьютере? Тоже мне проблема. Вспомните, как мы правили: вынуть три экземпляра из машинки, замазать на каждом листе опечатку и пропечатать новую букву три раза – на каждом листе.

– Ну, вы еще Софью Толстую помяните…

Ответа на последнюю реплику я не услышала – отвлеклась. В толпе за спиной Вали я заметила своего нанимателя. Костик шептал вдове в рдеющее ушко нечто явно кокетливое. Флирт на похоронах. Как мило.

– Зачем вы это делаете? – спросила я его напрямую, выходя в поредевшей толпе за ворота кладбища.

Двинский был уже благополучно засыпан землей.

Костик усмехнулся.

– Черт его знает. Наверное, потому, что раньше это бесило отца.

– А все, что его бесило, вас радовало?

– В той или иной степени.

– Он умер, если вы не заметили.

– Ну, так и я заигрывал при нем в последний раз. – Он внимательно на меня посмотрел. – Что такое, Ника? Есть новости?

Я пожала плечами.

– Валя считает, что ее все ненавидели.

– Это недалеко от истины.

– А ее родители страшно благодарны Двинскому и уверены, что Валя без него пропадет.

– Преувеличение, полагаю. Мы все более живучи, чем кажемся.

– И еще – ее отец сказал, что он без конца с ней куда-то ездил. «Возил». Не знаете, куда?

– Понятия не имею. Но явно не на шопинг. Впрочем, жили они на своей дачке вроде мирно. Эдакие старосветские помещики. Вы как, отметитесь на поминках? Говорят, какое-то пафосное заведение в Зеленогорске.

Я покачала головой – затылок нещадно заломило. Грядет мигрень, и ее приход мне бы хотелось пережить в одиночестве и при задернутых шторах.

– Я – домой, – сказала я. – Алекс довезет Валю с родителями.

Еще минут через двадцать я тихо подъехала к даче. Торопясь попасть вовнутрь, в свою комнату, к горячему чаю и одеялу, я сделала нечто, при жизни Двинского немыслимое… С легким чавканьем вытаскивая каблуки из раскисшей земли, прошла прямиком через огород.

Что-то скрипнуло в ранних сумерках. Я резко обернулась: скрипело полуоткрытое окно ванной. Меня передернуло. После приезда «Скорой» никто туда так и не заходил. Значит, последним, открывшим окно, был покойник.

Старая дача плохо хранила тепло. Глупо держать окно открытым, но и входить туда после смерти Двинского мне не хотелось. Можно ведь прикрыть окно снаружи, так? Я сделала аккуратный шаг к дому. И остановилась.

Под самым окном виднелись следы. Я присела на корточки, чертыхнулась. Кто-то вытоптал любимые астры хозяина дома. Сколько истекло дней с его смерти – четыре? Пять? За это время пару раз прошел мелкий дождь, но глубокие следы в мягкой земле смыть не так просто. Я достала мобильник, переключила фотоаппарат на режим со вспышкой, увеличила изображение на экране. Для сравнения поставила рядом собственную ногу. Вот мои туфли тридцать восьмого размера. Но отпечаток под окном явно ближе к сорок пятому. Особенно четким оказался рисунок на каблуке – что-то вроде цветка? Или креста?

Выпив цитрамон с чашкой чая за столом на кухне, я еще раз пролистала только что сделанные фотографии. Любопытная деталь. В конце концов, взглянула в едва различаемый в уплотнившихся сумерках сад, – шпион я или не шпион? И, аккуратно отставив чашку в раковину, поднялась на второй этаж, в комнату Анны.

Встала на колени и выдвинула ящик с обувью. Среди Аниных туфелек попалась пара кроссовок Алексея, примерно нужного размера, плюс его черные ботинки под костюм: с абсолютно гладкой подошвой. Я нахмурилась, припоминая, в чем он был на кладбище – и, конечно, не вспомнила.

Может ли такое быть, чтобы абсолютно невыразительный муж Ани взялся подглядывать за омовением своего тестя? Зачем? Мог ли он залезть в окно? Вполне. Начинаю ли я бредить, вслед за нанявшим меня регбистом? Скорее всего. А еще в их городской квартире наверняка есть много другой обуви с разнообразными подошвами. А значит, пора моему сыщицкому зуду подуспокоиться.

В пустом доме вдруг раздался звонок: базовые позывные для тех, кто не утруждает себя выбором мелодии. Я прислушалась – звук шел с первого этажа. Быстро задвинув ящик для обуви, я скатилась вниз по лестнице – кто-то забыл мобильник. Вот он – лежит, чуть подрагивая, на скамеечке у входа. Я узнала розовый кожаный чехол. Осторожно протянула руку.

– Алло?

– Здравствуйте, Валентина Михайловна. Не отвлекаю? – глубокий приятный баритон.

– Нет. – Чем короче слова, тем меньше шансов, что меня узнают.

– Нам бы встретиться.

Я молчала.

– Ваши бумаги готовы.

Я молчала. А баритон, чуть раздражаясь, продолжил:

– Документы на развод.

Глава 10

Литсекретарь. Лето

В 1668 году Расин в «Андромахе» ввел новое понятие: транспор. На русский оно никак не переводится, да и на французском нынче используется нечасто. Тому есть причина – транспор случается со смертными один раз в жизни, а с некоторыми и вовсе не случается никогда. Расин трактовал транспор как силу сильнее судьбы. Дословно – перенесение тебя в ревущий поток бытия, где действуют иные правила игры. И если судьба может потихоньку составляться из мелкой ряби на глади жизни, то транспор – это девятый вал. После которого ничего уже не останется прежним.

А ведь, если задуматься, я годами возилась со своими персонажами – будто заранее упражняясь в поворотах собственного будущего «транспора». Мне, как романисту, очень важным казалось вычислить тот самый легкий щелчок, переключение рокового тумблера, после которого гибель моего любимого стала неотвратимой. Прикрыв глаза, я вижу их, моих героев – словно картонные фигурки, хаотически расставленные на карте Европы позапрошлого века.

Итак, первое движение рока: немецкая глубинка. Постоялый двор. Голландский посланник средних лет случайно пересекается с простуженным молодым французом. Француз (на тот момент ему всего-то двадцать один) мечется в бреду, влажная сорочка, спутанные от пота белокурые локоны. Посланник застывает, пораженный: как он красив! Так начинается самая тайная, но и самая сильная из страстей в той, насыщенной страстями, истории.

А вот кораблик-пироскаф. В Натальин день (в Натальин день! – все-таки совпадения – это дьявольская игра, а тому иногда решительно не хватает вкуса!) Дантес прибывает в столицу, что примечательно – тем же маршрутом, коим Пушкин всё мечтал эту столицу покинуть. А рядом с Жоржем уже стоит человек, готовый ради него на все: так, на получение Дантесом кавалергардского мундира станет работать все столичное нетрадиционное лобби (Адлерберг и Сухозанет), а весь опыт таможенных спекуляций барона Геккерена поможет обеспечить Жоржа нужным комфортом. Дантес войдет в высшее общество Петербурга как нож в масло.

А вот Калужская губерния – растрепанная девушка в выцветшем ситце бросается в ноги одетой в модные шелка даме. Ту девушку ждет трагическая судьба, но сейчас ей кажется, будто они с сестрой прокляты тут, на Полотняном Заводе, обречены умереть старыми девами – а что может быть страшней подобной перспективы? Катрин умоляет Натали забрать их с Александрин с собой в столицу. Пусть вспомнит – они же сестры и что бы ни случилось, всегда держались вместе, вместе, вместе…

Вот так, говорю я себе. «Гости съезжались на дачу». Главные фигурки, инструментарий фатума, собираются в опасной близости, складываются, как стекляшки в детском калейдоскопе, в пазл-многоугольник, выстраивая покамест неявные казуальные цепочки судьбы: «когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке» [3]. Свистит, набирая скорость, транспор. И Пушкин, король суеверий, не прочтет знака «беги» ни на выпуклом лбу своей косой Мадонны, ни на желтоватом лице ее смуглой сестры, ни даже – на осененном золотыми кудрями челе того самого красавца-кавалергарда, «белого человека», от которого ему было предсказано умереть цыганкой! Так что же тогда требовать от меня?

Я смотрела на черно-белую фотографию незнакомца на титульном листе оставленной матерью книги и забывала дышать. А когда снова начала, подумала: господи, ведь сколько лет я отворачивалась от зеркала со смесью стыда и обиды. Говорила себе, что являюсь лишь неудачной поделкой своих красивых родителей. Первым и, увы, последним блином – комом! Сколько раз в мучительном подростковье меня утешали тем, что из утенка еще вырастет лебедь в прелестницу-маму – зеленоглазого эльфа, или – ничуть не хуже! – в красавца папу – благородного лорда. Я же обманула всех, включая саму себя, со своими глупыми надеждами. И вот наконец передо мной это лицо на фотографии. И все, что казалось в моем некрасивым и незначительным, было в том лице и значительным, и красивым. Просто оно было из другой, укрупненной реальности, дышало настоящей жизнью, а не ее влачением. На такое лицо нельзя было не обернуться. Не заглядеться. И при этом – о, чудо! – это было мое лицо.

Я прочла фамилию на обложке – ну, конечно. Живой классик. Лауреат практически всех литературных премий. Я полезла в интернет – да, ему уже за семьдесят, но во всех интервью подчеркивается моложавость, у него две дочери, третья жена. Не сразу разобравшись, где на общем фото жена, а где дочери, я несколько раз перечитала подпись. Женой оказалась невнятная барышня едва за тридцать, стоящая чуть поодаль от собственно дочерей, к которым у меня вдруг проснулся прямо-таки болезненный интерес.

Младшая – длинные ноги, короткая стрижка, густые брови, очерченные угольно-черным прозрачные глаза. Ультрамодные шмотки, злая усмешка в углу рта. Неприятная. Я вся подобралась, как на ринге. Александра Двинская. Дизайнер – гласила подпись.

Рядом – с мягкой улыбкой – старшая. Темно-русое каре, лицо без косметики, из тех, которые принято называть «хорошими»: правильные черты, идеальный овал. Приветливое выражение. Скукотища. Подпись – Анна Двинская, журналист. Какой-то природный фон – пляж? Водная гладь? Патриарх-поэт по центру в простой белой рубахе и потертых джинсах, закатанные рукава обнажают сильные загорелые руки. Смотрит прямо в объектив. На меня. Отчего ты не с нами в кадре? – спрашивает меня этот взгляд.

Когда вечером в квартиру позвонил Слава, я сама нарезала салат: крутые яйца, зеленый лук, редиска. Сама же съела бо2льшую часть миски.

– Антидепры таки работают, – заметил, шумно прихлебывая чай, мой незваный медбрат. Я поморщилась, а он добавил с видимым облегчением: – Наконец-то.

Я могла бы сказать ему – дело не в таблетках, дружок. Дело в нем, в нем, в нем… В незнакомце с моим лицом.

* * *

В чем ценность человека – научного червя? Он умеет копать. Прорывает свои туннели в обилии данных, по крупицам выискивает информацию. Удивительно, как много можно найти только в одном интернете. Мемуары на «Проза. ру», полные сплетен, где под вымышленными именами запросто угадываются реальные персонажи. Древние передачи на ютубе. Интервью в архивах глянцевых журналов онлайн. Обрывки слухов на форумах. Фотографии – десятки фотографий, если знать, что искать, можно не только по имени и фамилии, но и еще по сочетанию слов: поэты, премии, премьеры (а за двадцать с лишним лет активного существования Всемирной сети случилось много премий и премьер).

О, на такой лихорадочный поиск способны только влюбленные женщины – по кусочку пиджака узнать среди светской толпы, отметить, с кем стоял, с кем выпивал и обнимался, а вот эта дама – она появлялась еще на каких-то архивных фото… И кто же она? Жена номер два? Номер один? Любовница? Следов моей матери, к своему облегчению, я не обнаружила.

Зато стала просыпаться ночью в слезах, вспоминая какие-то детали из прошлого. Проходные мелочи, теперь они отзывались болезненным смыслом, укрупнялись, застилая собой все прочие воспоминания: Двинский был зашифрован там, в самой младенческой глубине моей жизни, подавал мне оттуда тайные знаки. Так на старых фламандских пейзажах из деталей ландшафта складываются огромные монструозные головы. Отцовская любовь ко мне – всеобъемлющая, но странно отстраненная. Его мягкая улыбка, когда кто-то из его друзей врал, как мы с ним похожи. Понимающий кивок, когда он, физик, узнал, что я хочу заниматься филологией, а позже – поэзией XIX века. И его утверждение однажды, в мои пятнадцать: ты сама должна писать стихи, у тебя это в крови. С чего бы? – огрызнулась юная я. И он, смущенный, бормочущий, что по молодости все рифмуют.

Ох, папа, обращалась я ночью к пыльной люстре под потолком, к круглой лепнине розетки. Прости меня, правда всю дорогу была тут, у меня под носом. Но она не нужна была – ни матери, мучившейся (я, по крайней мере, на это надеюсь) чувством вины, ни тебе, страдавшему от своего не-настоящего отцовства. Ни мне. По малолетству – в начале. По причине равнодушия и отвлеченности от реалий жизни – потом.

Да, ночами меня душило чувство вины и отчаяние оттого, что я так и не смогла сказать папе, что мне плевать, плевать, плевать! Что он и есть тот единственный, самый настоящий, самый родной. Но наступало утро, и я прилипала к стулу перед компом, в истовом поиске новой информации про того, другого, которого я никогда не знала. Пальцы, печатая все новые сочетания слов в поисковике, дрожали, как хвост у гончей.

Я чувствовала себя предательницей. Ненавидела себя. Но ничего не могла с собой поделать. Расиновский транспор уже нес меня в своем вихре, а я и не сопротивлялась. Отчего-то забыв, что пьесы Расина неминуемо оканчиваются трагедией.

Глава 11

Архивариус. Осень

– И что ты думаешь о Валиных предках? – мы с регбистом сидели на веранде Нининой дачи.

Из-под плохо подогнанных ставен поддувало сыростью. Выкрашенный темно-бордовой краской пол, стол с протертой клеенкой, старинный тяжелый буфет с покосившимися дверцами. То ли Нина принципиально не берет деньги у сына, то ли сам он отказывается вкладываться в дачное гнездо. Зато Нина приготовила (и затем – вот чудеса! – тактично удалилась) кекс с изюмом и лимонной цедрой.

– А? – Я оторвалась от кекса, нежнейшего, как облако – черт, как при ТАКОЙ материнской стряпне он умудряется оставаться столь мускулистым?!

– Фермерша и фермер? – Костик сидел напротив меня, покачивая ногой в модном «Мартенсе». Несмотря на наступившую осень, испокон веков диктующую питерцам сочетать исключительно все оттенки черного, джинсы на парне были ослепительной летней белизны.

– Хорошие простые люди.

– И скромные притом, – подхватил он.

Я подняла на него изумленный взгляд: мне почудилось, или я уловила нотку сарказма?

– Именно. Тебя это удивляет?

Он ухмыльнулся.

– Мне всегда был подозрителен третий брак моего папа2.

– Ты вообще очень подозрителен…

– Как думаешь, – перебил он меня, – почему он женился на Вале? Все-таки первая его жена была ослепительной красавицей. Вторая – дочь партийного босса. А эта?

– Молодая? – предположила я.

Он покачал головой: нет.

– Послушная, скромная… – начала перечислять я.

– Богатая, – перебил меня он.

– Шутишь? Ты вообще видел, как она одета?

– А ты видела, как одеты ее родители?

Я пожала плечами. Как одеты? Как сельские жители из глухой провинции, вот как.

– Я пробил их фермерское хозяйство по Госреестру, Ника.

– И? – Я глотнула чаю.

– У них полей – больше, чем на пятьдесят тысяч гектаров. Что они там у себя выращивают?

– Пшеницу. – Отставила я чашку. Он открыл калькулятор в мобильнике.

– Положим, урожай – по восемь тонн с гектара. Цена за пшеницу в этом году… Умножаем на – ну, хотя бы пятьдесят тысяч… – И повернул ко мне экран.

– Ну ничего себе! – Я чуть не подавилась своим куском кекса.

– Да, крошка моя. Это тебе не лямку преподавательскую тянуть в универе.

Я откинулась на спинку стула. Наша Валя – бледная моль Валя – миллионерша! Я вспомнила нашу дачку – нет, никакой кричащей роскоши. Двинский вообще был скуповат. Но никогда не экономил на том, что доставляло удовольствие ему самому. Редкие семена для сада. Вкусная еда. Хорошее вино. Даже дачная кухня – никакого сравнения с той, на которой сейчас сидела я. Все было в наличии: сложная плита с обилием функций, японские ножи, навороченная кофемашина. Комфорт. И почему я считала его созданным Двинской теплой аурой? Как же я забыла, что комфорт – дорогое удовольствие? Костик спрятал телефон, самодовольно ухмыльнулся.

– Похоже, пока от меня больше толка, чем от тебя.

– Она собиралась с ним развестись, – тихо сказала я. – Документы уже были готовы.