Дочь поэта

– …да и в шмотки ушла, чтобы скрыть недостатки фигуры! – Я резко вынырнула из своей благостной эйфории. О ком это он? Неужели об Алекс? Испуганно взглянула в ее сторону: Алекс втянула в себя последнюю спагеттину и не спеша промокнула рот салфеткой.

– …Сказал человек, который в юности спал с портнихами и продавщицами комиссионок – только бы удержаться в имидже денди…

– Но и это еще не все. – Двинский повернулся ко мне, будто не услышав реплику дочери. – Старшая дочь, золотая медалистка, решила меня добить, уйдя – куда бы вы думали? В педагоги. Как говорится: нет пути-дороги – иди в педагоги.

– Прекрасная профессия, – осторожно начала я, жалея, что упустила начало беседы.

– Которую я, к сожалению, так и не освоила… – Анна сомкнула котиковые брови.

– Именно, – перебил он. – Ведь папа расстарался и перевел дочку на журналистику.

За столом на пару секунд повисла тишина. Анна потянулась в мою сторону, чтобы забрать грязную тарелку, и усмехнулась, став вдруг очень похожей на сестру.

– Пытался, видно, приблизить к себе. Ведь что есть журналистика, как не низкая проза? В некотором роде тоже литература. А вы, Ника?..

– Я занимаюсь поэзией девятнадцатого века. – Мне снова стало неловко.

– Девятнадцатого? Не двадцатого? – подняла бровь Алекс. – Все-таки наш папа2, хоть и мастодонт Парнаса, с Пушкиным дружбы не водил.

– Не острите. – Двинский похлопал меня по руке. – Эта девушка пишет такие стихи, закачаетесь!

– Только умоляю, не заставляй ее вставать на стульчик и читать их вслух. – Алекс повернулась ко мне со светской улыбкой: – Хотите десерт, Ника?

– Я еще пишу роман, – вдруг пискнула я. С чего на меня вдруг нашла такая откровенность? Рукопись была моей главной тайной, подобием девичьего дневника.

– Ника! – улыбнулась мне Анна. – Вы, похоже, и правда человек Возрождения!

– Так-так, – перебил ее отец. – И о чем же ваша проза?

Я назвала имя. И увидела на лицах вежливое недоумение: от протеже Двинского ждали чуть большей оригинальности.

– Что ж, – первым отреагировал Двинский. – Знакомый нам всем господин.

Он хохотнул, положил в рот кусочек торта, с явным удовольствием прожевал, подмигнул на озабоченный взгляд старшей дочери:

– Один-то можно, Анюта, подсластить мою собачью жизнь? – и вновь повернулся ко мне. – Так что думаете, Ника, из-за чего погиб ваш герой?

– Да это вроде вполне известно… – начал было Алексей.

– От нелюбви, – перебила его я, отказываясь выслушивать в тот день и в его, Двинского, присутствии поток банальностей.

Все замолчали.

– Хотите сказать, что его разлюбила жена? – улыбнулся мне мягко Двинский. – Так это частая история.

– Его все разлюбили. – Я сглотнула. – Потом предали, дальше – оправдали его убийцу, да что там! Они просто-таки обожали его убийцу! Ближайшие друзья сразу после смерти не могли вспомнить, какого цвета у него глаза… – Я замолчала, огладила чуть дрожащим мизинцем десертную вилку. И повторила с внутренней уверенностью: – Он погиб от нелюбви.

Двинский тогда усмехнулся, похлопал меня по руке.

– Согласитесь, Ника, это редкость. Большинство убийств происходит, напротив, из-за любви.

Что сказать? Как в воду глядел. Собственной ванны.

* * *

Казалось, едва я наконец закрыла глаза, как у уха затрещал мобильный. Одновременно раздался стук в дверь. Подскочив в утренней полутьме, я уставилась на стоящие почти вплотную белые стены. Где я, черт возьми? Я сглотнула – бессмысленное сокращение мышц, во рту и горле пересохло. А!.. Отель. Подгон от любезного Костика. Я взглянула на экран телефона: Слава. Ну уж нет. Не сейчас. Сбросила звонок и, не спрашивая кто, распахнула дверь. Зря.

– Одевайтесь. – Взгляд любезного Костика без особого интереса прошелся по футболке из «Зары», купленной мной в мужском отделе в качестве будущей пижамы. Мне виделось нечто свободно-эротичное. Судя по скучающему виду регбиста, надежды мои не оправдались.

– Что?

– Пришел отчет патологоанатома. В легких у Двинского нашли воду. Много воды.

– Что? – спросонья я повторялась.

– Это не сердечный приступ, как все полагали.

– Нет?

Костик выдохнул, посмотрел мне в глаза и произнес уже по слогам:

– Жду вас внизу через десять минут.

Достаточное время, чтобы пять минут постоять под душем, почистить зубы, не глядя натянуть свитер и джинсы. Через десять минут я сидела в ресторане при отеле и пила капучино, в котором, на мой вкус, было слишком много молока и слишком мало кофеина.

– Глупости. – Я нырнула сухими губами в вяло взбитую пену.

– Почему? – Регбист пристально смотрел мне в глаза. Он, конечно, красавчик.

Я вздохнула.

– Он не богат. По большому счету не звезда. Кому он нужен?

– Убийства совершаются не только из-за денег, – хмыкнул Костик.

Я пожала плечами:

– Ему было хорошо за семьдесят. Что вы там подозреваете? Бешеную страсть? Любовницу, еще более молодую, чем третья жена?

– А что, ее не было?

Я вздохнула. Вот так всегда. Даже малая любезность имеет под собой банальное объяснение. Чаще всего, не имеющее ничего общего с широтой души. Костик поселил меня здесь с целью допросить сегодня поутру. Мне стало скучно.

– Давайте, я сначала поем?

Он разочарованно кивнул, откинулся в кресле. Самого-то его наверняка уже покормила мамочка, беззлобно думала я, идя к буфету в глубине зала. Может, она же и науськала парня на сей утренний визит: страшненькая литсекретарь может знать много больше, чем… Я недоверчиво оглядела дрейфующие в теплой воде сосиски. Выловила парочку, добавила овощей на пару2, яиц… вздохнула. Цена этой средней по всем понятиям гостиницы была для меня все равно чрезмерной. Начиная со вчерашнего дня я – безработная. Теперь любая гостиница для меня – это люкс.

Я вернулась к столу, усмехнулась, увидев фраппированный взгляд Костика на мой груженный снедью поднос. Да, тут без сюрпризов, дружок: видал, какая я жирная? А все потому, что жру за троих. Я не без торжественности расставила тарелки и с чувством взялась намазывать масло на хлеб.

Предложила:

– Давайте я буду есть, а вы мне – рассказывать. Откуда новость про легкие?

– Подруга матери – завотделением местной больницы. Они сделали вскрытие, и…

– …и выяснилось, что он утонул, потому что в легких оказалась вода?

– Именно.

– Я все еще не понимаю, в чем проблема.

– Все думали, что ему стало плохо с сердцем, он умер и ушел под воду.

– Но у него действительно были проблемы с сердцем. – Я с аппетитом жевала сосиску. – Положим, поскользнулся… Запаниковал? Глотнул воды?..

Я сделала паузу. Регбимен смотрел в сторону. Что-то ему не нравилось в моих построениях. Я едва заметно пожала плечами – и, пожалуйста, пусть помолчит. В конце концов, у меня еще осталась куча еды. Есть чем заняться.

– Я ездил в морг при больнице, – наконец сказал он. Опа! Я поперхнулась сыром. Все серьезнее, чем я предполагала.

– Зачем? – Я со вздохом отставила тарелку. Разговор повернул в неаппетитное русло.

– Заплатил, чтобы мне показали тело.

Я представила, как он стоит над выдвинутым из холодильника поддоном. Бледный, как тамошние кафельные стены. Подбородок чуть дрожит, губы шевелятся – последняя беседа. Бедный, бедный регбист.

– Я узнал статистику. Даже в Москве пять-десять процентов причин смерти не устанавливаются правильно – и это только официальные цифры. В любом случае все зависит в первую очередь от уровня подготовки эксперта. А какие эксперты в провинциальной больнице? Вот я бы привез нормального специалиста, заплатил бы ему нормальные деньги, сделал повторную экспертизу. Но сестры будут против, а без их согласия я не смогу ничего сделать… – И добавил не без сарказма: – Их-то вполне устроит острая сердечная недостаточность.

– А вас, значит, нет? – Вслед за ним я посмотрела через высокие окна – залив тяжело дышал серым, небо лежало на нем тоном посветлее, ниже шла полоска влажного пепельного песка. Уже почти сентябрь. Боже мой, уже почти сентябрь!..

– …видел.

– Что? – заглядевшись, я пропустила очередную сентенцию. Пришлось повернуться к нему и в недоумении отметить горящие скулы, блестящие (неужто не пролитая по покойнику слеза?) глаза.

– Я сам осмотрел тело. И нашел их. Следы от пальцев. Вот здесь. – И он дотронулся ладонями до собственных плеч.

Будь Костик военным, а не бизнесменом, на этом месте были бы эполеты. (А он, конечно же, второе – иначе откуда этот ограниченный до умиления словарь: нормальные деньги, нормальный специалист. Слово «нормальный», я заметила, вообще заменяет деловым людям множество прилагательных – профессиональный, большой, дорогой, красивый: скажи «нормальный» – и все поймут, какая – о-го-го! – у тебя норма.)

– Следы пальцев, – прервал мои мысли регбист. – Как будто кто-то надавил ему на плечи и погрузил под воду.

Я молчала. Не гонись я вчера за халявой, у меня случился бы тихий завтрак, приятный во всех отношениях. Может ли быть, чтобы парень, выглядящий как ходячая реклама ЗОЖ, оказался параноиком?.. Кстати, очень даже может.

– Что думаете?

– Думаю, это бред.

Он почесал переносицу.

– На самом деле совершенно не важно, что вы думаете. У меня есть для вас предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Глава 4

Литсекретарь. Лето

«Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается» [1], – говорил один забытый ныне прозаик 30-х годов.

Когда вас не касается слишком многое из реальности, нечего кивать на бедного регбиста. Пора задуматься о собственной психике.

Между тем я полагаю, что таких, как я, много больше, чем кажется. И дело тут не в нашей отличной мимикрии, а в том, что по большому счету никто не интересуется себе подобными. Это позволяет нам при минимуме усилий играть в свои маленькие игры. Мы – то, чем мы притворяемся. Я – преподавателем вуза, одиноким синим чулком, плохой дочкой и, главное – обитательницей своей эпохи. Я живу в месте, где лица менее выразительны, чем городской пейзаж. Впрочем, это вообще проблема большинства лиц (мое не исключение). Пейзаж же мне дорог, ибо частично тождественен тому, на который смотрел мой любимый человек. Потому мне и омерзительна башня «Газпрома» с прочими уродствами, выстроенными справа от шпиля Петропавловки – они обрывают визуальную нить, протянутую к нему сквозь время.

Кроме глаз, я пытаюсь задействовать и прочие органы чувств, но они подводят: звуки и запахи изменились. Молекулы воздуха, окрашенные эпохой, не перестраиваются по щелчку каждое десятилетие, а выветриваются постепенно, за тридцать, сорок лет. Я не шучу – и сейчас можно, принюхавшись, уловить атмосферу 90-х. Но увы – от того, века девятнадцатого, эфира, не осталось почти ничего. Разве что все так же сносит с ног пахнущий огурцом и йодом сквозняк Большой Невы, дышит мощью петрозаводских каменоломен гранит набережных. То же и с мокрым балтийским снежком. Запах навоза от лошаденки, что катает неуемных туристов по Дворцовой, нотка дымка – это нувориш восстановил камин в лофте выходящего на Английскую набережную особняка. Согласна, похоже на игру в поддавки, но так я присовокупляю к тому, что ласкает взгляд, чуть-чуть запахов, а ведь именно они – триггеры эмоций.

И если довелось мне говоритьвсерьез об эстафете поколений,то верю только в эту эстафету.Вернее, в тех, кто ощущает запах [2].

Я же чувствую, как мое сердце начинает биться ровнее, шаг становится размашистей и тверже, стоит выйти из подземелья метро на Невский.

Заданные здесь градостроительные пропорции – мое золотое сечение. Моя территория комфорта. Два века назад путешественники жаловались на пустоту петербургских улиц и площадей – их простор был сродни театральной сцене, на которой мало что происходит. Теперь наконец улицы и площади заполнились толпой, город стал себе соразмерен, будто строился изначально на вырост, в надежде на будущие поколения. Для путешественников девятнадцатого века слывущая нынче шедевром архитектура отдавала дурновкусием: заигрывания с языческой традицией, все эти бесконечные колонны и портики, подражание то Риму, то Греции. Плоский ландшафт, дурная погода. Зато, спорю я с маркизом де Кюстином, плоскость таит свой секрет – дает простор слабо окрашенным небесам – размах Невы им в помощь. Получается, если этот город и не был в свое время пропорционален эпохе, он всегда соответствовал окружающей его природе.

Прогулка минут в сорок, по любой погоде, и вот уже я тяну на себя массивную дубовую дверь факультета. Плавный изгиб главной лестницы, ее широкие пологие ступени, арочный туннель второго этажа… Я прохожу вглубь и открываю еще одну дверь – много легче, – уже секретариата. Кивнув секретарше, беру свое свежее расписание.

– У тебя новый студент, – говорит она невнятно, одновременно пытаясь вбить пальцем блеск в округлившиеся губы.

– Что за студент? – стараюсь я быть вежливой – потому что когда мне это было интересно?

– Перевелся с Урала. Там шел на красный диплом. Ну здесь-то ему крылья пообломают… – она удовлетворенно улыбается глянцевыми губами. – Говорила с ним по телефону – голос отпад. Он меня прямо по телефону склеить пытался, представляешь?

– Ясно. – Я сую расписание в свой раздутый портфель.

Услышала ли я что-нибудь из этого объяснения? Наверное, да, потому что, когда получасом позже из-за спин студентов раздался глубокий бас, сразу поняла – новенький. С Урала.

– Пьяница, влюбленный в истеричку.

– Простите? – Я попыталась разглядеть обладателя бархатного голоса за плечами немногих присутствующих на моем факультативе – Русский романтизм. Поэзия первой половины XIX века.

– Сумрак, уныние и тоска. Вот что такое ваш Баратынский.

Я сузила глаза.

– Не угодно ли встать и представиться?

Иногда меня правда заносит.

– Да пожалуйста. – Он поднялся, и я с трудом сдержала улыбку.

Бас-профундо принадлежал хлюпику. Узенькому, пытающемуся казаться внушительнее в сером пиджаке, надетом поверх клетчатой рубахи. Не юноша, а недоразумение. Слишком большая голова, острые скулы, бесцветные глаза, скошенный подбородок – смотри-ка, генетическая отбраковка поднимает голос на потомственного аристократа и любимца муз.

– Вячеслав Серый.

Серый, очевидно, творческий псевдоним. Я постаралась остаться серьезной. В конце концов, каждый из нас вынужден жить с теми картами, что раздала судьба.

– Вам не по вкусу Баратынский, Вячеслав?

– Да не очень.

Он явно интересничал. Новенький, пытается привлечь к себе внимание, вот и ведет себя как школьник. Сколько ему? Чуть постарше всех остальных: несмотря на цыплячий вид, кожа под глазами собралась в складки. Я пожала плечами.

– Думаю, Евгений Абрамович обойдется без вашего расположения. – Я вежливо улыбнулась, завершая нелюбопытный мне диалог, перевела взгляд на остальных. – К следующему занятию будьте добры сделать разбор «Запустения». С Бродского не списывать. Критика вполне уместна и приветствуется…

Упомянув Бродского и возможность списать, я чрезвычайно возбудила своих подопечных. По крайней мере, они прочитают разбор Иосифа Александровича. Увы. Я не педагог. Я просто манипулятор. Впрочем, как выяснилось, это весьма близкие понятия.

Уралец вновь обнаружил себя на набережной, уже с другой стороны Невы.

– Вы на Невский? Я тоже. – Вблизи он казался еще старше. Кроме того, выяснилось, что он калека – каждый шаг сопровождался нервным подскоком и легким подволакиванием ноги. Смотреть на это было комично и неловко одновременно.

– Вам стоит дождаться троллейбуса. Здесь ходят семерка и десятка…

– Нет. Я люблю пешком. – Он продолжал подскакивать и подволакивать ножку рядом. – Кроме того, такая красота! Вы-то, наверное, уже привыкли?

– Да, – ответила я.

– Ко всему привыкаешь. – Он заглянул мне в глаза. – Простите за банальность.

– К банальностям тоже. – Я вздохнула. Поменяла руку, в которой держала портфель.

– Хотите, помогу? – шарк, шарк. Шаркающий кузнечик.

– Нет. – Я встала посреди тротуара.

Пешеходы обтекали нашу странную парочку. Толстая некрасивая девушка. Тощий инвалид-уродец.

Неторопливо оглядела серую немаркую куртку с множеством карманов, армейские шнурованные ботинки.

– Вы хотели у меня что-то спросить?

– Нет. – Он пожал худенькими плечиками. – Просто хотел проводить. Нельзя?

– Нельзя. Запрещено правилами университета.

– Плевать на их правила. – Голос у парня действительно потрясающий. Еще бы слушать его с закрытыми глазами.

– Вам – может быть. – Я вежливо улыбнулась. – А я могу лишиться работы.

– Да бросьте! Вы не похожи на трусиху. – Видно, что-то все-таки отразилось на моем лице. – Мы ж пока просто гуляем.

Пока? Брови мои поползли вверх, остатки улыбки испарились.

– Простите, запамятовала – как вас зовут?

– Вячеслав Се…

– Серый, да. Так вот, Слава. Гулять будете со своими одногруппницами. А мне после факультатива можно сдавать работы или задавать вопросы по теме. Ясно?

– Ясно. – Он продолжал смотреть мне в глаза, будто ждал продолжения.

– Это все. Жду вас в следующую среду.

И, развернувшись, я пошла вперед так быстро, как только можно идти, не переходя на бег, но при этом понимая, что подволакивающему ножку кузнечику догнать меня уже без шансов.

– Почему он? – донеслось до меня. Я чуть притормозила. Обернулась. Он продолжал стоять на горбике моста через Мойку.

– Вы же по Баратынскому ваяете кандидатскую, верно?

На нас стали оглядываться прохожие.

– Он же скучный! – крикнул кузнечик. – Зачем он вам сдался?

На несколько секунд меня замкнуло – он стоял на том месте, где так часто стоял тот, другой. И почему-то, неясно, как это вообще было возможно, что-то почувствовал. По крайней мере, задал правильный вопрос. А правильный вопрос – залог честного ответа. Но я промолчала – развернулась и пошла дальше.

Иногда, могла бы я сказать хромому мальчику, к любви идут не торными путями. Иногда ты приходишь на вечеринку с одним, а уходишь с другим. С его другом, к примеру. Это неловко, но неловкость быстро проходит. Ее заслоняет всполох радости от той, единственно нужной, встречи. Я начала заниматься Е. А. действительно случайно – мало возделанное на Руси поле рассудочной поэзии хорошо ложилось на англо-саксонскую традицию прохладного слова. А сверху я планировала отполировать это все тем же ультрамодным Бродским, как продолжателем традиции. Из этих пересечений можно было бы наковырять много страниц для диссертации. Славный путь, пусть и без претензий на оригинальность. Я брела им не спеша, хоть да, Е. А. худощав, бледен, черты лица миловидные, глаза чуть навыкате… Не мой типаж. Но я шаг за шагом послушно проходила за Баратынским всю биографию: село Вяжля, усадьба Мара, Немецкий пансион, Пажеский корпус. Мальчишеское хулиганство в «Обществе мстителей» – украденные черепаховая табакерка и пятьсот целковых. Исключение. Запрет на иную госслужбу, кроме военной. Возвращение в Петербург в качестве рядового Лейб-гвардии Егерского полка. Дальше цепочка становится совсем короткой: эпиграммный остроумец Креницкий знакомит Е. А. с Антоном Д., они хором снимают домик среди казарм на улице 5-й Семеновской роты. Живут – как и сейчас молодые – в съемном жилье: почти без мебели, задолжав всем местным лавочникам. Выпивают, тусуются. Оттуда до того места, где жил человек, которым занято мое сердце, чуть меньше часа прогулочным шагом.

Набережная Фонтанки, адрес непрестижный, по тогдашним меркам – так и вовсе окраина. Узкие улицы, некрашеные заборы, за ними деревянные же дома с палисадниками. Молодой человек без особенных средств живет «с предками» в скупом, неряшливом доме с вечно пьяной дворней. Жадный до смешного отец, взбалмошная мамаша, вечно переставляющая мебель из комнаты в комнату (какое-то отклонение, не иначе). Ни одного целого сервиза. Когда друзья спрашивают точный адрес, он уходит от ответа, к себе пускает только самых близких. Того же Антона, например.

Мне кажется, таким я его и увидела впервые – в полосатом бухарском халате, легкие кудри, на голове примята ермолка, домашние туфли. Бумаги, книги возле постели, на столе. Будто хочет творческим беспорядком скрыть общую постыдную неопрятность родительского жилища. Знала ли я, куда вляпываюсь? Много лучше, чем любая из его современниц. Мое единственное оправдание – я считала себя в безопасности, разделенная с ним двумя столетиями.

Глава 5

Архивариус. Осень

– Почему бы вам не засесть за его архив? У него же осталась куча бумаг. Письма, черновики… Вечно жаловался, что руки не доходят довести все до ума. А кому, кроме вас, теперь это под силу?

– Не поверите, но это то, над чем мы трудились все лето. А с оставшимся легко справятся любящие дочери.

– Бросьте. Вы прекрасно знаете, что они этим заниматься не будут.

– Смерть многое меняет.

Он хмыкнул.

– Это только так кажется. Первое время. Работа с архивами – скрупулезный труд. Нужны профессиональные навыки. Соответствующий характер. Это не их случай.

Ветер собирал солоноватую влагу с поверхности залива и заметал под мой надвинутый капюшон. От всего регбиста я видела только шагающие рядом массивные мартенсы сорок пятого размера. Если я собираюсь наступать на эти грабли по второму кругу, то должна точно знать, что меня ждет. Я приподняла капюшон и взглянула снизу вверх в его лицо – темные ресницы склеились от дождевой воды, кожа покраснела, с носа стекала собравшаяся из мелкой мороси внушительная капля. И все равно – вот же несправедливость! – чертов красавец.

– Но вам-то нужен не архив. – Я даже не затруднила себя вопросительной интонацией.

– Нет, – мотнул он головой. – Мне нужен свой человек в доме.

– Соглядатай?

– Называйте как хотите. Официальное следствие за это не возьмется, а я не верю, что смерть Двинского была случайностью. Или несчастным случаем.

Я молча на него смотрела. Ледяные руки сжались в карманах в кулаки в попытке согреться, да так и застыли. Я ждала, что он скажет дальше.

– У меня нет доказательств. Но с вашей помощью я надеюсь их добыть.

– Кинжал в крови? – хмыкнула я. – Удавка? Склянка с ядом?

– Любой косой взгляд, интонация. Все тайны, которые вы сможете вытащить на свет.

– А если я ничего не найду?

– Я все равно выплачу вам гонорар.

– А если откажусь?

– Это глупо, Ника. Я звонил на кафедру. Вы уволились. Я предлагаю вам огромную по меркам университетского преподавателя сумму. С чего вдруг отказываться?

– Не хочу шпионить.

– Предпочитаете пойти работать учителем литературы в школу?

– Хоть бы и так.

– Мне казалось, вы были привязаны к моему отцу.

– Мне казалось, вы сказали при встрече, что это не ваш отец.

– Мой отчим усыновил меня. Но кровь, Ника, не вода. Ненавижу я его как родного. И не я один. – Он усмехнулся, глядя в мои расширенные глаза. – Ну же, Ника, не давайте мне повода сомневаться в вашем интеллекте. «Душа компании», знаковый поэт поколения… Вы же жили с ними несколько месяцев. Неужели не почувствовали? Эта дачка на взморье пропитана ненавистью, как хороший тирамису кофейным ликером.

Я удивленно подняла бровь: неожиданное для мужчины сравнение.

– Марсалой.

– Что, простите?

– Десертное вино. Им пропитывают тирамису.

Он махнул рукой – мол, какая разница! Разница в том, мой хороший, что я удачно ушла от ответа на твой вопрос. Он же продолжал выжидающе на меня смотреть сверху вниз.

Я шумно выдохнула, кивнула.

– Ладно. Только договариваться с сестрами будете сами.

Глава 6

Литсекретарь. Лето

«На свете есть люди, пристегнутые к современности как-то сбоку, вроде котильонного значка», – говаривал Мандельштам. По моему опыту, горе – вот что накрепко пристегивает нас к реальности. Парадокс в том, что именно в этот момент мы хотели бы из этой самой реальности выпасть.

Зимне-осенний сезон в Питере захватывает и весну. Тянется, как сопля. День, не успев заняться, творожится в сумерки к трем пополудни. К черному-черному декабрю ритм нашей с отцом жизни еще больше замедляется, мы впадаем в нашей двухкомнатной берлоге в подобие анабиоза. Когда же я заподозрила неладное? Когда он начал кашлять? Или когда похудел? Или – когда случайно взяла его за руку и та оказалась странно горячей?

– Я простудился, вот и все, – сказал папа. – Ешь! – Он пододвинул ко мне тарелку с очередными макаронами, залитыми яйцом.

Сезонное ОРЗ: стыдно вызывать врача на дом, котенок. Несерьезная температура. Просто она длилась, и длилась, и длилась, и когда я погнала отца в районную поликлинику, его мгновенно отправили на рентген легких.

В день Х я вернулась из универа, на кухне было темно, а включив свет, я чуть не заорала – он сидел на своем обыкновенном месте – между столом и холодильником. И даже, по-моему, улыбнулся, щурясь под внезапным светом. Но мне сразу стало очень страшно. Я мигом вспомнила и про врача, и про рентген, и что результаты давали после трех, а сейчас уже семь вечера, и, получается, все эти часы он сидел окруженный тусклым зимним полусветом, пока тьма не вползла в окна и не накрыла его целиком. В некотором роде репетиция…