2 часть. Да здравствует РАЗВОД в 40+

Он не торопился. Не разрывал одежду. Он будто просил у тела разрешение – быть с ним. И я позволяла.

Я чувствовала каждую клетку. Будто тело просыпалось после долгого оцепенения. Он шептал: «Ты здесь. Я с тобой. Ты моя.» И я верила. Я хотела верить. Потому что впервые за долгое время не было ни страха, ни долга, ни вины.

Только мы.

Его пальцы – жёсткие, тёплые – на моей шее, на бёдрах, в волосах. Его дыхание в моё. Он двигался, будто знал каждую мою трещину. Не просто ласкал – чинил.

После каждой близости с Глебом, я лежала у него на груди, слушала, как стучит его сердце, и думала: «Если завтра не придёт – мне хватит этой ночи, чтобы знать, я жила.» Но он приходил… Он не отстранялся. Он оставался….

Воздух палаты пах плесенью и хлоркой. Я снова здесь. Но внутри – он. Его тепло. Его голос. Его кожа. И если хоть одно из этих воспоминаний – правда, я должна выжить.

***

Дни шли.

А я потеряла счет времени…

Сколько я тут нахожусь… и сколько еще буду здесь…

Каждое утро в палату приходит одна и та же санитарка. Грубая, молчаливая. Убирает, смотрит косо. Как будто я заразна. Как будто в моей голове – то, чего стоит бояться. Но однажды я увидела в её взгляде неравнодушие. Жалость. Или что-то похожее.

Я попыталась заговорить:

– Вы… не думаете, что я сумасшедшая?

Она не ответила. Только моргнула. Но в тот день принесла чай в чистой керамической чашке. Без пластикового стакана. Это был её ответ. И мне хватило.

Я пыталась проследить, как сюда вообще поступает информация. Кто приносит еду? Кто меня охраняет? Но лица менялись, словно по графику. Никаких разговоров. Только команды. Только кивки.

Однажды я спросила про адвоката. Женщина в форме только подняла глаза:

– Вам нельзя. Вы под наблюдением.

Ближе к вечеру я нашла в кармане халата бумажку. Пустую. Ни ручки, ни карандаша. Только листок. Намёк. Или проверка? Я не знала. Но прижала его к груди, как доказательство, что связь возможна. Что кто-то всё же помнит, что я – человек, а не объект.

Самое трудное, это не одиночество. И не страх. Самое трудное, это тишина. Не отсутствие звуков. А отсутствие смысла. Когда даже собственные мысли звучат пусто. Ты вспоминаешь, и не можешь понять: это было с тобой или в кино? Смешиваются образы. Лица. Реальность теряет запах.

Я закрываю глаза и думаю о Марте. О её шутках. Её: «Откуси ему голову и не подавись!» Её крепких объятиях. Запахе корицы и кофе. Она точно уже рвёт и мечет. Она не позволит меня забыть.

Я думаю об Алине. Она, наверняка, уже знает. Представляю, как она сорвалась с занятий. Как выскочила в аэропорт. Как звонит Глебу. Потому что она – не девочка. Она – моё продолжение. Сильная. Грозная. Такая, какой была я – до него. До Владимира…

И о нём. О мужчине, который не требовал. Не подчинял. Который просто был рядом. Просто ждал. Просто держал. Я не знаю, что сейчас снаружи. Но я знаю – они борются. Ради меня. Ради справедливости. Ради того, чтобы я могла быть свободной.

На четвёртый день, если я смогла верно сосчитать, зашла новая женщина, с папкой и сухим лицом. Я уже не различала, кто здесь врач, а кто наблюдатель. Она пробежалась по листам и сказала, почти не глядя:

– Уведомляем вас! В связи с нестабильной динамикой, срок первичного наблюдения продлён.

Не спросили. Просто продлили!

Моя свобода теперь зависела от слов, которых я не произносила.

И от людей, которых я не знала.

На пятый день, мне принесли новую дозу таблеток. Я больше не прятала. Я оставила их в чашке. На виду. Специально. Чтобы кто-то увидел. Чтобы понял – я не потеряна. Я – здесь. Я – жива. Я – не сломана.

На вечерней проверке я посмотрела врачу в глаза и сказала спокойно:

– Вы не сможете удержать меня. Потому что я жива. А вы – бумага. А бумагу можно сжечь. А я – плоть. И вы не знаете, на что способна женщина, которую загнали в угол.

Он усмехнулся. Но я видела, как дрогнула его рука, когда он записывал в блокнот. Ему стало не по себе.

***

Я не знала, кто за пределами этих стен. Что говорят. Что делают. Единственное, что я понимала, здесь я вне закона. Вне права на защиту. Потому что бумага уже подписана. Потому что решение уже вынесено.

Это, как будто тебя приговорили не к сроку, а к исчезновению.

Я сижу в палате. Пишу это в голове. Как дневник. Как крик беззвучный. Как письмо, которое может не дойти. Но всё равно должно быть написано.

Я представляю, что говорю Глебу:

– Знаешь, всё это… как шёлк. Его можно порвать. Но если он настоящий, то он тянется. Он гибкий. Но крепкий. Я – такая. И ты это знал. Ты чувствовал. Ты держал меня, когда я рассыпалась. И я всё ещё здесь. Всё ещё в себе.

Если ты ещё ищешь – я здесь!

Если ты рядом – даже в мыслях – я это чувствую.Если ты боишься, то знай… мне страшнее. Но я держусь.

Я не знаю, сколько ещё смогу. Но знаю одно!!!

Я не исчезла. Я не пустота. Я не диагноз. Я – женщина, у которой пытались отобрать голос. Но я всё ещё говорю. Внутри. Себе. Миру. Тебе.

И когда выйду отсюда, я уже никогда не стану прежней.

Я стану – собой!

Слишком многое отняли, чтобы теперь жить вполсилы.

Это не конец.

Это – мой выбор. Жить. Даже в стенах. Даже в молчании. Даже в одиночестве.

Я – есть.

И я жду.

И если ты услышишь – знай: я готова идти до конца.

С собой. За собой.

И за правом быть собой.

Глава 6

Глеб

– Мы начнём с него, – сказал я, глядя на экран ноутбука. – Громов. Судья. Точка входа.

Марта молча кивала, перелистывая бумаги, но пальцы у неё чуть дрожали. Усталость вплелась даже в её ровное дыхание. Алина ходила по комнате взад-вперёд, как зверь в клетке, но больше не от беспомощности. В ней что-то выпрямилось. Она словно заострилась – в движениях, во взгляде. Она больше не плакала. Не металась. В её взгляде теперь горел тот же огонь, который я видел в Ольге, когда она встала в суде и не дрогнула, глядя в лицо Владимиру.

– Ты уверен, что это сработает? – спросила она, наконец останавливаясь.

Голос её звучал хрипло, будто давно не спала и не пила воды.

– Нет. – Я провёл рукой по затылку. – Но другого пути нет. Он подписал решение с нарушением процедуры. Без очной экспертизы. Без права на обжалование. У нас есть записи, показания бывшего санитара и та медсестра, если рискнёт.

– Мы заставим её рискнуть, – сказала Алина. Голос её был тихим, но в нём было железо, – Я не позволю, чтобы мама осталась там одна.

Я чувствовал, как собирается напряжение, как сгущается воздух, будто перед бурей. Тишина звенела. Каждый из нас знал, что это рубеж. Назад дороги не будет.

Всё в комнате будто замедлилось. Мы были, как загнанная команда в финале матча, где ставка – жизнь.

Я чувствовал, как по ногам пошёл холодок. В пальцах будто онемение. Кружка, которую я держал, будто приросла к руке. За последние дни тело жило отдельно от меня: бессонница, кофе, адреналин. Я не помнил, когда в последний раз ел что-то, кроме булки из автомата.

Я посмотрел на Алину. Она стояла, сжав кулаки, плечи подняты, как у бойца, который ждёт команду. Всё чаще я замечал в её глазах то же, что когда-то видел в Ольге. Тот самый огонь – не яркий, но упрямый. Глубокий. Такой, который горит даже под слоем льда. Как же они похожи… порой это придавало сил больше, словно Ольга рядом…

Я вспомнил, как однажды Ольга сказала мне: «Если меня будут ломать – я выдержу. Но ты должен быть рядом. Даже если молча. Просто рядом.» Тогда это показалось мне красивой фразой. Сейчас – это был приказ. Прямой и безапелляционный. И я должен был его выполнить.

Я не знал, когда именно перестал быть просто адвокатом. Когда из защитника превратился в солдата. Просто однажды понял, если она не выберется… я не прощу себе этого никогда!…

А где-то там, на другом конце города, её муж, Владимир, продолжал жить. Подписывал бумаги. Давал интервью. Улыбался в камеры.

Как будто его жена не гнила в палате под седативами. Как будто он ни при чём.

***

На следующий день я собрал все материалы в одну папку. Выгрузил фото постановления, нашёл прецеденты, где решения Громова были оспорены – три случая за последние пять лет. Мало. Но это уже трещина. За неё можно зацепиться.

Мы обратились к правозащитникам. Марта подключила журналистку, свою бывшую клиентку. Она вела блог о незаконной госпитализации женщин под видом защиты. Хваткая женщина! И она загорелась темой. Назвала это «вековым позором под белыми халатами».

– Но нам нужно больше. Что-то сильное, – сказала она. – Факт. Видео. Прямая запись. Без этого никто не встанет. Никто не поверит.

Я достал диктофон. Маленький. Старый. Надёжный.

– У меня есть кое-что. Вчерашняя встреча с медсестрой. Она говорит, что Ольгу держат под нейролептиками. Что та осознаёт, что с ней происходит. Этого достаточно?

Журналистка усмехнулась:

– Если бы этого было достаточно, половина женщин уже были бы дома. Но это уже начало. Дайте мне пару дней. Мы провернём кое-что.

Когда журналистка ушла, Алина подошла ко мне, в глазах всё ещё горел тот ледяной гнев.

– Она… Она сказала, что есть женщины, которые готовы говорить. И попросила, чтобы я попробовала с ними связаться.

– А ты? – спросил я.

– Я уже создала почту. Через анонимайзер. Попросила её написать пост с призывом, кто был незаконно госпитализирован, пусть поделится историей. Я буду собирать. Публиковать. Не как дочь. Как свидетель.

Алина замолчала, потом добавила:

– Люди должны увидеть не только мою мать. А целую систему. Страшную. Но настоящую.

С этого вечера она больше не сидела молча в углу. Каждый пост, каждый отклик – был её выстрелом в ту тьму, что поглотила Ольгу. И с каждым часом этот блог переставал быть просто криком – он становился документом. Архивом боли. И оружием.

Алина в эти дни не просто сидела рядом. Она вела бой на другом фронте – в сети. Блог, который она запустила анонимно, уже набрал тысячи подписчиков. Её посты – крик, боль, факты – разлетались по группам поддержки, вызывали обсуждения в пабликах.

Но теперь она пошла дальше. Вчера она записала первое видео с искажённым голосом, в капюшоне, на фоне белой стены. Рассказала историю матери. Без имён. Без лиц. Но по глазам было видно – это правда.

– Мы не просим. Мы требуем, – говорила она. – Это не истерика. Это реальное дело.

Люди начали писать в личку. Делились своими случаями. Алина попросила разрешения и опубликовала ещё несколько историй. Началась цепная реакция.

– Я собираю подписи, – сказала она вечером, просматривая экран. – Ищу юриста по правам человека, кто выступит с нами на пресс-конференции.

Я смотрел на неё и понимал, девочка исчезла. Её больше нет. Осталась женщина, у которой забрали мать. И которая пришла за ней. С голосом. С гневом. С планом.

***

Пока она работала, я поехал к Васильеву. Старый судья снова принял меня на своей кухне. Он смотрел на меня, как на человека, у которого кончились берега.

– Ты идёшь против системы, Глеб. Не просто человека. И не просто закона. Против тех, кто этот закон гнёт.

– Я иду не против. Я иду за человеком. За ней.

Я не знал, слышит ли он в моём голосе дрожь. Не от страха. От того, что времени не было. От того, что каждую ночь я представлял, как она лежит в той палате, под лекарствами, с затуманенными глазами. И каждое утро начинал с одного вопроса: «Не слишком ли поздно мы идём?»

Он молчал. Потом медленно сказал:

– У тебя есть шанс, если ты не будешь сражаться в одиночку. Подключи адвоката. Нового. Независимого. И пусть он требует пересмотра. Срочного. Через суд в обход Громова. Есть механизм. Редкий. Но есть.

– Уже работаем, но… не уверен, что тот справиться. Я передал ему дело Ольги, еще до всей этой истории…

– Кто? – перебил меня Васильев.

– Влад Кротов.

– Он хорош по семейным делам. Только в такие дела не встревает.

Я кивнул с пониманием.

– Нужен тот, кто не гнётся под систему. Но кто?

– Нина Резникова. Молодая. Без семьи. Без страха. Проиграла процесс против главы холдинга и не отступила. Она работает одна. Но у неё зубы.

Я записал номер. Позвонил. Представился. Объяснил. Она слушала. Ни одного лишнего вопроса. Только:

– Завтра в девять утра. Принесите всё. Я в деле.

На следующее утро мы встретились в офисе Нины.

Маленькое помещение в центре Москвы. Узкий коридор, облупленная табличка «Резникова Н.А.». Запах кофе, бумаги и чего-то тонкого, как будто она только что зашла, сбрызнув запястья дешёвой парфюмерией.

Я был вымотан, почти не спал все эти дни, пальцы покалывало от холода, а внутри пульс стучал в висках.

Она оказалась моложе, чем я ожидал. Резкие черты лица, светлые волосы, собранные в небрежный хвост. Но голос – будто сталь, обточенная опытом. Без тени колебаний.

Резникова сидела за столом, заставленным книгами. Среди томов законов – кружка с трещиной, фото старой овчарки в рамке, канцелярский нож, блокнот с пометками. А на стене выцветший плакат: «Право не молчит».

Всё здесь говорило: она не сдается! Не ради денег. Не ради славы. Просто потому, что не умеет иначе.

– Здесь всё на грани, – сказала она, не поднимая глаз. – Но у вас, не пустое дело.

Она провела пальцем по списку, что я принёс:

– Если мы подадим ходатайство на пересмотр, приложим копии нарушений процедуры. Заявление от дочери. Медицинские заключения. Свидетели.

Затем она кивнула.

– Есть шанс. Маленький. Но реальный.

Я сглотнул.

– Сколько у нас времени?

– Пока её не перевели в долгосрочное отделение. Это может случиться в любой день. Если не завтра, то послезавтра.

Я услышал это и в животе будто провалился лёд.

– Временная госпитализация не может длиться более 7 суток без продления, – продолжала она. – А значит, они либо продлят, либо сделают формальное основание. И закроют. Навсегда.

Я опёрся на край стола, чтобы не выдать дрожь в ногах.

– Значит, у нас его почти нет?

– Максимум еще пару дней, – и добавила, уже вставая, – Я начну. Немедленно.

В этот момент я почувствовал, что впервые за все дни – мы не одни.

***

В тот же вечер мы собрались у меня. Марта, Алина, журналистка, я. Было ощущение штаба перед вылетом. На столе – планшеты, документы, чашки с чаем, телефоны, зарядки.

В комнате пахло чаем и напряжением. У Алины дрожали пальцы, когда она перелистывала бумаги. У Марты был тот самый взгляд, который бывает у медиков перед операцией – спокойный и смертельно сосредоточенный. Я держал в руках кружку, но не пил. Внутри всё горело. Пальцы ныли от усталости, будто я держал не фарфор, а камень. Веки опускались сами собой, я едва не заснул сидя, словно тело отключалось в попытке хоть на минуту выйти из боя. Но мозг был как раскалённая проволока. Он не отпускал!

Алина впервые заговорила не как дочь, а как союзник:

– Мы всё сделаем. Но если… если не получится… Я войду в суд сама. С прессой. Со СМИ. С криком. Пусть вся страна знает, что мой отец – не герой бизнеса, а преступник в костюме.

Марта наливала всем чай и мрачно заметила:

– Они держат женщин в тишине. Потому что боятся их голосов. А мы дадим этот голос.

Я не спал. Опять. Все эти сутки, подряд, пока шла тщательная подготовка.

Но я знал, совсем скоро. Ещё один шаг. Ещё одна ночь. И мы войдём.

Ольга ждёт. Я видел это в её взгляде за стеклом. Она не сдаётся. Значит, не имеем права сдаваться мы!

Мы – её фронт. Мы – её стены. Мы – её крик, если она сама не может кричать.

И завтра, мы нанесём первый юридический удар.

Он должен быть точным. Громким. И необратимым.

Глава 7

Утро началось в тишине. Не той, что глушит. А той, что собирается перед бурей. Я смотрел в окно офиса Резниковой и пытался выровнять дыхание. Ольга была где-то за бетонными стенами, под присмотром тех, кто называл всё это заботой. А мы здесь. Снаружи. Но сегодня мы стучались в двери закона.

Не умоляя. Не прося.

А требуя.

Нина появилась ровно в восемь пятьдесят пять. Без макияжа. В чёрном костюме. С папкой в руке и огнём в глазах.

– Всё готово. Поданы документы: ходатайство о срочном пересмотре решения судьи Громова, временное приостановление исполнения постановления о госпитализации и прошение о допуске независимого специалиста для оценки состояния Ольги Кравцовой. Мы добились экстренного рассмотрения. Сегодня. В тринадцать ноль-ноль. Судья – Петрова. Жесткая. Прямая. Не Громов.

Я должен был быть холоден, сосредоточен. Но внутри всё бурлило. Я чувствовал себя на пороге чего-то, что может либо спасти её, либо добить. И если мы проиграем, то я потеряю не только клиента. Я потеряю ту, благодаря кому начал дышать заново…

– Мы идём втроём, – сказала Нина. – Я, ты и Алина. Она – ключевой свидетель. Семья. Поддержка. Эмоциональный фактор.

Алина уже была в коридоре. На ней тёмно-синее платье, волосы собраны. Взрослая! Сильная. Боевая. Губы сжаты в тонкую линию, в глазах – сталь. В руках старый блокнот с потёртым краем. Мамин. С записями, чертежами, набросками. Тот, что всегда лежал у неё на прикроватной тумбочке. Сейчас, как амулет.

– Я готова. Давайте вынесем его красиво.

Мы ехали в машине молча. Нина листала документы, Алина прижимала к себе блокнот, будто это защищало от боли. За окном город жил своей жизнью – буднично, торопливо, как будто всё в порядке. Люди несли кофе, смеялись в телефоны, водители злились на пробки. А где-то за этим фоном… моя Ольга, запертая в палате, как заложница собственной независимости.

Я не мог сосредоточиться. Мысли метались, как птицы в клетке. Я постоянно вспоминал наш первый разговор, её голос, её фразу: «Если я буду ломаться, просто будь рядом». Тогда это прозвучало просто. Сейчас же, это пульсировало во мне ежедневно, как инструкция к выживанию. Тогда я был просто юристом. А теперь… Теперь я не знал, кем я был. Только знал, что всё это стало личным. Жгло под кожей. Не отпускало.

Зал суда был пустым и гулким. Только звук каблуков, скрип скамьи, шелест бумаг. Свет был слишком ярким, холодным. Как в морге. Даже дыхание казалось здесь громким. Здесь не было места эмоциям, только фактам и голосу закона.

Судья Петрова – женщина около пятидесяти, с лицом, которому не нужны украшения. Она прочла ходатайство молча, с карандашом в руке, делая пометки, будто вскрывала чьё-то досье.

– Госпожа Резникова. Почему вы считаете, что госпитализация незаконна?

Нина встала. Ровно. Без лишних движений. Ни одной дрожи в голосе:

– Ваша честь, постановление судьи Громова было вынесено без очного допроса пациента, без заключения независимого специалиста, без представления альтернативных способов помощи. У нас есть основания полагать, что инициатором стал бывший супруг Ольги – Владимир Кравцов, который имеет финансовую и административную заинтересованность в её изоляции. В наличии материалы об угрозах, попытке давления на её адвоката и записи, подтверждающие, что пациентка вменяема и осознаёт происходящее.

Судья подняла взгляд:

– Где сейчас находится пациентка?

– В частной психиатрической клинике «ВераМед». В условиях временного содержания. Доступ ограничен. Мы подали ходатайство о встрече с представителем.

Петрова перевела взгляд на Алину:

– Вы дочь? Уверены, что мать в адекватном состоянии?

Алина шагнула вперёд. Голос дрогнул, но не упал. В ней была та же внутренняя сила, что и в её матери. Но сейчас – закалённая!

– Она сильнейший человек из всех, кого я знаю. Моя мама прошла через эмоциональный ад: измена, унижение, давление, попытка сломать её. Да, развод ещё не завершён, потому что её бывший муж делает всё, чтобы затянуть процесс. Чтобы сохранить видимость семьи. Но мама не сломалась. Она начала строить свою жизнь заново. Открыла мастерскую. Помогает другим женщинам. Она вменяема! А её хотят заставить замолчать, лишь потому, что она вышла из подчинения.

Секунда, и снова тишина. Судья отложила ручку.

– Хорошо. Я принимаю материалы к рассмотрению. Назначаю независимую комиссию из двух специалистов. Осмотр завтра. В клинике. Под моим распоряжением. Ваше ходатайство о приостановлении будет рассмотрено после первого заключения. Предупреждаю: попытки давления, прессы, шума вокруг – и дело закроется. Действуйте в рамках.

Нина кивнула. Я сжал руку Алины. Та, чуть заметно улыбнулась. Мгновение тепла в холодной комнате.

Это была не победа.

Это было взлом замка.

И теперь, счёт пошёл не на дни, а на часы.

***

Вечером мы собрались у Марты. Она накрыла стол, как будто это был семейный праздник. На кухне пахло мятой, печеньем и тревогой. Стол был уставлен тарелками, но никто не ел.

– Это не пир на костях, – бросила Марта, – но раз уж мы в бой, пусть будет хлеб и оружие. Хоть какое-то тепло в этом мраке.

Нина принесла с собой распечатки, планшет, схему структуры клиники, выписки по врачам. Мы обсуждали, кто входит в комиссию, что мы знаем об этих людях, каковы их связи. Что делать, если они решат формально отписаться. Нина чертила схемы на салфетке. Алина молчала, но взгляд её сжигал стены.

– Мы должны попасть туда завтра. К ней, – сказал я. – Пусть не один, пусть с комиссией. Я должен её увидеть.

Алина подняла глаза:

– И я. Я должна. Чтобы она знала, что мы рядом. Чтобы она держалась.

Нина отрицательно покачала головой:

– Ты не можешь. Но я подам ходатайство. Если повезёт, разрешат контакт через стекло.

– Через стекло, – пробормотала Марта, наливая себе чай. – Как будто мы в зоопарке, а она экспонат. Удобно. Не слышит, не отвечает. Не угрожает. Прямо мечта для таких, как он.

– Главное, она ещё дышит. А значит, мы всё делаем правильно, – сказала она уже мягче, опуская взгляд в чашку.

Я смотрел на свою. Пальцы дрожали. Не от страха, а от злости. От бессилия. От того, что не могу просто войти и забрать её.

Я вспомнил, как Ольга смотрела на меня тогда, в суде. Без страха. Без просьб. Только с тем тихим взглядом, в котором было: «Ты – моя последняя надежда».

– Я не подведу, – прошептал я сам себе.

В комнате зазвонил телефон. Все замерли.

Нина подняла трубку, выслушала и кивнула.

– Завтра, в восемь утра. Комиссия выезжает. Нам дали разрешение на наблюдение. Через стекло. Только на пять минут.

Пять минут. Меньше, чем время, чтобы заварить чай. Меньше, чем время, чтобы спасти чью-то жизнь. Но иногда и этого достаточно.

Я встал.

– Я скажу ей, что мы рядом. Что она не одна. И что это ещё не конец.

Марта хмыкнула:

– Это не конец. Это начало войны. Только теперь с оружием.

Я кивнул. А внутри всё горело. Потому что я знал, если они не выпустят её по-хорошему… мы вытащим её по-другому!

И на этот раз, я не остановлюсь ни перед чем.

И пусть весь мир встанет поперёк. Я больше не вернусь к жизни, где она – в четырёх стенах.

Потому что она – моя стена. Мой выбор. Моя женщина!

И я иду за ней до конца.

***

Владимир

Часы показывали четыре часа двенадцать минут утра. Время, когда сонливость придавливала веки, а усталость, затянувшаяся за бессонную ночь, сдавливала грудь, словно тяжёлый груз, требующий усилий при каждом вдохе. Свет не включал, смотрел в окно, как мокрый снег размазывается по стеклу. Он не оставляет чётких следов. Всё тает. Всё исчезает, если достаточно долго смотреть.Я не спал почти всю ночь. Перед глазами всё время стояла её улыбка, та, с далёкого лета, когда мы были счастливы, и другая – холодная, сжатая губами, когда всё пошло не по плану… Картинки вспыхивали между каплями мокрого снега за окном, а в груди скребла сдавленная тоска, которую я не мог себе позволить почувствовать в полной мере.

Я сидел в кресле, прикасаясь пальцами к холодному деревянному подлокотнику, чувствуя, как шероховатая поверхность передает мне свое ледяное безмолвие. В комнате витал слабый запах остывшего кофе и затянувшегося сигаретного дыма, а за окном город в зимнем сумраке тонул в тонком тумане, пока капли мокрого снега беззвучно стучали по стеклу, словно напоминая о давящей ночной тишине, как будто за стеклом был не мегаполис, а поле боя. Оно и было им. Только оружие здесь – слова, диагнозы, репутации.

Внизу проезжали машины, где-то маячила сирена. А у меня – тишина. Давящая, как бетонная плита. Но не от страха. От ответственности. От понимания, если я сейчас уступлю – всё пойдёт к чёрту.

Ольга там, за высоким забором, а в памяти у меня всё ещё всплывает её последняя безмятежная улыбка, когда она смеялась собирая волосы пальцами, как смотрела на меня влюбленным взглядом, пока закат отражался в её глазах. Теперь эта картинка сливается с мыслью о том, что её ждёт там, за стенами клиники, и этот мимолётный флешбэк колет меня, словно заноза, добавляя к затяжной усталости ещё и горечь подавленной тоски. В клинике, куда я её отправил. Да. Я. И не потому, что хотел её сломать. А потому, что она сама полезла в огонь. Я лишь убрал спички.