2 часть. Да здравствует РАЗВОД в 40+

Санитар оказался моложе, чем я ожидал – лет тридцать, не больше. Уставший. Лицо зажато, движения сдержанные. Вошёл, не снимая капюшон, осмотрелся по сторонам, будто даже лампа над столом могла выдать его. Потом сел, слишком близко к выходу, с прямой спиной. Словно ждал, что придётся вставать… резко.

– Вы Костров? – спросил мужчина, не садясь сразу. Голос его дрожал. Не от холода, от чего-то глубже.

– Да.

– Я был в клинике, где сейчас… ваша женщина. Я знаю, как там всё устроено. Что делают. И как делают вид, что всё в порядке.

Он всё время оглядывался. Даже когда говорил, его глаза не стояли на месте. Скользили по входной двери, официанту, отражению в окне. Будто ждал выстрела, или наручников. Говорил быстро, будто боялся, что его прервут. Или что он не успеет договорить до конца жизни.

Его ладони дрожали, когда он взял бумажный стакан с кофе. Он не отпивал, просто сжимал его, как будто держал в руках глушитель паники.

– Там никто не лечит. Поверьте, я видел. У нас был случай – девушку привезли обычную, просто «после развода», как они это называют. А через неделю… она не могла вспомнить, как зовут её ребёнка.

Он провёл рукой по лицу, будто хотел стереть увиденное.

– А потом её перевели в другое отделение. «Глубокой коррекции». Там всё под кодами. Никто не говорит вслух. Только бумаги. Только формулировки.

Я смотрел на него, не перебивая. Молча. Сжав челюсти. Не потому что не знал, что сказать. А потому что боялся услышать ещё больше. Всё внутри сжималось, как от удара в солнечное сплетение.

– Иногда они… подсовывают бумаги. Типа добровольного согласия на лечение. Знаете, как они это делают? Пока препарат не подействовал, приводят психиатра. «Поговорите с ним, он поймёт». Человек подписывает – и всё! Заперто. Законно.

– А Ольга? – спросил я, с трудом выравнивая голос, а в глазах потемнело. Туман ярости пеленой накрывал меня.

Он опустил глаза.

– Она держится. Пока держится. Но я знаю, сколько у них есть способов… ускорить процесс. Особенно, если платят хорошо.

Санитар сделал паузу, словно пытался отдышаться, после сказанных слов. Затем добавил:

– Они дают препараты. Не слишком сильные. Но достаточные, чтобы человек не мог думать ясно. Чтобы стал "удобным". Психиатр просто исполнитель. А за всем этим стоит судья Громов. Он прикрывает. Одобряет. Подписывает. А пациентов… их не лечат. Их утилизируют. В юридическом смысле. Убирают. Сглаживают. Оформляют.

– Мне нужно знать, что с Ольгой? – дыхание перехватило, гнев рвался наружу, я цедил слова, чтобы удержать контроль, самообладание.

Сейчас важно сохранять хладнокровие, чтобы действовать без ошибок, без самодеятельности.

Он замолчал. Потом протянул мне бумажку:

– Это имя медсестры. Она новая. Не знает, с кем связалась, но добрая. Попробуйте выйти на неё. Только осторожно. Камеры, прослушка. Там ад, только в белом халате.

Мужчина встал резко, будто в нём сработала тревожная кнопка.

– Я не могу дольше. Уже слишком. Если они узнают, что я с вами говорил…

Я кивнул и спросил, на этот раз голос был твёрже стали:

– Вы поможете спасти её?

Тот замер, и впервые за весь разговор посмотрел мне прямо в глаза.

– Надеюсь, вы успеете. Там время, как кислород. Чем дольше утекает время, тем меньше остаётся шансов.

***

Как только остался один, сразу переслал имя детективу. А потом – беспокойство. Внутри всё металось. Я ходил по квартире кругами, как зверь по клетке. Телефон лежал на столе, но казалось – горит. Ни одного звука. Ни одной вибрации. Только тишина, которая с каждой минутой становилась гулкой.

Я открыл окно. Вдохнул холодный воздух. Хотел собраться. Но внутри уже кипело, как будто тело знало, что ждать больше нельзя.

В это момент пришел ответ. Почти через час он пробил номер. Марта, подключившая одну из своих бывших пациенток из психиатрической сети, написала той медсестре как будто от имени подруги, с просьбой о срочной консультации. Под предлогом мнимого обращения для племянницы.

Она вообще ловка на импровизацию! В таких ситуациях Марта, как хирург. Быстрая, точная, безжалостная к обстоятельствам.

Она действовала именно так. Почти слишком спокойно, как человек, который уже делал нечто подобное. Она даже пошутила сквозь зубы:

– Если бы я когда-то не училась в этом аду, сейчас бы не знала, как к нему подобраться. Её пальцы скользили по экрану телефона с хирургической точностью, но глаза оставались холодными. Злость в ней закипала – не бурей, а лавой. Медленной. Необратимой.

Ответ пришёл ближе к вечеру:

«Я не могу говорить. Здесь всё фиксируется. Но если правда нужна помощь, я завтра на выезде. Смена заканчивается в 17:00. Я буду в аптеке на станции Перово. 20 минут максимум.»

Я знал, что это шанс. Возможно, единственный. Мы согласовали всё с детективом. Подготовили аудиозапись. Прикрытие. Он дал мне рекордер, замаскированный под обычный брелок. Инструкции были простые: включить до подхода, держать открытой линию. Всё остальное – импровизация.

– Смотри по её глазам, – сказал он. – Если дрогнет, значит отступай. У таких, как она, каждая минута может быть последней в профессии.

Я вышел на балкон с чашкой чая и стоял в темноте, глядя в пустоту. Надо было отдохнуть, но каждый раз, как закрывал глаза, слышал голос Ольги. Не крик. Не шёпот.Просто её дыхание.

Этой ночью я не спал. Вновь.

Я не знал, что увижу завтра. И услышу. Но точно знал одно, если есть хоть один шанс дотянуться до неё, я вцеплюсь в него зубами.

И я не позволю, чтобы её лишили права быть собой.Потому что за этими белыми стенами – женщина, которая научила меня чувствовать.

***

Сигналы начали поступать. Один за другим.

Я сидел за ноутбуком, усталый, полуслепой от недосыпа и нервного напряжения, когда в правом нижнем углу экрана мелькнул значок новой почты.

Простой адрес. Без подписи. Без темы. Обычное тело письма.

«Она жива. Но долго не выдержит. Действуйте быстро.»

Сердце будто споткнулось. Я перечитал – раз, два, три. Ловя между букв хоть намёк на почерк, стиль, тон… хоть что-то, что выдало бы отправителя. Ничего. Абсолютно ничего. Будто это сообщение упало с неба.

Руки вспотели. Я протёр ладонью лицо, будто мог стряхнуть оцепенение.

От кого? Оттуда? От кого-то внутри? Или… от неё?

Я сжал мышку так сильно, что она хрустнула.

Всё внутри стало стальным. Удар молнии в грудь. Это был не намёк. Не попытка запугать. Это был крик.

Сигнал!

Я встал, прошёлся по комнате. Сердце стучало в ушах. Письмо висело на экране, как ледяная прорубь… пугающая, манящая, смертельная.

Мы не просто искали её. Теперь мы шли наперегонки со временем. С их препаратами. С их контролем. С тем, что они делают с ней, пока я здесь, снаружи, строю планы.

Это был её голос. Или чей-то, кто видел её. Кто знал. Кто рисковал…

Я не знал, кто это. Но внутри больше не было сомнений. Это не просто война. Это спасательная операция. И если я опоздаю…

Я сел за стол. Разложил все бумаги. Фото. Скрины. Составил график: кто, где, когда. Задал детективу новые вопросы. С Мартой снял копии медицинских документов, которые могли подтвердить, что Ольга здорова. С Алиной мы создали досье, где дочь готова была подписать любые бумаги, дать показания, дать интервью. Она уже писала посты. Без имён. Пока – в общем. Но скоро – громко.

– Мы сделаем это, – сказала она. – Я не прощу себя, если промолчу.

И я знал, что мы на правильном пути.

А потом – вторая искра. Их встреча. Владимир не знал, что Алина уже здесь. Это была не просто эмоциональная акция. Это было оружие.

Перед глазами пронеслась встреча Алины с отцом сегодня. Она записала их разговор, мы с детективом обдумывали, как этот материал встроить в процесс защиты Ольги.

Алина решилась идти до конца.

– Я должна сказать ему в лицо, – произнесла она, крепко сжимая ремешок сумки. – Чтобы он понял, что я знаю. И я не боюсь.

Детектив передал ей крошечный диктофон встроенный в кулон. Всё должно было выглядеть естественно.

Через пару часов я сидел в машине и слушал запись.

Раздался сигнал открывшейся двери. Гул кафе.

– Алина?.. – голос Владимира был глухой, с приглушенным удивлением. – Ты здесь?..

– Да, – голос нашей девочки был спокойный. Почти холодным. – Надеюсь, у тебя найдётся для меня десять минут.

Я переглянулся с детективом. Он также сверкнул взглядом от восхищения. Алина действительно была уже не ребенок. А настоящий борец за правду.

Ольга должна гордиться тем, что воспитала достойного человека!

Мы молча продолжали слушать запись с диктофона. Я нервно сжимал его в руках, обостряя слух, чтобы слышать все детали и не упустить важные моменты.

Пауза затянулась. Владимир явно не ожидал.

– Конечно. Садись. Ты… прилетела одна? Почему не сказала?

– Потому что ты бы начал задавать вопросы. Или попытался бы остановить.

Он тяжело выдохнул. Потом – звук чашки, которую он, вероятно, отодвинул.

– Я рад тебя видеть. Хоть так.

– А я нет, – отчеканила она. – Мне не до игр в приличия. Я знаю, где мама.

Шуршание ткани – он, видимо, напрягся.

– Кто тебе сказал?

– Неважно. Главное, что ты снова решил всё за всех. Как всегда!

– Алина, твоя мать…

– …моя мать – жива и здорова! И она не сумасшедшая. Это ты делаешь всё, чтобы все подумали, будто с ней что-то не так.

– Я не стал бы…

– Ты уже это сделал! – её голос дрогнул. – Она страдает в психушке, пока ты пьёшь кофе и ведёшь дела. Что с тобой, папа?

Он промолчал.

– Я требую увидеть её, – твёрдо потребовала Алина. – Сегодня же.

– Это невозможно.

– Почему? Потому что она якобы опасна? Для кого? Для тебя?

Его дыхание стало тяжёлым. В записи слышно было, как он что-то роняет – ложку или чашку.

– Ты не понимаешь всей картины.

– Нет, пап. Это ты не понимаешь, мне больше не пятнадцать. Я больше не верю, что твой гнев – забота. Что контроль – это любовь.

Он поднял голос. Впервые.

– Я спасаю твою мать от самой себя!

– Нет, ты спасаешь себя. От того, что ты её больше не контролируешь.

Пауза. Длинная.

– Это ты теперь такая? Холодная.

– Это ты сделал меня такой. Своей ложью.

Раздался звук его стула. Видимо, он встал.

– Ты не смеешь говорить со мной так.

– Я смею всё, – тихо, но с ядром стали в голосе отвечала Алина отцу. Без страха. – Я буду говорить. И в суде. И публично. И если с мамой что-то случится – я от тебя не отступлю.

– Пойми, я всё ещё твой отец. Я не чудовище.

– Нет. Ты не чудовище. Ты просто тот, кто прячется за властью.

Владимир молчал. Раздались звуки его шагов. Два шага вперёд, потом резкий разворот.

– Ты пойдёшь против отца?

– Я пойду за правду. И за маму.

Никаких слов в ответ. Только глухое удаляющееся эхо его шагов. Дверь захлопывается с такой силой, что эхо отдалось даже в записи.

Я потер виски продолжая прокручивать их недавний диалог. Понимал, что это мало чего даёт для преимуществ. Детектив был со мной согласен.

Тяжело вздохнув я продолжил готовиться к завтрашней встрече с медсестрой закрытой клиники. Ночь перед встречей с ней была чёрной. Без звёзд. Как кожа перед ожогом. Но внутри я чувствовал только одно: Ольга жива. И она ждёт сигнала. От нас.

И мы дадим его. Даже если нас будут глушить.

Потому что любовь – это не романтика. Это сопротивление. Это борьба. Это выдох сквозь бетон. Это – Я РЯДОМ.

И я был. Я был рядом. До конца.

Я сидел в темноте. Все в доме спали, даже тени. А я составлял карту спасения. Потому что за стенами этой ночи была она. Моя женщина. Мой свет. И если меня надо будет разорвать, чтобы вытащить её – пусть! Я готов!

Скоро начнётся самое важное.

И я уже стоял на линии огня. Готовый.

Готов вернуть её. Во что бы то ни стало.

Глава 4

Пятнадцать минут до семнадцати. Я стоял на противоположной стороне улицы от аптеки на станции «Перово» и чувствовал, как под кожей пульсируют секунды. Ветер гнал февральский холод прямо в лицо, но я не ощущал его. Все чувства сосредоточились внутри – острые, напряжённые, как натянутые струны.

Я знал: она может не прийти. Может испугаться. Может передумать. Или её уже заставили молчать. Но если появится – я должен быть готов. Услышать. Понять. Запомнить каждую деталь.

За минуту до встречи я вспомнил, как однажды мы шли по дождливой Москве, без зонта, смеясь. Её волосы прилипали к щекам, а губы шептали: «Ты правда всегда будешь рядом?» Я тогда пообещал. И не простил себе, что однажды не сдержал слова.

Ровно в семнадцать ноль три из угла аптеки появилась женщина. Невысокая, с собранными в пучок волосами, в бледно-голубом пуховике. Смотрела по сторонам осторожно, но без лишней паники. Увидела меня. Подошла.

– Глеб Костров? – голос низкий, с хрипотцой. Лёгкая дрожь в руках.

– Вы Анна? – кивнул.

– Да. У нас мало времени. Если увидят, меня уволят. Или хуже.

Мы отошли за угол, где не было камер. Анна проверила за спиной. Её плечи дрожали не от холода, от страха. Она посмотрела на меня, как будто пыталась понять, можно ли доверять. Потом заговорила.

– Она у нас. С субботы. Постановление подписано судьёй Громовым. Временное помещение, потом продление. Диагноз – «пограничное состояние, эмоциональные всплески, поведенческая нестабильность». Всё это чистая формальность. Была команда «держать спокойно». Без физического вмешательства. Но с медикаментами. Нейролептики. Мягкие, но достаточные, чтобы замедлить реакцию.

– «Держать спокойно»… – она едва выговорила это, как будто сам звук этих слов вызывал у неё отвращение. – Понимаете? Это не забота. Это… дрессировка.

Мой кулак сжался. Внутри всё закипало.

– Как она?

Анна посмотрела в сторону. Потом снова на меня. В глазах – горечь и беспомощность.

– Поначалу держалась. Не спорила. Молча наблюдала. Потом – замкнулась. Смотрит в окно. Почти не ест. Никакой агрессии. Но видно, она понимает, что с ней сделали. Она внутри себя кричит, но наружу не выходит ничего.

Голос дрогнул. Я сглотнул, проглотив ком.

– Её нельзя там оставлять. Даже ещё на день.

– Я знаю. Я попыталась внести поправку в журнал, чтобы ей отменили вечернюю дозу. Под предлогом аллергии. Но больше я не могу. Уже было замечание. Камеры в коридорах. Разговоры пишутся.

Она достала бумажку. Скомкала. Передала мне.

Её пальцы были холодными и чуть подрагивали. Бумажка – тёплая, будто хранилась у сердца. Я разжал ладонь, и она вложила клочок мне в руку. Быстро, будто передавала нечто опасное.

От неё пахло аптекой, замёрзшей синтетикой куртки и чем-то человеческим – страхом и решимостью. Бумага шуршала, как сухой лист. Но этот лист мог стать началом побега.

Спасения.

Надежды!

– Это код пациента. И окно, из которого она смотрит. Второй этаж, западное крыло. Между семью и восьми вечера, она всегда там. В это время свободный график прогулки. Можете увидеть её. Хоть издали. Но осторожно. Если поймут, что у неё есть внешний контакт, сразу изолируют.

Я кивнул. Взял бумажку. Она жгла ладонь сильнее, чем мороз. Анна ещё раз посмотрела на меня с тревогой и решимостью.

– Я не святая. Но я не могу смотреть, как ломают женщину. Тем более такую… Она не больна. Она живая. И если вы её любите, то спасите её. Пока не поздно.

Она развернулась и пошла прочь, быстро, с поникшими плечами. Я остался стоять под снегом. Ветер трепал воротник пальто, но я не двигался.

Мысленно твердил себе, словно мантру для действий: «Уже пятый день, как её держат за решёткой без вины. Пять дней под препаратами. Пять ночей в одиночестве…»

Гнев сжигал меня изнутри. Васильев запретил самодеятельность, но сидеть сложа руки я не собирался! И не сидел… только двигались мы пока черепашьими шагами… как мне казалось…

Медсестра подтвердила слова Васильева! Судья Громов! Постановление подписано без разбирательства. Через частного психиатра. Всё чисто, на бумаге, просто идеальный сценарий.

Когда я вернулся к машине, не поехал домой. Внутри всё кипело, гудело. Я сидел с закрытыми глазами и пытался представить её лицо. Представить и не сойти с ума от беспомощности.

Я вспоминал, как она спорила с судьёй. Как поднимала подбородок, даже когда внутри дрожала. Как сжимала пальцы под столом, чтобы не дать слезам выйти…

Ольга всегда держалась. Даже когда всё рушилось. Даже когда я думал, что она сломлена. Нет! Она собирала себя по кускам. А теперь – заперта. На принудительном «лечении». За то, что хотела свободы. За то, что ушла.

Я сжал руль. Кожа скрипнула под пальцами.

Это не просто дело. Это не просто женщина.

Это моя женщина! Мой человек!

И я не позволю никому вытравить её свет.

***

Мы продолжали усиленно бороться за Ольгу.

И я был не один в этой неравной схватке.

Алина. Голос дочери – это мощь! Это уже сила.

Она в эти дни почти не спала. Уже третью ночь. Тёмные круги под глазами не скрывались даже тональным кремом, но ей было всё равно. Она сидела на полу своей комнаты, обложенная распечатками, планшетом, телефоном и старым блокнотом матери, в котором та когда-то делала наброски моделей. Между страницами были вклеены билеты, вырезки из журналов, случайные цитаты. Алина нашла там запись: «Свобода – не то, что тебе дают. А то, за что ты готов драться».

Она переписала эту строчку, первой в шапку блога. Создала анонимную страницу. Без аватарки. Без имён. Только заголовок: #невидимаяпалата. Там были истории – реальные, страшные, немые. О женщинах, которые исчезали в системах: психиатрических, юридических, семейных. Каждый пост был как вскрытие.

Один – её собственный.

«Если вы думаете, что в 21 веке женщину нельзя запереть силой – вы ошибаетесь. Если вы думаете, что вы не можете быть следующей – вы ошибаетесь. Это случилось с моей матерью. И это может случиться с любой.»

Посты расходились. Сначала тихо. Потом – вирусно. Люди делились в психологических пабликах, в закрытых группах женщин, переживших насилие. Ей начали писать. Кто-то – с вопросами. Кто-то – с болью. Кто-то – с желанием помочь.

Алина отвечала. Каждой.

– Я не могу сидеть и ждать, – сказала она Глебу. – Я должна говорить. Не только за неё. Но и за всех, кого уже не услышат.

Я согласно кивал и смотрел на неё иначе, как на взрослую. Как на ту, кто выбрал сторону. Кто больше не прячется.

Она готовила документы, делала скрины, консультировалась с Мартой. И ждала момента, когда сможет назвать имя. Открыто. Без маски. Без страха.

Потому что дочь, которая видела, как ломают её мать, уже не просто дочь. Это – голос.

Это – война!

***

Вечером я поехал к клинике. Не заходить. Не приближаться. Просто посмотреть. Убедиться.

Машина стояла в ста метрах. Я вышел. Прислонился к столбу. Смотрел на фасад. Массивное здание, как санаторий. Белый фасад, лампочки под козырьком. Тишина. Слишком правильная. Как в фильмах ужасов… там, где за гладкой картинкой прячется зло.

Часы показали девятнадцать часов двенадцать минут вечера. Я поднял взгляд на второй этаж.

Окно. Занавески чуть сдвинуты. И вдруг – силуэт. Женский. Волосы собраны. Фигура тонкая. Плечи – напряжённые.

Я не дышал.

Она стояла, будто чувствовала, что кто-то смотрит. Или надеялась, что смотрит. Я сделал шаг вперёд. Ещё один. Вышел из тени столба. Не помахал. Не закричал. Просто – был.

Она замерла. Потом сделала полшага вперёд.

На мгновение я замер. А вдруг это не она? А вдруг это… просто чья-то фигура, случайная, похожая?

Я прищурился, сердце колотилось. И вдруг – угол плеч, привычный поворот головы…

Это была она. Не могло быть иначе.

Но в то же мгновение пришёл и страх: а вдруг я опоздал? А вдруг она уже сломалась? А вдруг… уже всё?

Нет-нет-нет!

Я резко замотал головой, отгоняя прочь все сомнения. Смотрел на силуэт, не отрывая взгляда и был уверен, нельзя сдаваться!

Ольга стояла у окна. Прислонилась лбом к стеклу. Закрыла глаза. И стояла так. Минуту. Вечность. Сердце у меня билось, как в первый день суда.

А потом, её губы едва шевельнулись. Я не слышал слов. Но понял смысл. Она сказала:

«Я держусь.»

И я понял: она знает. Она чувствует. Она ждёт. Не сдаётся. Значит, я не имею права сдаться.

Я развернулся и пошёл обратно в машину. На ходу уже писал Марте, Алине, детективу:

«Она жива. Она сильна. Мы начинаем.»

А в голове звучал её голос. Даже сквозь стекло. Даже сквозь ночь. Даже если я себе это придумал… это было лучшее, что я мог услышать.

Потому что теперь у нас была точка. Начало. И шанс. Пусть даже один.

Я обещал, я найду путь. И я сдержу это слово.

Во что бы то ни стало!

Глава 5

Ольга

Когда меня закрыли, я не закричала. Не потому что не хотела, а потому что не могла. Внутри было так тихо, что казалось, будто я провалилась в вакуум. Плотный, липкий, он обволакивал мысли и движения, как сироп, в котором вязнут даже самые отчаянные крики. Казалось, будто кто-то снял с меня кожу, но не до крови, а до сути – обнажив голую уязвимость.

Первую ночь я не спала. Лежала на жёсткой койке, в постельном белье с запахом чужих жизней. Пропитанное потом, страхом и смирением. В потолке не было ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом – ни трещины, ни пятна. Всё вымыто, вычищено. Чисто. Как в морге. Только ты не мёртвая, и это самое страшное. Потому что мёртвым уже не страшно. А я – живая.

На двери нет ручки. Окно – высоко, с решёткой. Не распахивается. Даже воздух тут, кажется, отфильтрован от всего настоящего. Но я не пыталась вырваться. Я знала, это не поможет. Тут всё сделано так, чтобы ты чувствовала не страх, а беспомощность. Чтобы перестала даже хотеть выбраться. Чтобы внутри тебя всё сдалось, и ты сама сказала: «Да. Со мной что-то не так».

Через несколько дней ко мне зашла женщина. Хотя до этого заходил мужчина. Хотя какая разница?! Все они – словно на одно лицо…

Белый халат, нейтральное лицо. Психиатр. Или надзиратель – я уже не отличала. В её голосе не было враждебности. Но не было и жизни.

– Ольга Сергеевна, мы проведём с вами ряд стандартных наблюдений. Вас сюда направили по решению суда. Это временная госпитализация. Если вы будете сотрудничать, всё пройдёт быстро.

Сотрудничать? С кем? С системой, которая выносит приговоры без доказательств? С Владимиром, который подал документы, поставил подпись, выбил мне из-под ног землю?

Я не ответила. Только кивнула. Потому что каждое слово может быть записано, интерпретировано, превращено в диагноз.

– Вам назначены препараты. Лёгкие. Для стабилизации состояния.

Я глотала их в первые два дня. Послушно. Потому что мозг цеплялся за надежду: может, если я буду хорошей, они поймут. Может, выпустят. А потом, начала прятать под язык. Запихивать в трещины между матрасом и каркасом. Не потому что боялась сойти с ума. А потому что боялась перестать чувствовать. Организм уже почувствовал, как мысли плывут. Эмоции гаснут. Всё, что раньше било током, теперь как будто завернули в вату. Как будто ты – за стеклом. Всё ещё в себе, но где-то глубоко, как рыба в тёмной воде.

Я завела внутренний счётчик. Считала дни, часы, приёмы пищи, визиты санитаров. Чтобы не сойти с ума. Чтобы не раствориться. Чтобы быть.

Иногда мне казалось, что я слышу, как кто-то меня зовёт. Шёпот под кожей. Знакомый голос. Может, Марта. Может, Алина. Может, Глеб. Это были не воспоминания – это было настоящее. Потому что они были со мной. Даже если не рядом.

В голове пульсировал Глеб. Его руки. Его дыхание в темноте. Наш последний вечер, когда я проснулась у него на груди, и он не спал. Просто гладил мои волосы. Как будто напоминал – ты живая. Ты нужна. Ты – не сломанная вещь, которую выкинули. Тогда я впервые за долгое время поверила, меня не хотят сломать. Меня хотят сохранить.

Я держалась за эту мысль. Как за якорь. Каждый вечер я вставала, шла к окну. Решётка, как решка монеты – судьба, которую бросили вверх. Но я верила, что он смотрит. Что ищет. Что ждёт сигнала. Моего. Нашего. Что он не оставит.

Иногда, в темноте этой палаты, я позволяла себе закрыть глаза, не чтобы уснуть, а, чтобы вернуться. В ту последнюю ночь, перед моим исчезновением. В то, что стало моим дыханием.

Я снова в его квартире. Запах кофе, смешанный с чем-то тёплым, домашним. Свет лампы касался только уголка стола, всё остальное – в полутьме. Глеб стоял у окна, обернувшись ко мне спиной. И я помню, как тихо подошла, как его рука нашла мою, не оборачиваясь. Просто – нашла.

Мы молчали. И в этом молчании было больше, чем в сотне признаний.

Когда он развернулся и коснулся губами моего виска, я будто растворилась. Не сразу, не резко. А медленно. Как шёлк в горячей воде. Его руки прошли по моей спине – неторопливо, с вниманием. Словно он читал по коже – кто я, где сломана, где ещё дышит.