И сгустился туман

Джули Си Дао

И сгустился туман

Julie C. Dao

Now Comes The Mist

© 2024 by Julie C. Dao

© Н. С. Сечкина, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

* * *

Тамар Ридзински, которая помогла явить эту книгу из тумана на свет

Тогда лишь при лунном свете,

Меня жди при лунном свете,

Вернусь я при лунном свете, хотя бы разверзся ад.

Альфред Нойес. Разбойник (Перевод А. Лукьянова)

Глава первая

«Интересно, хоть одна из этих женщин представляла свою смерть?» Эта мысль приходит мне в голову на скамье старого церковного кладбища. Мои юбки аккуратно подобраны, щиколотки скрещены, руки сложены на коленях. Для любого, кто разглядит мой силуэт сквозь пелену снегопада, я – истинная леди, а на меня смотрят даже глубоко скорбящие. Но в собственном сознании, скрытая от чужих взоров, я мертва и распластана под толщей земли, мои руки и ноги раскинуты в стороны, волосы спутаны, рот забит мерзлыми комьями. Земля заглатывает меня целиком, смакует вкус моего последнего теплого вздоха.

Это куда романтичнее, чем лежать в гробу в нашем фамильном склепе, хотя, вероятнее всего, меня ждет именно такая участь. В гробу, однако, мои юбки будут подобраны, щиколотки скрещены, руки сложены, а в чем смысл умирать так же, как жил? Если мне суждено отойти в объятья Смерти, я намерена сделать это в манере, какую в моем окружении едва ли сочтут достойной.

Ко мне приближаются две дамы в черных бумазейных платьях. Идут под руку, на обеих плотные креповые вуали, но ткань откинута и не закрывает лиц. Помню, мама́ жаловалась на жесткую материю, царапающую кожу, однако мирилась с неудобством и на людях носила вуаль, как полагается вдовам, так что смелость этих дам мне отрадна. Проходя мимо, обе приветствуют меня кивком, и я вижу, что они немногим старше Мины или меня самой. Пожалуй, даже напоминают нас пятью-шестью годами ранее. Одна – пухленькая, изящная, с шелковистыми светлыми волосами – похожа на Мину, другая – невысокая, худощавая и темноволосая, совсем как я. Они движутся с безупречной синхронностью, шаг за шагом, и доверительно склоняются друг к дружке, как сестры. Или как влюбленные.

Они останавливаются у могилы неподалеку, и светловолосая кладет на надгробие букет белых лилий. Лепестки тонут в снегу, где им суждена медленная гибель, а дамы, кивнув мне на прощание, удаляются. Я представляю, как они выходят за ворота, садятся в экипаж и едут назад к дому, который встречает их ярким, точно радостный взгляд, светом окон. Они снимут колючие вуали и присядут отдохнуть за чашечкой душистого чая, уже и не вспоминая о заснеженной могиле и обо мне, сидящей на скамейке.

С других женщин смерть слетает легко и быстро, на мне же задерживается, как аромат духов, впитывается в кожу, так что в конце концов каждый вдох служит мне напоминанием о неизбежности могилы. Освободиться из этих тисков я не могу, и когда, трепеща, встаю со скамейки, не уверена, хочу ли освобождения.

В своих черных шелковых юбках я пробираюсь сквозь места упокоения мертвых. Слышат ли они хруст снега под моими каблучками, завидуют ли мне? Я бы завидовала. Я бы возненавидела девчонку, что в сумерках крадется через мою могилу, словно призрак, ту, чья кожа на фоне черных как смоль волос кажется белее зимы, а глаза горят жизнью здесь, где жизнь неуместна. Я стараюсь ступать мягче, дабы сверх меры не раздражать обделенных.

В дальнем конце кладбища напротив кованых ворот стоят семь фамильных склепов из потрескавшегося гранита. Отделенные друг от друга плакучими тисовыми деревьями, они высятся над надгробиями, точно правители, обозревающие толпу черни. «Гладстоны» – высечено на первом склепе, «Тейлоры» – на втором. Я миную Кингов, Прайсов и Браунингов, и далее, следом за Шоу, вижу цель своего визита: седьмой склеп, украшенный каменными розами. По бокам от двери висят металлические фонари. Они не зажжены, однако фамилия «Вестенра», выведенная сверху, светится, будто бы озаренная пламенем.

Я толкаю тяжелую дверь и вхожу. Внутри не может быть светло, не в этом сумраке февральского вечера, – однако я вижу все так же ясно, как если бы держала в руке факел: затянутый паутиной пол, останки засохших цветов и холодные гранитные стены с вырезанными на них именами всех Вестенра, которые спят в этой гробнице вечным сном. Каменные ступени ведут вниз, в крипту, где вместе с женами и детьми погребены многочисленные Джоны, Генри и Джорджи, мне неизвестные. Здесь же, в основной части усыпальницы, покоятся те, кого я знала. Словно во сне, я приближаюсь к каменным саркофагам, и мои ноздри заполняет густой сладковатый запах разложения. Саркофаги смотрятся величественно, соответствуя высокому положению тех, кто их занимает.

Первая надпись гласит: «Лорд Александр, 6-й виконт Вестенра, и его супруга Ванесса». Мой прадед никогда не хотел ни титула, ни поместья. Все, чего он желал в жизни, – это моя прабабка, и, чтобы ее не потерять, он по настоянию родителей был вынужден вернуться в Англию. Конец юношеским эскападам по всему свету, конец урокам военного дела, кровопролития и власти, которым он учился у сумасбродного французского дяди, высокопоставленного чиновника при дворе императора Вьетнама. «Возвращайся на родину, – по семейной легенде, велели ему родители. – Мы примем твою невесту, если ты вернешься домой и возьмешь на себя положенные обязанности». Он согласился.

Прадеда в живых я не застала, а прабабушка скончалась, когда мне было три. Ее, совсем девчонку, муж-англичанин выкрал с вьетнамского императорского двора, и до конца своих дней она оставалась такой же изящной и миниатюрной. Помню, как она угощала меня имбирными леденцами и смеялась своим переливчатым смехом, пытаясь овладеть произношением наших жестких согласных. Когда она слегла, я целый месяц не понимала, что происходит. «Почему мы должны попрощаться?» – спросила я, глядя на прабабушку: бледная и безмолвная, она лежала на подушке и, казалось, спала. «Потому что ее путь лежит на старое церковное кладбище», – объяснила мама. «Но она же вернется, правда?» – «Нет, милая. Уже не вернется».

Я все равно не понимала. День за днем я ждала у окна в надежде увидеть, как к воротам с грохотом подъедет прабабушкин экипаж. Не могу сказать, когда я узнала, что такое смерть, помню лишь, что с годами меня начали преследовать сны, в которых я бродила в тумане, ища мама, выкликая отца, в ужасе от того, что один за другим они уйдут и я останусь одна.

Я склоняюсь над второй могильной плитой с надписью «Достопочтенный Филип Дж. Вестенра и его супруга Люси». Провожу пальцами по высеченному имени, какое ношу и сама. Оно досталось мне от бабушки вместе с улыбкой, благодаря которой полвека назад она покорила светский Лондон. Ребенком я льнула к ней, боясь лишиться и ее. «Все мы когда-нибудь уйдем, – говорила она, крепко меня обнимая. – Жизнь не может длиться вечно». – «А должна! – с жаром возражала я. – Я сделаю так, что она будет вечной».

Тот факт, что бабушка покоится здесь, рядом с дедом, служит доказательством моего провала. Я прижимаюсь щекой к ледяному саркофагу и вспоминаю обо всем прочитанном мною в отцовской библиотеке после бабушкиной кончины. Тома, посвященные загробной жизни, едва понятные медицинские трактаты со сложными рисунками человеческого тела в посмертии. Перечитав все это, я принялась изучать классический фольклор: истории о призраках, суеверия, сопутствующие похоронным ритуалам в разных уголках мира, рассказы о людях, погребенных заживо и замурованных в темных катакомбах.

С тех пор все мои сны были о смерти. Я тонула в море. Скребла изнутри крышку гроба, покуда не срывала ногти. Падала с высокой башни в речку перед замком. «Это защитный механизм, – растолковывал доктор моим встревоженным родителям. – Люси учится справляться с горем. Она это перерастет, вот увидите». Но я так и не переросла.

Ибо вот она я, в фамильном склепе, одна, в окружении мертвых. Лицо мое по-прежнему в нескольких дюймах от скелетов моих деда и бабки, а взгляд обращен на саркофаг отца. «Филип Вестенра, мл.» высечено на плите, рядом оставлено место, чтобы однажды добавить сюда же имя мама. Я поднимаю глаза выше надписи. Я вижу руку. Она свисает с края саркофага, пальцы – длинные, белые, безвольные. Запястье медленно поворачивается, пока ладонь не встает вертикально. Указательный палец призывно сгибается. Иди ко мне.

Я поднимаюсь, и вместе со мной поднимается пыль. Я шагаю к саркофагу. Крышки нет, поэтому я ясно вижу отца: черные как смоль волосы, высокие скулы, бледная, с капелькой золота, кожа – все это досталось по наследству и мне. Его глаза открыты, и, когда я подхожу ближе, он глядит на меня.

– Люси, – удовлетворенно произносит он, – я знал, что ты придешь.

В моем сердце всколыхивается тоска.

– Папа́, – отзываюсь я, беря его за руку. Его ладонь крупная, теплая и крепкая, и мои пальцы в ней утопают. – Ах, папа, как же я по тебе соскучилась!

– А я – по тебе, дитя мое. – Он садится в гробу, от широких плеч и массивного туловища во все стороны летит пыль. В уголках больших синих глаз разбегаются морщинки. – Отчего ты не пришла раньше? Я ждал.

Я опускаюсь на колени подле саркофага.

– Ждал?

– Твое место здесь. Какие чудные беседы мы станем вести, ты и я. Нам столько всего нужно обсудить, и времени у нас в избытке. – Отец с любовью меня рассматривает. – С каждым разом ты все хорошеешь. У тебя глаза моей бабушки Ванессы. Тот же цвет и разрез. Кажется, будто я вижу ее.

Его голос пронизан печалью. Он был близок со своей бабушкой и многому у нее научился: уважению к старшим, пристрастию к специям ее родных краев и даже ее языку, хоть говорил он на нем исключительно в безопасных стенах собственного дома и никогда – в курительных комнатах или гостиных изысканного английского общества. Всему тому же он в свою очередь научил и меня.

– Милый мой папа́, – говорю я и целую его пальцы.

Когда он тут, со мной, в склепе светло и тепло. Я представляю, будто мы с отцом сидим рядышком, бок о бок. Я спокойна, счастлива и любима; мучительные сны, полные теней, отступили. Худшее пришло и ушло: Смерть воззвала ко мне, и я ответила, а жизнь во внешнем мире продолжится своим чередом.

Во внешнем мире…

Солнечный свет проникает сквозь высокие окна. Я вижу, как в одиночестве нашего большого дома плачет мама. Вижу Мину в свадебном платье, ее лицо под вуалью печально. Вижу всех мужчин, которых когда-либо знала, всех тех, с кем танцевала, кто мог бы взять меня в жены и открыть мне ту сторону жизни, о какой не может толком рассказать ни одна женщина, но какую страстно тянется познать мое истосковавшееся тело девственницы.

– В чем дело, Люси? Что случилось? – беспокоится отец.

За спиной я слышу скрежет отодвигаемой крышки: это пробуждаются дедушка с бабушкой. Как и отец, они садятся в своем каменном гробу, но выглядят совершенно иначе. От обоих остались лишь клочья плоти на костях, рты раззявлены в застывших улыбках. По склепу распространяется запах гниения. Из бабушкиной ноздри выползает жирный розовый червяк.

– Что стряслось, Люси?

– Люси, останься с нами навеки!

Я в ужасе оборачиваюсь и вижу, что моего отца облепили огромные черные жуки. Они вскрывают его кожу острыми как бритва клешнями, рвут плоть, словно бумагу, отдирают куски окровавленных жил и трепещущих мышц. Его рука, сомкнутая вокруг моих пальцев, – словно костяная клетка, матово-белая и холодная.

– Люси, твое место здесь, – с любовью произносит отец, в то время как жучиные клешни вонзаются в студенистую влажную мякоть его правого глаза.

Я кричу, но изо всех оставшихся сил продолжаю цепляться за его руку. Какая-то сила пытается нас разделить. Над моим ухом слышится голос:

– Люси. Люси! Проснись!

Я стою на коленях в снегу. Вокруг меня брызги крови, похожие на капли краски на белой стене, в крови и мои пальцы. Я царапала ногтями дверь фамильного склепа.

– Ох, Люси, зачем, ну зачем ты это делаешь? – стонет мама́. У нее вид женщины, в спешке вскочившей с постели. Коса растрепалась, из-под тяжелого шерстяного капота виднеется подол ночной сорочки. Как всегда, она захватила капот и для меня и торопливо накидывает его мне на плечи.

Только теперь я понимаю, как сильно замерзла. На мне лишь ночная сорочка, белый батист до того тонкий, что в луче фонаря, который держит моя камеристка Гарриет, просвечивает насквозь. Гарриет ставит пару туфель в снег к моим босым ногам, которые тоже кровоточат – должно быть, я поранилась по дороге от дома до церковного кладбища, – и так окоченели, что камеристке приходится помочь мне всунуть их в обувь.

– Который час? – спрашиваю я, стуча зубами.

– Половина первого ночи, – устало отвечает мама и разворачивает меня спиной к склепу. Гарриет выводит нас с кладбища, освещая путь фонарем. – И добро бы еще твои приступы лунатизма случались в приличные часы, например, во время послеобеденного сна… Хотя, пожалуй, оно и к лучшему, что ты не бродишь днем. – Мама косится на мои голые ноги, отчетливо проступающие под тоненькой ночной сорочкой. Если бы я ходила во сне среди бела дня, весь добропорядочный Лондон рассмотрел бы каждый дюйм моего тела. – Идем домой. Гарриет приготовит теплую ванну, и я велю Агате подогреть для тебя бульон.

Мы проходим через ворота, меня охватывает безудержная дрожь.

– Я… я видела папа́.

Мама́ бросает на меня резкий взгляд:

– Люси, хватит!

– Но я ничего не могу с собой поделать. Доктор…

Мама́ раздраженно отмахивается.

– Речь не о твоем недуге. Твой папа тоже страдал снохождением, как и его отец, а прежде – и его бабка. Я имею в виду это, – она жестом указывает на заснеженные склепы, – эту твою нездоровую, противоестественную одержимость смертью и утратами.

Я плотнее запахиваю капот.

– С кончины отца минуло пять лет. – При свете фонаря мама выглядит гораздо старше своего возраста. – Пора тебе его отпустить.

Несколько мгновений мы стоим на снегу, глядим друг на друга, и наше дыхание в стылом воздухе похоже на обрывки тумана. Наконец мама со вздохом двигается дальше, ведя меня за собой, я безмолвно подчиняюсь. А что тут скажешь?

Как признаться, что я никогда не смогу отпустить отца, бабушку с дедушкой и всех остальных, кого потеряла? Как объяснить, что они… что сама Смерть этого не допустит? Поэтому я молчу, и мы продолжаем путь домой под зимним небом.

Глава вторая

Я – мотылек, Мина – свеча. Никогда еще я не осознавала этого яснее, чем сейчас, в моей комнате, собираясь на торжество по случаю ее помолвки. Мина стоит перед большим, в полный рост, зеркалом и, задумчиво поджав губы, рассматривает каждый дюйм своего платья. Шелк обволакивает фигуру, струится сияющим каскадом небесной синевы, идеально сочетаясь с цветом ее глаз. Я выбрала его, потому что с первого взгляда поняла, как он ей пойдет. Мина изучает переливчатый блеск материи, я же любуюсь отблесками свечного пламени, что играют в ее волосах оттенка светлого золота, убранных в низкий пучок и закрепленных при помощи моей брильянтовой заколки.

– Люси, я не могу принять это платье, – в тысячный раз повторяет моя подруга.

– Говорю же, глупенькая, оно не от меня, – отвечаю я, тоже в тысячный раз. – Я только договорилась с портнихой, а само платье – подарок к твоей помолвке от мама.

– И все же… – Мина оглаживает лиф, на фоне которого ее округлые плечи и обнаженные руки кажутся будто бы высеченными из белейшего мрамора. – Вы обе и так уже столько сделали для меня! Устроили прием, заказали цветы и шампанское, разослали приглашения…

Я смеюсь и с наслаждением растягиваюсь на кровати, чувствуя, как в бока впиваются косточки корсета.

– Мы обожаем тебя баловать, ты же знаешь.

Украдкой ловлю свое отражение в зеркале. Я вся – воплощение томной неги: лежу, опираясь на локти; мои длинные блестящие волосы цвета полуночи рассыпались по белоснежному покрывалу, точно пролитые чернила. Глаза, темные и слегка раскосые, блестят при свечах, а бледно-оливковая шея светится, выступая из дорогих французских кружев, едва способных сдержать пухлые теплые полулуния грудей. Я меняю позу, и подол коротенькой сорочки задирается. Если Мина – ангел в мечтах любого мужчины, то я – демон в их снах.

Небесно-голубой шелк шелестит, когда Мина поворачивается ко мне. Ее взгляд падает на мои голые бедра, две полоски кожи между сорочкой и кружевными кромками чулок. Щеки Мины вспыхивают, и у меня мелькает мысль, не вспомнила ли она, как и я, наш поцелуй в тот залитый солнцем день у моря.

– Люси, – с шутливым упреком произносит Мина и поднимает с пола мои кремовые панталоны, – ты когда-нибудь начнешь одеваться?

– А какой смысл? В таком виде – я жестом указываю на себя, – я заполучу муженька гораздо быстрее.

– Ты без труда заполучишь его, даже если нарядишься в мешок из-под картошки! – смеется она.

– Мужчинами так легко управлять. – Я беру панталоны и неохотно просовываю в них ноги. – Надень платье с глубоким вырезом, похлопай ресницами, проведи пальчиком по мужской руке, и тебя тут же назовут прелестной. Ничего сложного. Не требуется ни ума, ни красоты.

– Однако у тебя есть и то и другое, что служит большим подспорьем.

– Никогда этого не отрицала.

Мы смеемся, Мина помогает мне надеть платье из бледно-розового шелка.

– Как же тебе идет этот цвет! Помолвку праздную я, но от тебя сегодня просто не отвести глаз, – произносит она без тени зависти.

– Только потому, что еще никто не заарканил меня, как Джонатан – тебя.

Едва имя слетает с моих губ, как я уже жалею о сказанном. Взор Мины моментально обращается внутрь, к мыслям, надеждам и воспоминаниям, которые меня не касаются. Она крутит на пальце тонкое золотое колечко с камушком, и я испытываю какое-то детское удовлетворение от того, что крошечный сапфир, выбранный Джонатаном, и близко не подходит к цвету ее глаз, в отличие от шелка, что подобрала я.

– Не знаю, что я буду делать весной, когда он уедет. Его не будет почти целый месяц, а мы еще ни разу не расставались так надолго, – не поднимая глаз, тихо говорит Мина. В неярком освещении она выглядит словно картина, которую я повесила бы на стену, если бы не могла сохранить любую другую ее частичку. – Ты, наверное, считаешь меня дурочкой. Почти двадцать лет я видела в нем только друга, а люблю всего-навсего последние три года. Но теперь он такая же часть меня, как мое собственное сердце.

Любовь и боль Мины для меня как занозы. Они все глубже вонзаются мне под кожу, и наконец я уже сама не понимаю, то ли растрогана ее страстным чувством, то ли завидую, что она погрузится в то самое неведомое блаженство прежде меня, да еще с кем-то другим.

Я воображаю многообещающий мягкий скрип, с каким закрывается дверь спальни, представляю, как хлопок и кружево соскальзывают с плеч Мины к ее ногам, а тяжелые, озаренные солнцем волосы рассыпаются по гладкой обнаженной спине. Она подходит к сидящему на кровати Джонатану, чьи глаза горят желанием, и встает перед ним, так что его колени оказываются у нее между ног.

Джонатан. Мне хватило одного взгляда, чтобы оценить Джонатана Харкера и ощутить к нему неприязнь. Довольно высок ростом, хотя в нашем окружении других мужчин не бывает. Худощавый, подвижный – телосложение фехтовальщика. Гладкие руки того, кто зарабатывает, перебирая бумаги. Помощник стряпчего, при деньгах, вдобавок с каждым днем растет в глазах своего патрона. Темно-золотистые волосы, чуточку курносый нос и внезапная, как просверк молнии, улыбка. Даже речи его показались мне слишком умными, слишком, на мой вкус, интересными. И на Мину он смотрел по-особому, не сводя с нее теплых, нежных серых глаз, словно боялся, что, стоит ему отвернуться, как она исчезнет. Нет, никогда мне не нравился Джонатан Харкер.

Мина отрывает взгляд от кольца.

– Моя Люси, очень скоро ты поймешь, – с чувством говорит она, – что значит вот так кого-то любить.

Я улыбаюсь, крепко сжав губы, чтобы сдержать слова, произносить которые нельзя. Небрежно собираю длинные черные волосы и закалываю их в пучок шпильками с белейшим жемчугом. Гарриет уложила бы мою прическу аккуратнее, но я предпочитаю дерзкую небрежность, как после прогулки на порывистом лондонском ветру. Или как если бы кто-то провел по моим волосам грубыми руками, обжигая губами шею.

– Что ж, – беспечно говорю я, отступив на шаг назад, чтобы увидеть себя в зеркале в полный рост, – Джонатан уедет по делам, а я останусь с тобой.

– Чему я очень рада. – Мина кладет подбородок мне на плечо.

Мы с ней одного роста, обе хрупкие и изящные; она прижимается щекой к моей щеке, покуда я надеваю свои неизменные простенькие украшения: инкрустированный гагатом золотой медальон с фотографией отца и кольцо с зеленым вьетнамским нефритом, прежде принадлежавшее моей прабабке.

– И куда же его несет на этот раз? На равнины Африки или в степи Азии?

– Нет, не так далеко на восток, – смеется Мина. – Его клиент живет в дебрях Австро-Венгрии, у самой границы. Какой-то престарелый дворянин, владелец замка в Восточных Карпатах. Название этой области примерно переводится как «Горы суровой зимы». Поэтично, не правда ли?

– Ты у нас литератор, не я. Меня считают пустышкой, а тебя с твоими дневниками, даром наблюдателя и владением стенографией – талантом.

– Чепуха. Я пишу больше, чем ты, вот и все. Поддерживаю навык, чтобы в будущем помогать Джонатану в работе. Надеюсь, ему не всегда придется ездить в такую даль. – Мина вздыхает. – В горах очень красиво и все пронизано историей. Не понимаю, почему тот клиент желает перебраться сюда, в Лондон, если, по словам Джонатана, живет на вершине скалы над глубокой синей рекой.

Это описание заставляет меня вспомнить о снах, в которых я бросаюсь в бурный поток, грезах темных, пугающих и бесконечно соблазнительных. Я закрываю глаза и слушаю шепот Смерти. Представляю изумрудные горные склоны, усеянные деревушками и купами деревьев, произрастающих в тени древних каменных башен, и чувствую жгучую зависть, почти ненависть.

– Что угодно бы отдала, лишь бы поменяться местами с Джонатаном.

Мина с улыбкой обвивает руками мою шею.

– Зачем? Чтобы тоже от меня сбежать?

– Нет. Чтобы жениться на тебе, конечно! – Благодаря игривому тону, это должно прозвучать как шутка.

– Проделать весь путь на поезде у Джонатана не получится, – отмечает Мина, практичная, как всегда. – Из-за сложного рельефа. На определенном этапе ему придется пересесть в специально нанятый экипаж. Я проложила маршрут на карте при помощи красной ленточки и булавок и прочла обо всех местах, через которые он будет проезжать. Кажется, я изучила историю этой области лучше, чем полагалось бы любой уважающей себя гувернантке.

Я равнодушно отмахиваюсь:

– Поездом ли, экипажем – какая разница! Лишь бы ехать куда-нибудь, куда угодно, видеть новые лица и слышать новые голоса. Заказывать чай в заграничном отеле, сидеть в сумраке театра в окружении незнакомцев, слать домой телеграммы из далеких городов… Это и есть свобода. Это – жизнь, моя Мина.

– Звучит и в самом деле заманчиво, – признает она.

– Вообрази себе путешествие по какой-нибудь диковинной стране. – Я подношу руку к ее шее и кончиками пальцев провожу по фарфоровой коже. Мину охватывает легкая дрожь. – Ты осматриваешь достопримечательности, исследуешь окрестности, спишь в незнакомой комнате, в новой постели. Вообразила?

Мина отстраняется, лишив мое плечо тепла.

– Возможно, когда-нибудь Джонатан возьмет меня с собой…

– Я не о поездках с мужем, – досадую я на непонятливость подруги. – Представь, что ты путешествуешь так, как это делают мужчины. В одиночку… или с другом.

Она смеется:

– В одиночку! Как это вообще – отправиться куда-то одной, без защиты?

– Почему бы и нет? Да и от кого нам нужна защита?

– Не знаю, – беспомощно отвечает Мина. – От опасных людей – воров, грабителей, убийц?

– А может, это им стоит защищаться от меня! – Я вдруг испытываю яростное желание выдернуть из волос жемчужные шпильки. – Я тоже могу быть опасной, если выйду на улицу одна, просто не знаю об этом, ведь мне никогда не представлялось такой возможности, да и не представится. Я не имею о самой себе ни малейшего понятия.

– Ах, Люси, – огорчается Мина.

Я подхожу к окну и отдергиваю в стороны гардины из сливового шелка. На улице темно, однако за нашим с Миной отражением я различаю пасмурное зимнее небо, роняющее кружевные хлопья снега.

– Там, снаружи, целый мир, которого мы не увидим, – говорю я, и знакомое отчаяние – мгновенное, непримиримое, всепоглощающее – сжимает мне горло, едва не душит. – Замки, горы, леса и многое другое. Неужели шелковые платья и обручальные кольца – это все, что нам уготовано? Кажется, даже после смерти у нас будет больше свободы. По крайней мере, это тот выбор, который мы сможем сделать самостоятельно.