скачать книгу бесплатно
– Его зовут Дэниел.
Служка встал на медную пятиконечную звезду, инкрустированную в каменный пол храма ровно на восток от колонны, и двинулся от неё по ходу солнца. Сначала огонь на колонне горел ровно, но в тот момент, когда мальчик дошел до южной звезды, неожиданно вспыхнул ярче, взвившись стремительным искристым языком. Кристиан Витуни радостно улыбнулся и посмотрел на жену, но она не ответила на его взгляд, продолжая напряженно следить за ребенком, пока тот снова не оказался на восточной звезде. Оттуда служка передал мальчика в руки отца, поклонился ему, потом выпрямился и, повернувшись лицом к огню, громко сказал:
– Дэниел Витуни!
И сошел со звезды, чтобы взять следующего ребёнка. Второй служка встал на его место, держа в подрагивающих руках ребёнка Гайхаллеров. Постоял, глядя на огонь, и пошёл по кругу, гордый своей ролью в церемонии. Но когда он подходил к западной звезде, случилось неожиданное: ровное пламя вдруг пригнулось, припало к колонне, и будто бы даже солнце за окном спряталось в облаках – стало темнее. Тихий вздох пролетел по храму, а старейшина схватил Гильберту за руку так, что она поморщилась. Маленький Дэниел Витуни заплакал. И, словно испугавшись его голоса, пламя дрогнуло и выровнялось, а к тому моменту как служка достиг северной звезды, все уже успокоилось. Передав ребёнка в руки Джаелса, мальчик повернулся к центру зала и, неловко вздохнув от волнения, возвестил:
– Райвен Гайхаллер!
Снова пролетел по залу вздох, на этот раз означавший радость и что-то вроде одобрения. От мальчика Гайхаллеров ждали великих свершений и небывалых способностей. Но спустя семнадцать лет весь город будет с нетерпением ждать его смерти…
ДОМ-НА-ПЛОЩАДИ
Города-призраки… сколько на свете таких, как вы, неразличимых для глаз обывателя, либо закрытых от внешних вторжений? Кто может вас видеть, кто может пройти по вашим улицам? Кто живет в домах и какую жизнь ведет? За какие грехи вы обречены на вымирание? С небес над вами идут нескончаемые дожди или падает пепел, в лесах по окрестностям водятся призраки, охраняющие сокровища и неосвященные могилы. По ночам на улицы выходят оборотни и безголовые всадники, разыскивающие свои головы.
Городок Распиль можно бы было назвать призраком, но по сути он таковым не являлся. Люди могли свободно прийти в него и также беспрепятственно уйти оттуда, но никому не пришло бы в голову поселиться в нем. Жизнь кипела, не выходя за границы городка.
Посторонний, окажись он на этих улицах, не заметил бы какого-либо внешнего отличия от любого другого крупного поселения этого края. Те же одно и двухэтажные домики, в окружении огородов и цветников, те же улицы, может чуть более ухоженные или, непонятным образом, поддерживаемые в чистоте с легким налетом нарядности. Постороннему было бы приятно в городе… Его удивили бы только две особенности, отличающие его от еще нескольких похожих миленьких городков, раскиданных тут и там по окрестностям. Во-первых, большое количество беременных женщин самого разного возраста и, во-вторых, какое-то трепетное отношение к ним всех жителей города без исключения. К ним, да еще к детям, от младенцев до подростков. Казалось, все население, едва перешагнув за порог пятнадцатилетия, стремились к одной лишь цели: обзавестись многочисленным потомством, чтобы в дальнейшем без устали лелеять его и баловать без меры. В общем, так оно и было, с одной лишь поправкой: наличием в семье более, чем одного ребёнка, могли похвастаться немногие. Встречались и такие, кому радость родительства не доставалась совсем, сколько бы раз не предпринимались попытки произвести на свет дитя.
Так повелось, что живые дети в этом городе рождались лишь четыре дня в году.
И не быть бы городу вовсе, если бы те его жители, кому посчастливилось увидеть белый свет, не рождались бы поголовно колдунами и ведьмами. Поскольку именно так повелевало проклятие, которое лежало над городом, как тяжелое душное покрывало. Как сплошные осенние облака даже в самый солнечный день.
Те же, кто не успевал родиться в один из четырех назначенных дней, идущих, надо заметить, и не подряд даже, а раскиданных по одному на каждое время года, появлялись мертворожденными. Оставшимся в живых ничего не оставалось, как яростно бороться за следующее поколение.
За двести пятьдесят лет до описываемых событий на площади перед церковью сожгли ведьму.
В день казни никто, из стоявших на площади, не придал значения словам, что прокричала с костра несчастная девчонка. Было ветрено и пламя яростно гудело, перекрывая её слабые выкрики. Отчетливо был слышен только кашель – дрова, хоть горели хорошо, но исходились по непонятной причине густым темно-серым дымом. И в этом, пожалуй, ведьмочке повезло: она потеряла сознание раньше, чем вспыхнуло её рубище. Но времени ей с лихвой хватило на то, чтобы жестоко поквитаться с горожанами, присудившими её к казни.
– Что она там кричала? – с тяжелой ухмылкой спросил у своего друга Ирвин Стоуффоли – один из местных фермеров, селившихся на окраинах города. Его одолевало непонятное тягостное чувство и даже три кружки пива, выпитые за последний час, не могли помочь ему справиться с внезапно навалившимися тоской и страхом.
– Я не расслышал, – сказал его собеседник. – Пламя так ревело… Вроде что-то про детей и колдунов.
– И я слышал что-то подобное…
– И я, – тихо добавила жена Ирвина Меган, идущая рядом с ним. Пальцы её мелко дрожали, и она испуганно цеплялась за локоть мужа.
Странная тишина обволакивала улицы. Обычно подобные мероприятия на городской площади становились своеобразным развлечением. Впрочем, до смертной казни дело доходило редко и чаще горожанам приходилось довольствоваться видом должников в колодках у позорного столба или наказания плетьми за воровство. Последний раз полюбоваться на то, как качается в петле висельник-убийца, им довелось за полтора года до сожжения ведьмы. Все-таки на дворе было не четырнадцатое столетие, когда по обвинению в колдовстве можно было разом спалить половину местного населения. Так что в тот день у собравшихся на площади был законный повод весело провести время, согласно устоявшимся обычаям. Но веселья не получилось, и, уходя с площади, люди невольно спрашивали себя, что они сделали не так?
И как по сговору они спрашивали друг у друга:
– Ты не расслышал, что она кричала?
Ответы были однообразны:
– Что-то про колдунов и ведьм…
– Что-то про детей и колдунов…
– Что-то про ведьм и четыре дня…
Какие четыре дня? Да кто знает! Может у девчонки в голове все перевернулась от страха, вот и кричала невесть что… Пойдём, дружище, выпьем за упокой её души, может и примут её там в царствие небесное… Она же никому плохого не делала, варила травы какие-то, зверье лечила и людей тоже… А люди её на костер повели… Пойдём, выпьем.
Первое эхо того отчаянного и непонятого крика прозвучало спустя всего лишь неделю после казни. В доме булочника родился мёртвый ребёнок. Никому из его убитых горем родственников в голову не пришло связать между собой два этих события. Никому. Кроме матери малыша. Дочь булочника оплакивала свое дитя с обреченной горечью человека, знающего, за что он несет наказание. Три дня она молча плакала в своей комнате и только после того, как тело малыша было похоронено за кладбищенской оградой, она рассказала матери, что накануне родов видела во сне горящую на костре ведьму, кричащую что-то о детях. Мать в ужасе схватилась за голову, сопоставив красочное и весьма достоверное описание казни с тем фактом, что дочь не присутствовала на площади. И впервые в городе прозвучало слово, которое окрасит его жизнь в странные краски на ближайшие столетия.
– Девчонка наслала на нас какое-то проклятие!
Вернувшиеся с работ мужчины выслушали женщин, но не восприняли всерьез их влажные от слез восклицания. Однако уже на следующий день из дома булочника выполз легкий, как запах свежего хлеба, слушок о том, внук хозяина дома умер неспроста, и что жена и дочь его оплакивают ту самую ведьму.
«Так что она там кричала?»
«Я не слышал, очень громко гудело пламя…»
«Что-то про детей и колдунов…»
В течение следующих десяти дней в городе умерло еще двое малышей и, вместе с невнятными слухами, по улицам расползся страх. Осознав грозящую им опасность, жители города заметались, как стая птиц, и теперь вопрос «что она прокричала с костра?» требовал четкого ответа.
Те семьи, где ждали детей, походили на стайки диких зверей, рьяно оберегающих будущее потомство от охотников. Но что тут можно было сделать, если вместо людей с ружьями и сетями им угрожало жуткое невидимое и бесплотное проклятие?
В середине октября была предпринята первая попытка побега. Один из фермеров увез свою беременную жену в соседний городок. Через неделю они вернулись без ребёнка, потемневшие от горя, истощенные ужасом… Проклятие было наложено не на город, а на его жителей.
Фермера и его жену встретили глухим молчанием. Люди выходили на улицы, смотрели на маленькую повозку и торопливо скрывались в домах, чтобы поплакать или помолиться. Кому в чем утешение…
Но ни слезы, ни молитвы не помогали, и дети рождались мертвыми.
Жена Ирвина Стоуффоли, находившаяся в те дни на восьмом месяце, восприняла новость о бессмысленности выезда из города спокойно, словно заранее знала, что так оно и будет.
– Может уже пора выяснить, что кричала с костра эта девочка? – спросила она у мужа, не отрывая взгляда от окна, за которым только что проехала повозка. – Дала она нам хоть какую-то лазейку или решила извести нас под корень?
Ирвину нечего было ответить. Чувствуя, что не может сейчас находиться рядом с женой, он взял шляпу и вышел на улицу.
Над городом стоял плач. Потерявшие последнюю надежду женщины выли, а мужчины и вторили им.
«Мы все больше напоминаем волков», – подумал Ирвин и, вспомнив о своей жене, чуть было не завыл сам. Его Меган, глядящая в окно пустыми глазами и обнимающая свой большой живот. И требующая – не голосом и не глазами, а чем-то напряженным и тяжелым изнутри: узнай, Ирвин, узнай, как спасти нашего ребёнка!
Но сколько Ирвин не силился, он никак не мог вспомнить слов, которые кричал с костра ломкий от слез и кашля голос…
В баре трактира при гостинице в тот день собралось много народа, преимущественно мужчин. Атмосфера непринужденного веселья и дружеских посиделок, обычно царившая в этих стенах, была на корню отравлена ядовитыми испарениями проклятия. Мужчины, лишенные права иметь потомство, неожиданно оказались словно наизнанку вывернутыми. Не обсуждались в эти дни ни стервозные характеры жен, ни дикие выходки несносных отпрысков. Именно в те дни зародилось необыкновенное отношение к детям – словно каждый из них (свой ли, чужой ли) ценился на вес золота. Даже отцы многочисленных семей смотрели на мир с унынием и тоской, поскольку ужасная судьба следующего за ними поколения, казалось, уже предопределена.
То из одного угла, то из другого Ирвин слышал угрюмые вздохи, сопровождающие все тот же вопрос: «что она прокричала с костра?»
– А ведь я стоял так близко…
Трактирщик, вытирающий у стойки пивные кружки, поднял голову и удивленно посмотрел на Ирвина.
– Если бы я придавал хоть какое-то значение её словам… если бы прислушался…
– Ну и что бы это изменило? – спросил трактирщик.
– Возможно, я бы знал, как спасти моего ребёнка.
Трактирщик недоверчиво пожал плечами и снова вернулся к кружкам. Он не отличался острым умом и не мог проследить двух вероятностей разом.
– Если бы я только мог вспомнить… – тяжело пробормотал Ирвин и двумя глотками допил все, что осталось в кружке. Третьей за этот вечер.
– Примете мою помощь – вспомните, – сказал негромкий хмурый голос.
До Ирвина смысл слов не дошел. Несколько секунд он продолжал сидеть неподвижно, потом повернул голову и посмотрел на того, кто их произнес.
Это был юноша, непонятного возраста, держащий на руках хозяйского кота и прячущий глаза под длинным русым чубом. Он кутался в потрепанный шерстяной плащ с капюшоном, что было странным, учитывая близость ярко горящего камина.
– Ты что-то сказал, паренек?
– Я сказал, что могу помочь тебе вспомнить, – вкрадчиво прошептал юноша. – Ты ведь хотел вспомнить…
В другой момент Ирвин, в соответствии со складом своего характера, скорее всего не поверил бы своему собеседнику. Будь он чуть менее пьян, он, возможно, насторожился бы. Но он только невесело рассмеялся и отмахнулся.
– Брось, парень, нельзя вспомнить то, чего не знаешь. Я ведь не забыл… Я действительно не прислушивался. А ведь мог… я мог…
Юноша откинулся на спинку стула и прижался щекой к ушам кота. Глаз своих он по-прежнему не показывал.
– Мне-то почудилось, что ты готов сделать все, чтобы спасти своего ребёнка, – насмешливо сказал он.
Ирвин тряхнул головой, прогоняя хмель, наклонился ближе, чтобы разглядеть лицо собеседника, но сумел увидеть только круглый по-детски мягкий подбородок, явно не так давно познакомившийся с бритвой. Все остальное было закрыто длинной челкой и кошачьим ухом.
– Я не видел тебя раньше. Откуда ты взялся?
– Разве ЭТО так важно?
– Чего ты хочешь, кошачья ты душа?
Юноша не сдержал улыбки: прозвище его явно порадовало.
– Я хочу помочь, – сказал он. – Хоть вы этого не заслуживаете.
– В чем же, позволь узнать, мы провинились? – Ирвин был уже почти трезв, а потому почти зол. – Уж не тем ли, что разделались с бедной беззащитной ведьмой?
– Может и этим…
– Придержи-ка себя за язык, малыш. Ты знаешь, что я могу донести на тебя? В этом случае ты рискуешь пойти вслед за ней.
– Для того чтобы доносить, надо знать на кого доносишь. Разве ты знаешь мое имя?
– Не знаю. И доносить на тебя не собираюсь. Знаешь почему?
– Потому что в глубине души ты сожалеешь о том, что вы дали сжечь Эльвин. И даже не потому, что ваши дети теперь умирают. Ты действительно раскаиваешься.
Ирвин усмехнулся:
– Да ну?
Неизвестный молча прятал улыбку в кошачий загривок. И с лица Ирвина медленно сползла ухмылка. Остатки хмеля развеялись. Юноша сказал правду, хотя изначально Ирвин и не думал о раскаянии.
– Ты… кто?
– Ты разрешишь мне помочь?
Ирвин протянул руку, чтобы откинуть волосы с глаз собеседника и увидеть, наконец, с кем он разговаривает, но юноша перехватил его руку на полпути.
– Разрешишь или нет? Подумай – может, я в последний раз предлагаю?
И тогда Ирвин сдался. Почувствовав это, юноша рывком наклонил голову набок, резко, словно уронил ее. Пряди его волос съехали на сторону, и Ирвин увидел угольно-черный глаз, из которого блеснул вдруг резкий ярко-синий огонек, того ясного чистого цвета, каким бывает небо в майское утро. От пронзительного холодноватого блеска неожиданно повеяло жаром и запахло дымом…
…Ирвин снова стоял на площади перед церковью и с задумчивой неприязнью смотрел, как разгораются дрова и трепещущие на ветру, гудящие языки пламени тянутся к ногам плачущей девушки. Из толпы слышатся насмешливые голоса и ведьма по имени Эльвин («разве я знаю её имя?») отворачивается, смотрит в сторону. Потом, вдруг вытягивается во весь рост, и кричит, захлебываясь слезами и кашлем. Чтобы разобрать слова, Ирвин идет вперед, так, что костер оказывается совсем близко, и слышит, наконец-то, что хотел:
– …тьма и слёзы! Тьма и слёзы будут городу! Будут в нем жить одни ведьмы! Ведьмы да колдуны! Большими Саббатами дни отмечены, когда смогут родиться они! Остальным – тьма и слёзы! Тьма и слёзы!
Высокий рыдающий вопль пронесся над толпой, но прозвучал он не с костровища, а из толпы, слева. На него никто не успел обратить внимания: ровное жаркое пламя окрасилось вдруг клубами удушливого темного дыма, который, как нарочно, несло прямо в лицо Эльвин. Сквозь горячий воздух Ирвин попытался разглядеть кричавшего и с удивлением увидел того юношу, который спустя несколько недель вернет его на площадь…
Светловолосый незнакомец стоял, кутаясь в тот же темный шерстяной плащ. Полой этой потрепанной одежды он закрывал от огня, дыма и людского глаза маленького ребёнка… Его лицо было открыто, но искажено горьким плачем. Несомненно, кричал именно он. Да не просто так кричал, а заставлял дрова источать дым, который душил ведьму… а сам-то он кто? …почему плачет из-за этой девчонки? …зачем принес сюда ребёнка? …это её ребёнок? …или его? …или их общий? …как он вызвал дым? …или он тоже? …тоже…
Голова Эльвин упала на грудь и больше девушка уже не шевелилась. Занимался подол её рубища. Юноша торопливо уходил с площади, прижимая к себе малыша. Не желая упускать его из виду, Ирвин машинально сделал несколько шагов вперед, забыв, что сейчас он стоит очень близко к костру. Испуганный треском собственных загорающихся волос, он вздрогнул и очнулся.
…Странно было то, что треск огня не стих, но стал сдержаннее. Ирвин не сразу понял, что это трещит пламя в камине. Несколько секунд он сидел, размышляя об увиденном, вернее, просто прокручивая это видение в голове. Разгорающиеся дрова, плач Эльвин, крик неизвестного юноши…
Ирвин перевел взгляд на то место, где минуту назад был его собеседник, но теперь на табурете сидел большой бурый с черными полосами кот. А юноша уже подходил к двери, на ходу накидывая на голову капюшон. Не желая отпускать его без объяснений, Ирвин поднялся и даже успел, что-то крикнуть, но незнакомец быстро обернулся. Снова мелькнул под его челкой ярко-синий огонек… Тугая волна непонятной силы вдруг толкнула Ирвина назад, и он вынужден был сесть. Во рту у него пересохло и все, что он хотел спросить, он смог произнести лишь шепотом:
– Кто ты? Как ты вызвал дым?.. Что такое… Большие Саббаты?
Трактирщик снова поднял голову от своих кружек:
– Ты что-то сказал, Стоуфолли?
– Кто был этот парнишка?
– О ком это ты?
Ирвин указал на табурет с котом:
– Только что он сидел здесь. Светловолосый, в шерстяном плаще с капюшоном.
Трактирщик усмехнулся:
– В плаще? Так он, видать, проезжий. Откуда мне знать, кто он был. Зачем он тебе сдался?
– Он… – Ирвин запнулся на полуслове, не зная, как объяснить. – Он как-то связан с этой ведьмой.
Усмешка сошла с лица трактирщика, он смачно плюнул на пол, словно забыв о том, что в своём трактире чистоту он ценит едва ли не сильнее, чем выручку.
