Первый год. Чужая эра

Михаил смотрел на инженера и злился, все сильнее и сильнее. Идея взорвать Башню была безумна. И не потому, что это означало сжечь заживо почти сотню людей. Это означало испортить саму Башню, разрушить все, что нажито. Михаил удивился, осознав, что уже смирился с мыслью о том, что им всем конец. Но от мысли, что может рухнуть Башня, целый символ, что пропадут припасы и убежище для тех, кто в будущем обязательно придет, – а люди всегда приходят в Башню, – Михаила почти трясло. Это бред. Непозволительное безумие. И давать повод им сейчас верить, что все получится, – еще хуже, чем врать про Дом.

– Так, тихо, – Михаил встал, включив командный голос, хотя никто и не говорил. Снова резануло по сердцу – не обернулся почти никто, никто его не слушал.

– Я сказал, тишина! – и он стукнул кулаком по столу.

Постепенно все перевели внимание на Михаила. Один старший инженер все курил и курил в потолок.

– Мы не будем, – прокашлялся, начал снова. – Мы ни при каких условиях не будем уничтожать генератор и Башню.

Сменилась музыка. Народ проглотил вердикт коменданта и залпом повалили слова:

– Так мы же не уничтожать…

– Мишка, ты что! Это же…

– Товарищ комендант, тут же…

Они перемешивались, сливаясь в один единственный довод, с которым спорить было невозможно – все хотят выжить.

– Нет! Вы знаете, что это – самоубийство! Мы не только ничего не добьемся, но и себя убьем. Не прилетят так быстро вертолеты, и до Дома мы не дойдем. А здесь просто все задохнутся и зажарятся. И это при условии, что все здание к чертям собачьим не рухнет!

Начались возражения, снова пошел поток идей… Все начали кричать Михаилу. И он обессилел от того, что понимал свою правоту, знал, что он прав, а они – нет. Он знал, что его доводы верны, а их – ошибочны, ему было даже смешно слушать их пустые надежды. Нужно было убеждать, доказывать. Из-за этого чувствуешь бессилие. Но доказывать он уже ничего не мог.

– Дядя Коля! – громко обратился Михаил к инженеру, раздвигая руками завхозов.

Инженер сидел и курил.

– Старший инженер Никитин!

– Ну что ты орешь, как петух? – огрызнулся дядя Коля и сел ровно. – Что тебе надо?

– Сразу скажи – сдохнем же все?

Люди развернулись, посмотрели на старшего инженера.

– Никитин. Отвечай.

Дядя Коля поправился, ухмыльнулся и выплюнул:

– Ясное дело. Иначе никак. Но их – заберем, – и он ткнул пальцем вниз.

Михаил протянул руку и схватил КПК со стола.

– Э, слышь! А ну дай сюда! – закричал дядя Коля и вскочил со стула.

Михаил тщеславно заметил, что завхозы все-таки преградили инженеру дорогу. Верят, значит. А может, просто привычка.

– Слышь, петушара, дай сюда! Да что вы его слушаете, лоха этого! Он вам говно в уши пихал полгода, а вы его слушаете!

Завхозы держали озверевшего, тюремного Колю, но глядели они на коменданта.

– Да нет здесь уже главных, нету! Все уже сдохли! Вы врагу сдать все хотите, я не понял? – кричал инженер. Датчик на нем запищал, и он сразу рефлекторно притих. Михаил убрал КПК во внутренний карман шинели, начал:

– Мы будем обороняться до тех пор, пока…

И наступила тьма.

Свет погас мгновенно. Он не замерцал, не затух – он просто исчез. Вместе с ним исчезла музыка. На секунду Михаилу показалось, что он потерял сознание или умер – так внезапно исчезла реальность. Темнота была абсолютной, твердой, физически ощутимой. Удаляющей звуки веселой, глупой музыки. Но другие звуки ворвались в его сознание – воющий снаружи Башни ветер, далекие и близкие раскаты грома, останавливающиеся лопасти внутренней системы вентиляции. И чей-то женский крик этажом ниже.

Реакция была мгновенной. Этого, только этого все и ждали. Ругались, ссорились, надеялись – только ради того, чтобы хоть как-то приблизить момент, наступления которого никто не хотел. Словно легче стало – завхозы достали фонари, побросали сигареты, побежали к выходу. Где-то раздался методичный треск, и верхние этажи наполнились гулом включаемых запасных генераторов. Меньше чем через минуту свет вернулся, но был уже другим – болезненным, дергающимся.

Михаил так и стоял во главе стола, в теперь уже пустой комнате штаба. Перезагружались немногие важные компьютеры, но в основном ничего не работало. С потолка в паре мест почему-то начала капать вода.

У коменданта не осталось сил. Он вдруг проникся какой-то бесконечной, почти детской жалостью к самому себе. Ему было обидно за себя, за то, какой он. Весь, целиком. И с этой обидой за себя смешивалась странная обида на других. Почему так? Почему его ранг, его должность ничего не значат? Почему все знают, что им сейчас нужно делать, а он – нет? Он не так себе представлял экстренную ситуацию в Башне. Не что ему будут перечить, сомневаться в нем. Почему раньше он мог, а сейчас – не может? Он думал, все будут его слушать, выполнять его приказы и решения. А все и без него, без коменданта, знают, что делать, где стоять, кого защищать. Значит, не верят? Или, может, и не нужен Башне никакой комендант?

Михаил постарался собраться с мыслями и выйти из болезненного состояния. Быстро налил себе выпивки, но, помешкав, пить все же не стал. Подошел к главному узлу и запустил на терминале экстренный вызов. Пусть никто не придет, не прилетит – но пусть знают, что Башня еще держится.

С нижних этажей доносились крики. Детей и небоеспособных загоняли повыше, закрывали, уводили вместе с санитарами в тылы. Слышались голоса вахтеров, кто-то рассыпал на пол патроны и тихо матерился. Открывались сейфы с запасным оружием.

Забежал молодой охранник, справился, ждать ли коменданта. «Неужели думают уже, что не приду?» Михаил взял «Сайгу» и зачем-то проверил магазин в пистолете, хотя прекрасно знал – заряжен, исправен. Видимо, опять захотелось придать действиям какой-то картинности. Поглядел на бумажные ленты на вентиляционном коробе. Висят. Нет подачи воздуха.

Уже неважно.

Комендант занял место перед главной дверью на двадцать первом этаже. На дверь смотрел пулемет и несколько легких стволов. Охранники настороженно ждали. А Михаил думал о Башне. О том, каким символом она была не только для всего района – для целого города. Чуть больше года назад, когда еще все было непонятно, страшно из-за неясности, Башню уже начали обживать. Укрепили, оборудовали энтузиасты, не верившие в эвакуацию и власти. Использовали сначала как эвакуационный пункт, потом как аванпост. В Башню шли люди – спасаться, жить, рожать. Тогда не было еще никаких комендантов, завхозов, и выжившим казалось, что все скоро кончится. В то время Башня, только-только ставшая сильной, слишком расслабилась.

После первого погрома пошли слухи, что небоскреб для жизни больше непригоден. Что те, кто напал, разорил его, выгнал или убил всех людей – сами обосновались там. Но рейдеры и охотники утверждали, что Башня пуста. И спустя пару месяцев при помощи экстренной комиссии из Железного города ее оживили снова. Людей было меньше, но работа кипела. Город уже был мертв, но в нем, в самом центре, вновь зарождалась жизнь. Башня снова согрелась, задышала. Соединяла районы с помощью радиопередач, посылала отряды на рейды, даже начала торговать с другими убежищами…

Михаил не смотрел на дверь. Он просто глядел в пол. Возможно, все, что сейчас происходит – правильно. Башня снова слаба. Люди гибли или уходили, запасы медленно, но верно шли к концу. Новые специалисты не успевали перенять все знания прежних. Оборудование изнашивалось. И все это – за один год. Возможно, сейчас – важный и нужный момент для Башни. Ее нужно очистить, чтобы те, кто придут сюда снова – сделали ее еще лучше.

Из-за грома и шума было непонятно, есть ли кто за дверью или нет. Михаилу казалось, что он слышит, как они, снизу, бегут наверх. Ломая решетки, пробивая шаткие гипсокартонные стены, снося целые комнаты. Бегут, толкаясь, в тишине. Только очень часто дышат. Бегут на запах, на шум. На страх. Но их здесь никто не боится. Боятся других. Тех, кто идет следом. Тех, о ком почти никто, кроме обитателей Башни и их союзников из Железного города, и не знает. Тех, кто сказал Михаилу холодное «Спасибо».

А может, все это ему кажется? Может, и нет никого? Пошутил кто-то в радиоэфире? И не стоят они сейчас за толстой стальной дверью, не смотрят на нее, не давят массой? А вдруг пройдет все, переждет Башня, выстоит?

Первого удара в дверь почти никто не услышал. Не услышал ни Михаил, направивший дробовик на серую сталь, ни охранники. Только престарелый вахтер, сидящий в первом ряду, разобрал скрежет о металл и зажмурился. А затем удары начали раздаваться чаще и чаще, громче и громче. Резанул по уху злой, безумный, истеричный гортанный крик, идущий прямо из-за двери, и ему вторили эхом десятки других глоток с нижних этажей. Не кажется. Все – правда.

Стрельба, одиночными, началась внезапно, очень тихо. И совсем не там, где Михаил находился и где ее ждал. «Обошли?» – пронеслось у него в голове.

– Правое крыло, санитарный зал, – тихо и сухо сказал кто-то из висевшей на груди вахтера рации. Истошно залаяли собаки. И уже громче и злее затрещали на этаже выстрелы.

Теперь Михаил бежал впереди всех. Мимо пробегали люди, толкая друг друга, что-то крича, путаясь и теряясь. Начинали пищать датчики – и тут же прекращали. Кто-то за спиной Михаила начал орать «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“…»

Охранники пытались закрыть стальные створки санитарного зала, наваливаясь на них. Два вахтера стреляли короткими очередями и одиночными в дергающуюся темноту за дверями, в мускулистые руки, в обезображенные ненавистью лица, в цепкие ноги. Из-за двери лазарета дьявольским хором доносились крики вломившихся в зал, и им тихо вторили вопли еще живых больных, которых рвали, бросали об стены, били лицами об пол. Им уже было не помочь.

Кровь за несколько секунд успела покрыть все, висела в воздухе. Раненая немецкая овчарка визжала от боли, но вгрызалась в горло упавшему и пытающемуся вползти в коридор силуэту.

Михаил выстрелил в темноту и почувствовал удар отдачи. Рядом с ним навалились на двери подоспевшие завхозы. Кто-то тоже начал стрелять, и на глазах коменданта шальная пуля одного охранника пробила шею стоящего впереди вахтера. Но никто этого не заметил. Крики ломившихся, полные злобы, были почти заглушены стрельбой и матом обороняющихся.

Михаил схватил ближайшего вахтера и прокричал ему на ухо:

– Гранату в помещение! Ну!

Ни тени сомнения. Никаких глупых мыслей о том, что там еще есть люди, а взрыв в помещении опасен. Вахтер, молодой парень, неопытно схватил гранату обеими руками и принялся возиться с чекой.

Мимо Михаила прошел, пошатываясь, какой-то мужчина с вырванной, висящей челюстью. Шаг, еще шаг. Упал. Санитары оттащили его за угол.

Вахтер вырвал чеку и, начав кричать как заведенный:

– Граната! Граната! Ложись, граната! – метнул ее в открытый проем.

Стрельба, еще стрельба. Уже ничего не слышно, и не видно из-за дыма. Кровь смешалась с дымом и висит в воздухе красным туманом. Дышишь – дышишь кровью. И вот волна разрывает дверной проем.

Взрыв разметал всех. Граната, судя по всему, не пролетела и нескольких метров, завязнув в комке из живых и мертвых тел. Отброшенный в сторону, Михаил лежал и ничего не слышал. Рядом упали еще двое, один случайно выстрелил из дробовика соседу в ногу. Еще кровь. Части человеческих тел, разбросанные вспышкой, вперемешку с осколками. Кто-то пытается уползти. Кто-то стреляет в темноту санитарного зала.

Михаил хотел вскочить и закрыть двери, но тело не слушалось. Комендант ничего не мог сделать, хотя очень хотел. Ни встать, ни повернуться, ни даже моргнуть.

Чьи-то руки схватили его за шинель. Но вместо того, чтобы оттащить назад, полезли внутрь, под одежду, нещадно дергая Михаила и тряся его. Склонилось окровавленное злое лицо дяди Коли, пошевелило губами, будто засмеялось в звенящей тишине. Руки нащупали КПК, вытащили его из кармана, а коменданта бросили назад, в кровь и тела.

Лицо инженера исчезло.

Михаилу не казалось, что прошла целая вечность. Наоборот, он успел только удивиться, как же все быстро происходит. Вот уже пробежали по нему ноги тех, кто пришел снизу – черные, горячие, босые. Вот погиб последний мальчик, пытающийся достать пистолет – это он бросал гранату или другой? Вот первая волна влилась в коридоры этажа, и стрельба и крики понеслись по всем коридорам. А ему казалось, что это всё – пара секунд.

Собравшись с силами и отбросив мертвое тело, Михаил встал. Он чувствовал, что весь промок в чем-то теплом, разном. С груди упали куски чьей-то одежды и тела. «Сайга» осталась болтаться на шее. Шатаясь, комендант попытался закрыть двери, с обеих сторон заваленные телами, но это было уже невозможно, да и бесполезно. За его спиной в дергающемся свете проскочил человеческий силуэт и умчался прочь. Звуков почти не было.

КПК.

Михаил неровно побежал по коридору в сторону лестницы, к штаб-этажу. На лестничной клетке на него кто-то неожиданно выскочил, и комендант тут же выстрелил. В ответ раздался жалобный крик и шум скатывающегося вниз по ступенькам тела. Свой? Чужой?

Уже неважно.

Казалось, бой идет везде, но только не там, где находился комендант. Всюду лежали тела жителей Башни и незваных гостей, но живых – живых уже не было. Пробежала собака, взвизгнула и ринулась быстрее вдоль стены. Свет мерцал, почти каждая лампа была забрызгана красным. Башня словно тряслась – или трясся сам Михаил.

Перед подъемом к штаб-этажу на полу сидел раненый – судя по лохматым волосам и почти обнаженному телу, один из нападавших. Он злобно, исступленно бил головой мертвое тело Вадима Николаевича о ступень лестницы и дергался из стороны в сторону. Из спины его хлестала кровь. Михаил остановился, шатаясь, и направил на него дробовик. На коменданта повернулось обезображенное, полное безумия лицо с окровавленным ртом и вперилось в него красными глазами. Михаил спустил курок. Выстрела не последовало.

Держащий за голову доктора безумец издал что-то, похожее на рык, и дернулся назад. Михаил замер. Тварь еще раз, как-то неуверенно, ударила голову об пол. Жуткий, холодный звук кости, касающейся бетона. Михаил не услышал его, а почувствовал. А затем тварь замерла, быстро и неровно дыша.

Михаил медленно двинулся наверх, глядя на врага. Безумный гость провожал его, следя за ним бегающими глазами, но все так же не двигался. Комендант, не соображая, дошел до двери, медленно достал ключ, только сейчас вспомнив про пистолет. Покрытый кровью безумец ничего не делал, лишь злобно, яростно дышал и дергался, словно ненавидел сам воздух. Михаил вошел и заперся изнутри.

В штаб так никто и не ворвался. Здесь просто никого не было. На столе все так же стояли бутылки, продолжала дымиться пепельница. Лишь перед центральным компьютером стоял спиной старший инженер. Неподалеку лежал КПК, подключенный к системному блоку сервера.

Судя по тому, что инженер даже не обернулся, скорее всего, его тоже оглушило взрывом. А может, он просто не хотел отвлекаться. Пощелкивая мышкой, измазанной в густой крови, Дядя Коля изредка нажимал что-то на клавиатуре. Через его плечо Михаил увидел программу управления генератором, написанную для них давно погибшим программистом. Зеленоватое, схематичное изображение генератора, шкалы, цифры. Даже при обрыве главных линий контроль сохранялся с помощью запасного узла и сотен метров витой пары. В любую секунду инженер мог нажать кнопку и уничтожить генератор. Уничтожить Башню.

Комендант замахнулся дробовиком, держа его за ствол, и ударил старшего инженера по затылку. Тот упал, выпучив глаза, из его носа сразу пошла кровь. Он попытался схватиться за пистолет, но не смог и заерзал на полу. Михаил, опустившись прямо на инженера и прижав его к полу, сжал дробовик до боли в пальцах и занес его над головой дяди Коли.

За то, что пришлось соврать.

За то, что пришлось снять датчик.

За то, что не справился, не защитил.

За неуважение.

За все…

За то, что он, комендант, сегодня выдал сам, по глупости, местоположение Башни.

Михаил теперь бил не прикладом, а стволом. На последнем ударе «Сайга» выстрелила, и размозженная голова инженера просто исчезла, а оружие вылетело из рук. Ослепший на мгновение Михаил отвалился к стене, но тут же протянул руку и схватил КПК. Вырвав его и уронив вместе с ним системный блок, он бросил прибор в сторону. На экране компьютера погас сигнал бедствия.

Слух медленно возвращался к Михаилу. В дверь стучали и что-то кричали. Может быть, это были свои, но проверять комендант уже не хотел. Убедившись, что генератор не работает и не загорится, он открыл потолочный люк, приставил лестницу и полез на крышу.

Буря словно рвала город на части. Ветер не свистел – он орал, как будто бы от боли орал сам город. Грозовой фронт сходился над рекой. Дождь болезненно бил в лицо. Молнии, вырывающиеся из низких туч, ударяли в здания, в воду, в остовы машин. Грохот стоял такой, что невозможно было услышать ничего другого. Башня ощутимо шаталась.

Михаил огляделся. Под почти сорванными ветром тентами еще лежали запасы сигнальных огней, которые должны были обеспечить навигацию железногорским вертолетам. Моментально промокнув и замерзнув, Михаил закрыл люк и двинулся к тентам. Добрался, ногой перевернул ящик. И в этот миг увидел – далеко, почти в центре города, – разметанные сигнальные огни на прибрежной высотке. Так вот куда сел «Авангард»… Жаль.

Михаил подобрал фальшфейер, зажег его и бросил в кучу, к остальным. Пусть знают, что Башня стоит, что не взорвалась, что выдержит.

Комендант не знал, что будет дальше. Он хотел еще раз окинуть город взглядом, поднять в себе какие-то чувства. Вдохновиться перед неизбежным финалом. Но единственным, о чем он думал, было то, что это именно он, Михаил, виноват во всем, что случилось. Он сказал, проболтался в радиоэфире, зная, что его, скорее всего, прослушивают. Он подвел их всех. Как подвел тех, кого отпустил в Дом. Все его решения были ошибкой. Всегда.

Михаил стоял на краю площадки, с которой должны были забрать почти сотню человек сегодня днем, в последнюю неделю весны. Он стоял, и снова ненавидел. Но теперь он ненавидел не себя, дядю Колю или обстоятельства. Он просто, целиком, ненавидел всё без остатка. Не было отречения, искупления. Была отчаянная ненависть, граничащая с презрением. И еще была невыразимая усталость. Комендант сделал шаг. Дальше – только пропасть в дождь.

Люк на крышу открылся. В свете сигнальных огней показались фигуры. Михаил обернулся, мокрый, раненый, уставший и злой. На него медленно двигались трое.

Дошли все-таки, вслед за всегда бегущими впереди них безумцами. Прослушали, узнали. Еще одна их небольшая победа. Кто они? Да какая разница.

Не важно.

Михаил понимал, что сейчас ему нужно прыгнуть. Это было бы красиво, эффектно. И честно. Как капитан с тонущим кораблем. Картинно и зрелищно. Но у него уже не было сил. Он упал на колени, и вдруг все понял.

Понял, все это – неважно. Ему не нужно бояться и нервничать, нести ответственность и быть кому-то должным. Хватит с него отдавать, переживать. Он не хочет умирать. Башне эта его гибель не нужна, она ее не заметит – ей просто плевать на всех. Ей неважно.

Они медленно шли к нему. Их худые спокойные лица ничего не выражали. Только из-под капюшонов плащ-палаток, слишком спокойно висящих на таком ветру, блестели глаза. Они шли уверенно, твердо, словно ни ветра, ни грома не было. Им было все равно. Им тоже было неважно.

Когда они подошли почти в упор, Михаил посмотрел каждому в глаза, а затем протянул ближайшему руку. Ему помогли встать и повели назад, вниз, вниз, к выходу из Башни, брошенной, уже пустой и ждущей новой жизни.

Михаил спускался и понимал, что принял решение, которое до конца своих дней будет считать самым правильным.

Конец

* * *

– Вы там как будто были… – скептически, медленно сказал после большой паузы Кислевский, окончив записывать все и в блокнот, и на диктофон.

– Я его знаю хорошо, – ответил Гришин и выпил вторую за вечер стопку. – Знал, в смысле.

Кислевский, в начале рассказа угостившись водкой, пока ко второй не притрагивался.

– Кого, коменданта Башни?

– Ага. Слабый он был. Хотя деятельный.

– Как-то странно, чтобы слабый человек в Башне на главной должности сидел.

– А я думаю, Данила, после всего этого только слабые-то и остались.

Кислевский убрал блокнот, понимая, что история, которую он получил в совершенно неожиданном формате, окончилась, и потянулся в карман за пачкой сигарет.

– А мне кажется, что только сильные. Можно у вас курить?

Курить обычно было можно везде и всюду, но из вежливости Кислевский все же поинтересовался. Гришин, к его удивлению, без особой радости уставился на вытащенную сигарету.

– Сильные все, Даня, это теперь те, одуревшие. А мы – слабые. Ты вот слабый.

И он, кивнув на сигарету, вытащил из ящика стола большую пепельницу в виде рыбы, начисто отмытую.

– Кури уж, что.

Кислевский, уже неуверенно, потянулся в карман за спичками и, вспомнив, что отдал их Гришину, начал искать взглядом коробок на столе. Однако обнаружил он только горстку щепок, лежащих под пальцами собеседника. Тот, словно сам только заметив это, смахнул мусор в ладонь и бросил в картонную коробку под столом.

– Вот, на, – сказал он, протянув журналисту тяжелую зажигалку с косым отверстием для пламени. Кислевский прикурил, чуть не опалив нос длинной струей зеленоватого огня, и рефлекторно убрал зажигалку в карман. Гришин этого не заметил, или не придал значения.

– Доложить бы надо, что ты приехал, – сказал он и пощелкал по клавиатуре ноутбука. – А связи-то нет… Опять оборвалось что-то. Сотовый ловит?

Кислевский поглядел на треснувший экран и помотал головой.

– Уже пару дней как беда с ней. А по рации вы можете?

– Не велено пока. Только проводами или сотой, до особого распоряжения. Ну, подождем.

Кислевский пожал плечами.

– Все равно, как-то вы так… художественно рассказываете. Я узнавал детали, но там ни про генератор этот, ни про… в общем, там все… – Кислевский развел руками.

– Не так? – спросил Гришин. – Сухо?

– Ну да. Вот откуда вы можете знать, как он умер? И что к нему эти… – Кислевский слегка замялся, – холодные могли прийти?

Гришин слегка пожал плечами.

– Холодные? Неплохо. Ну давай будем считать, что это художественный вымысел.

– Нет, ну ладно, будем считать, но… Мне же не байки нужны. Мне нужны факты какие-то интересные, истории.

– А чем тебе не история?

– Ну вдруг вы ее выдумали? – спросил Кислевский, разгоняя висячий густой дым. Гришин тоже махнул, отгоняя табачную завесь от своего лица, и поморщился.

– Слушай, Даня, а что ты хочешь написать вообще?

– Я же говорил – некое такое…

– Некое, такое, – раздраженно перебил Гришин и налил себе еще водки, однако пить не стал. – Журналистика, типа, да?

– В целом, да.

– «В целом»… Язык у тебя, Даня, забит. В тексте тоже видно. Не журналистика, не беллетристика. Так, казуистика.

Гришин снова открыл листы с текстом Кислевского, чем вызвал у последнего сильнейшее раздражение. Датчик на шее журналиста издал недовольный писк. Гришин настороженно поглядел на гостя.

– Ты Пулитцера, что ли, хочешь получить?

Кислевский не нашелся, что ответить, и поглядел на Гришина с удивлением. «Казуистику» и «Пулитцера» он уже и сам успел позабыть.

– Вот ты, получается, у нас последний журналист, так?

– В целом… – начал Кислевский, осекся и нахмурился сильнее. Замечание простого сторожа о забитости языка его весьма задело.

– А зачем тебе быть последним журналистом, а не первым писателем?

– В смысле?

– Сиськи свисли, – хмыкнул Гришин и опрокинул стопку, недовольно и со свистом втянув носом воздух. – Вот ты читал много? Помнишь книжки, например, про войну? Про Великую отечественную, или там, скажем, наполеоновскую?

– Помню.

– А сколько из них было написано прямо во время войны? По горячим впечатлениям?

Кислевский задумался и вновь пожал плечами. Вопрос показался ему провокационным и немного бессмысленным.

– Вы к чему это?

Гришин вместо ответа встал и молча вышел в соседнюю комнату. Послышался какой-то лязг, похожий на звон металлического подноса, и тихий мат. Через пару минут он вернулся, и, принявшись вытаскивать из дальнего ящика, служившего холодильником, консервы и галеты, наконец ответил.

– Людям, Даня, нахрен не нужны просто истории, факты про то время. Оно было-то вон, в прошлом году, считай. Они всё это помнят, до кошмаров. Им зачем документальные сводки?

Усевшись за стол и закрыв ноутбук, он открыл консервы ножом. Кислевский заметил, как трясутся его руки.

– А вот если ты не хронику писать будешь, а книгу, прям настоящую книгу, со всеми этими «он подумал, он посмотрел» – то это другое…