Жизнь в эпоху перемен. Книга первая

Царь Александр Третий – отец нынешнего царя Николая Второго так и ответил на письмо своего министра просвещения: не надо, мол, учить детей из низших сословий, баловство это и грамота крестьянам и рабочим ни к чему.

Царь Николай Второй на свою коронацию в Москве истратил больше денег, чем казна тратит за год на обучение по всей стране. Так что, Аринушка, придумывай сама, как своего сына обучать дальше – я в этом деле тебе не помощник, о чем сожалею.

Кстати, когда Николай Второй, короновался, там задавили сотни людей, но царь лишь выразил сожаление и продолжил веселиться, как ни в чем не бывало. Тогда в народе его и прозвали Николай Кровавый.

– Бог с вами, Иван Петрович, – возмутилась Арина. – О царе-батюшке и такие слова поганые. Помолчите лучше, а не то я больше с вами на диван не лягу. Не к лицу учителю хаять царя-батюшку, как нам говорит поп Кирилл в церкви.

– Не я эти слова придумал, Арина, – возразил Иван, но если тебе не нравится, то прекратим этот разговор и я думаю, потом, жизнь тебе откроет глаза на устройство жизни в России.

Почему крестьянин день и ночь бьётся на своем клочке земли и не может свести концы с концами, а помещики ничего не делают и живут припеваючи? Потому что владеют землей. Мой род дворянский, но все мои предки и отец тоже, всегда жили своим трудом, а не с доходов от земли и поместья. Надеюсь, что твоему сыну Дмитрию удастся встать на ноги, выучиться и лет через десять он сам поймет, что к чему и как жить нужно по справедливости. А нас с тобою, Арина, пока я живу здесь, всегда будет мирить наш диван – к твоему и моему удовольствию.

Больше Иван таких бесед на политические темы с Ариной не проводил: не дай бог кому-нибудь проговорится – сразу выгонят с учительства и волчий билет сунут в зубы: после 1905 года охранка и политический сыск действовали беспощадно и чуть– что людей выгоняли с работы, а иногда и ссылали в Сибирь. Чем объяснять Арине устройство власти, лучше и приятнее помять ей груди, втиснуть в женщину мужское желание, удовлетворить плотские чувства и потом замолить прелюбодейство в церкви, поставив свечку под проповеди отца Кирилла.

На Рождество приехала из города Могилева старостина дочка Татьяна, совершенно преобразившаяся за несколько месяцев городской жизни.

Иван, зайдя к старосте по какому-то личному вопросу и не зная еще о приезде Татьяны, неожиданно увидел девушку, которая вошла в комнату, где он беседовал с Тимофеем Ильичем, и буквально остолбенел. Перед ним стояла молодая женщина, в городском платье, подчеркивающим совершенство девичьей фигуры. Прекрасное лицо Татьяны излучало спокойствие и доброжелательность, что свойственно красивым женщинам, осознающим свою привлекательность и милостиво разрешающим все остальным любоваться собою, но лишь издали, не позволяя приятельства или более глубоких отношений. Как мужчина любуется розой в цветнике у садовника, не рискуя сорвать этот цветок, видя острые шипы, окружающие его, так и Татьяна выглядела прекрасно, но в её взгляде Иван увидел уже не любовь, а холодное безразличие и сожаление к нему.

– Совсем забыл обрадовать вас, Иван Петрович, приездом моей старшей дочери Татьяны на рождественские каникулы, – засуетился староста. Вы же симпатизировали ей и часто хвалили за успехи в учебе, а сейчас она тоже учится в городе и будет учительницей, если какой хлыщ городской не уведет мою Таню замуж и не запрет в светлицу, чтоб другие мужчины такую красоту не мусолили взглядами косыми и не сглазили мою девочку.

Ну, что берешь, Иван, мою дочь в жены, пока она снова в город не уехала, – пошутил староста и смолк, увидев, как гневно вспыхнули девичьи глаза, вспомнив, видимо, ту обиду, что нанес ей Иван, отказавшись взять её девичью честь, что она предложила сама, утром Пасхального дня, а потом узнала и об его связи плотской со служанкой Ариной – такое не прощается.

– Ну, что вы, папенька, – Ивану Петровичу не до глупостей, вроде женитьбы, он собирается еще учиться дальше – глядишь годам к тридцати и выучится, займется наукой, а там уж и вовсе жена будет не надобна по возрасту, – с горечью подколола Татьяна учителя, глядя ему прямо в глаза. Староста, поняв, что произошло нечто негодное, заторопился выйти на кухню, чтобы приказать собрать на стол к чаепитию, оставив дочь с учителем наедине.

Иван замялся, не зная, что сказать девушке, которая когда-то призналась ему в любви, а теперь холодно и презрительно глядела на него как на постороннего и неприятного человека.

– Слышал я от Тимофея Ильича, что вы, Таня, в город уехали и устроились в учительскую семинарию, выдержав испытания. Жаль не успел попрощаться с вами перед отъездом к отцу, где и провел почти все лето, – сказал Иван, присаживаясь на стул и приглашая девушку сесть рядом.

– Спасибо, я постою в присутствии учителя, – дерзко ответила Таня. – Зачем вам было прощаться со мною, коль вы сожительствуете со служанкой Ариной. С нею вы, наверное, попрощались и встретились горячо, после возвращения от отца. Да и там, видимо, подыскали себе подружку на лето, чтобы не скучать в одиночестве. Как говорится, наш пострел, везде поспел.

Я-то считала вас порядочным человеком, потому и предложила свою любовь, но зачем вам девичья любовь, коль служанка ублажает вас плотскими утехами. Мне вы говорили, что не можете пока жениться, потому что хотите доучиться в институте, а сами распутничали со служанкой, и, может быть, еще и смеялись вместе с нею над моими светлыми чувствами к вам, – горько сказала Татьяна, едва сдерживая слезы обиды.

– Эх, какой верною женою я была бы вам, Ваня, на всю жизнь. Ведь девичье чувство не подводит, если оно настоящее, а у меня к вам было именно настоящее чувство. Я готова была поехать за тобою на край света: учились бы вместе и как-нибудь выкрутились: отец помог бы посильно, но с милым рай и в шалаше и мне ничего не надо от тебя – лишь бы любил меня. Но ты отверг меня тогда и сейчас продолжаешь сожительствовать со своею Ариною – я это по лицу её догадалась, когда случайно встретила вчера на улице, но она, видимо, тебе об этом не сказала.

Любовь – это когда душа и тело вместе стремятся к одному человеку, а ты, Иван, разделил свою душу и тело: душою, я вижу, ты тянешься ко мне, а тело свое тешишь со служанкой и этого я простить никогда не смогу. Взял бы меня тогда в Пасху невенчанной женою, и не было бы никакого разлада у тебя в душе и у меня тоже.

Мужская твоя похоть пересилила душевное стремление и больше наши пути уже не пересекутся никогда. Поддался ты, Иван, слабости мужского желания и потерял меня навсегда. Хороший ты человека, но малыми слабостями своего характера сам себе и вредишь, и так будет с тобою и впредь: уступишь в малом – потеряешь большое.

Прощай навсегда. Спасибо, что надоумил меня учиться дальше – иначе в этом селе мне тяжело бы было встречать тебя на улице или здесь дома и сожалеть о несбывшемся нашем счастье. Завтра я уеду и, видимо, больше мы с тобою уже не встретимся. Прощай! – закончила Татьяна, подошла к Ивану, наклонилась и поцеловала его прямо в губы, оставив учителя в полной растерянности от услышанного.

– С этой девушкой рядом я мог бы достигнуть всех своих мечтаний, не поддайся плотской похоти к Арине, – думал Иван. – Да и сейчас можно было бы все поправить, не проговорись случайно Арина о нашем блудстве. Сам виноват: хотел плоть свою ублажить с одной, а душою тянулся к другой – верно это подметила Татьяна: душа и тело мои разделились, а могли бы слиться вместе с Татьяной, которая мне нравилась, но приязнь оказалась настоящей любовью. Надо было тогда, когда она обнажилась передо мною, овладеть ею и под венец. С Ариной бы расстался и уехал бы вместе с Таней искать нашу общую долю.

Но что случилось – не вернуть. Буду сожительствовать с Ариной, уеду учиться, а там глядишь, и встретится мне похожая на Таню девушка, которую полюблю снова всей душою и обрету семейное счастье, – успокоил себя Иван и принялся пить чай вместе со старостой, который между делом принес самовар и сладости к чаю. Мужчины пили вдвоем: жена старосты ушла с дочкой в церковь, а Таня, несмотря на приглашение отца, так и не вышла из своей комнаты.

Староста искренне огорчился такому разладу учителя со своей дочерью, и не зная причины, думал, что городская жизнь уже вскружила голову девушке и она, забыв про первую любовь, найдет там жениха получше, чем простой учитель.

Иван вернулся домой в плохом настроении духа. Только сейчас он понял, что из-за своей нерешительности и блудства с Ариной, он потерял Татьяну навсегда, даже если будет просить о прощении на коленях, все равно получит отказ гордой девушки.

Прав был староста, когда говорил, что если женщина дает себя, то надо брать, ибо второго раза может и не быть. Именно второй попытки объясниться и оправдаться Татьяна ему не дала сегодня и не даст уже никогда. Если забросить дела в школе, уехать в Могилев и там постоянно мелькать перед глазами девушки, то, наверное, она простит его и согласится быть женою, но все равно это будут уже другие отношения: не такие искренние и не такие чувственные, без слияния душ.

Иван вспомнил, что уходя, Татьяна поцеловала его в губы, что по местным поверьям, означает слияние души девушки с его душою – так ему говорит всегда Арина, объясняя свои отказы поцеловать учителя в губы, но предоставляя всё свое тело в его полное распоряжение.

Чудны эти женские поверья здесь на селе: обнаженной девушку может видеть только муж и то после свадьбы, в губы целовать можно только мужа, и никого другого, даже если муж этот на том свете, как у Арины, брать мужскую плоть в руки женщина не должна, а мужчина не может погладить женское лоно, прежде чем войти в него, и прочие условности, лишённые, на взгляд Ивана, всякого смысла.

Арина уже собралась уходить, закончив домашние дела, когда Иван зашел на кухню и укорил женщину: – Почему не сказала о приезде старостиной дочки, которую видела еще вчера?

– Всё будете знать, скоро состаритесь, Иван Петрович, – беззаботно ответила служанка. – Как в постель – так меня тянете, а про запас держите эту старостину дочку. Если она мила вам, так женитесь на ней и оставьте меня, бедную вдову, в покое и не тащите более на диван для плотской утехи. Живу я с вами во грехе и свечки в церкви ставлю, чтобы замолить этот грех, а вы меня еще и укоряете, что не сообщила о приезде вашей зазнобы, – обиделась Арина и немного всплакнула от обиды.

Иван, как всегда, перед женскими слезами, сразу помягчел и объяснил женщине свое расстройство:

– Пойми, Арина, эта Татьяна одна на селе знает про наши отношения и может сказать старосте, а тот от обиды за дочь устроит нам обоим веселую жизнь: тебя под опеку свёкра старого, а меня из школы вон за прелюбодеяние с тобою. Дай бог, чтобы Татьяна не сказала отцу перед отъездом – в этом и была моя забота, потому и растерялся, когда увидел Татьяну в доме отца. Она сказал, что уезжает завтра и надеюсь, ничего не скажет отцу. Ты иди сейчас, пока светло, домой, и завтра приходи к обеду, чтобы сплетен по селу не было, что ты днюешь у меня.

– Так сплетни давно уже по селу гуляют, – возразила женщина. – Вы живете холостяком и не думаете жениться: вот бабы и треплются у колодцев, что я вас вместо жены обслуживаю, только доказать ничего не могут. Не пойман – не вор, как говорится. Только у меня еще и груди налились от полюбовных дел на диване, да румянец во всю щеку, но я бабам говорю, что это от хорошей еды, что достается мне от учителя и легкой работы на вашем подворье, которую не сравнить с работой на полях.

Смотрите – вот и руки стали мои белыми и гладкими, будто у барыни, а помнится вы корили меня за шершавые руки, которыми я обнимала вас, когда вы доводили меня до женской сладости неописуемой.

– Ладно, ладно, не будем разбираться, кто прав, а кто виноват: оба хороши и пусть так будет до моего отъезда. Теперь я твердо решил уехать летом на учебу, так что и ты, Арина, принимай меры к устройству своей жизни. Может, пришлют другого молодого учителя на мое место, и с ним продолжишь хозяйственные дела. Может, и до дивана дойдете, коль по нраву придется.

– Что же вы, Иван Петрович, меня совсем за гулящую девку держите? – обиделась снова Арина. – Если с вами легла, то и под другого тоже лягу, по вашему? Нет не будет со мною больше такого. Вы мне приглянулись, вот и уступила я вам и не ошиблась: почувствовала я, как сладко бывает женское удовольствие, чего со мною раньше не бывало никогда. Но с другим такого не будет, да и решила я перебираться в уезд, чтобы сына единственного избавить от крестьянской доли в помощниках у деда – моего свёкра. В уезде может быть и подвернется мужичок какой, что не побрезгует жениться на вдове: ведь я недурна собой, молода ещё и хозяйство вести могу. Если в законном браке, то я согласна на другого, но полюбовничать больше ни с кем не буду.

– Ну, как знаешь, – закончил Иван, только пусть всё остается как есть до моего отъезда: без наших занятий на диване мне будет трудно вести занятия со школьниками – мужское желание, хотя и не такое сильное, как женское, но постоянное и требует удовлетворения.

– Куда уж деваться! Потерпим, – притворно вздохнула Арина, – поблудили, так будем и дальше полюбовничать и в церкви грехи замаливать. Говорят, бог любит кающихся грешников, вот мы и будем грешить и каяться, грешить и каяться, – хохотнула Арина и вышла из дома, оставив учителя наедине с думами о Татьяне, которая так и не стала его суженной, но осталась в мечтах любимой девушкой.

После Рождества начали сказываться последствия неурожайного года. Крестьяне подъели запасы зерна, что удалось собрать, оставив лишь на посев. Подати в казну, губернию и волости пришлось заплатить не зерном, а скотом и птицей и остались у крестьян пустые лари в амбарах, а в погребах лишь подгнившая от дождей картошка, квашеная капуста и кое-какие овощи с огородов.

Бескормица наступила и для людей и для скота, оставшегося без сена, сгнившего в непогоду на лугах. Неурожай накрыл три уезда в губернии: в остальных ближних местах зерно уродилось хорошо и были излишки на продажу, только у крестьян не было денег на покупку этого зерна.

К Масленице село начало голодать. Масличная неделя прошла тихо и буднично без гуляний, блинов и свадеб. Если у кого и сохранились какие припасы, то достаток свой хозяева напоказ не выставляли, чтобы не делиться с сельчанами, у которых животы уже подтянуло к спине.

На учительском питании сельская бедность не отразилась и Арина, как прежде, ходила в лавку, где лавочник перестал отпускать продукты в долг, но охотно отоваривал Арину, что расплачивалась учительскими деньгами.

Иван дважды уже заходил к старосте, чтобы тот посодействовал в волости, подкормить учеников хоть куском хлеба на уроках, но старосте в волости отказали в помощи, сославшись на отсутствие средств, а на учительскую зарплату Иван лишь в субботние дни подкармливал учеников куском хлеба, который пекла Арина по этому случаю каждую пятницу.

– Вы, Иван Петрович, всё свое жалованье на подкормку учеников расходуете, а ведь собирались подкопить на свою будущую учебу, – укоряла Арина, замешивая очередную квашню для выпечки хлеба.

– Как-нибудь выкручусь, Арина, – отвечал учитель, – видишь, детишки ходят бледные, да синюшные от недоедания, а я, глядя на них, буду деньги копить? Не по– человечески это.

– У нас на селе много кулаков и просто зажиточных крестьянских дворов, ни никто и не думает помогать соседу, который голодает всей семьей, – возражала Арина. – Вы тоже не Христос, чтобы тремя хлебами накормить всё село.

– Я не смогу, а царь-батюшка, которого ты всегда защищаешь, мог бы подкормить свой народ, но не делает этого, хотя здесь и голодает-то всего три уезда.

– Видно, ему не докладывают, что здесь голод начинается, вот он и не знает про нашу беду, – защищала Арина царя-батюшку.

– Нет, Арина, дело в другом: нельзя чтобы у одних было густо в закромах, а у других пусто. У кулаков хлеб есть, но они его не дают сельчанам даже в долг, а продают на сторону, в том числе и за границу вывозят и царь спокойно смотрит как народ голодает. В пятом году голодные рабочие пошли к царю с просьбами укоротить мироедов-фабрикантов, но царь приказал стрелять в людей, которые несли иконы и хоругви. Царь приказал стрелять в иконы и в людей, много тогда людей погибло и икон поломано было, а царю как с гуся вода: по Христу его солдаты стреляли и божья кара никого не задела.

Каждый год по стране голодают миллионы крестьян и никто им не оказывает помощи: ни царь, ни церковь, а в это время богатеи жируют, набивают карманы золотом и царь их защищает – разве это справедливо, Арина? Разве это по – христиански? – вопрошал Иван, на что Арина неизменно отвечала:

– Ничего плохого про царя-батюшку слушать не хочу. Вы, Иван Петрович, пользуетесь моим телом и на здоровье, но в душу ко мне с поклепом на царя не лезьте и не смущайте сомнениями бедную вдову, которой и так не сладко живется.

– Хорошо, тогда пойдем на диван, я тебе немного подслащу твою женскую натуру, чтобы покричала да постонала подо мною от удовольствия, – говорил учитель.

– Это другое дело, я всегда согласная согрешить: одним разом больше – одним меньше, все равно бог простит, так хоть будет за что, – отвечала Арина и спокойно шла к дивану за плотской утехой в объятиях учителя, которые становились всё нескромнее и с выкрутасами, от которых женщина иногда даже краснела и приходя в себя от полученного удовольствия просила учителя больше так не делать, на что тот охотно соглашался до следующего раза, когда всё повторялось.

Учитель научил служанку не стесняться своей наготы и Арина часто, сама, лаская Ивана, добивалась его возбуждения и потом воспринимала молча все ласки, пока чувственный восторг соития не заставлял женщину содрогаться от страсти и стонать от наслаждения, ощущая как мужчина проникает в самую глубину её женской натуры, выплескивая избыток мужского желания.

Между тем, голод на селе усиливался, крестьяне съели почти всё, что годилось в пищу и начали бы резать скот и птицу, если бы не Великий пост, запрещающий православным употреблять животную пищу. Иван понял, что пост этот придумали еще в древности, чтобы земледельцы не испытывали искушения забивать скот в весенние голодные дни и в будущем не остаться совсем без скота и птицы.

Староста тщетно пытался добиться помощи продовольствием от земских властей, пусть даже в долг под будущий урожай и наконец, за взятку, на армейских складах списали в отход фуражный овес позапрошлогоднего урожая и несколько телег с этим овсом прибыли в село. Овес этот раздали мерами по дворам на едоков и даже кулаки, имеющие свои запасы, тоже прихватили свою долю. Овсяная каша вместе с шелухой спасла крестьян от голодной смерти. Весна выдалась ровная и дружная, пошла молодая трава и отощавшие за зиму коровы быстро поправились, начали доиться и своим молоком выручили крестьян в самый голодный месяц май: когда все припасы съедены, а новый урожай еще надо ждать целый месяц.

В мае Иван закончил уроки в школе, хотя учеников оставалось меньше половины от тех, что пришли осенью, и стал готовиться круто изменить свою судьбу. Еще зимой он списался с попечителем учительского института в городе Вильне, уточнил тамошние условия обучения, съездил в уезд, снял копии со своих документов: паспорта, учительского аттестата и дворянской грамоты, получил рекомендации уездного попечителя школ и отправив всё это почтой, ждал ответа, который пришел в мае: его документы рассмотрены, одобрены и Иван Петрович Домов зачислен в учительский институт – занятия начнутся в конце августа.

Итак, жребий брошен, решение принято и он поедет в большой город Вильну получать высшее образование, пусть и не университетское.

Пришло время собирать вещи для отъезда: квартиру при школе надо было освободить для нового учителя, которого подыскивали в уездном управлении образования по заявке старосты села.

Тимофей Ильич, весьма огорчился предстоящему отъезду Ивана Петровича и при недавнем посещении школы, куда он зашел, чтобы поздравить учеников третьего года с окончанием школы, с сожалением сказал: – Жаль, весьма жаль, Иван Петрович, что вы покидаете наше село. Люди вас уважают, привыкли за два года и ученики хвалят вас, но раз решили еще поучиться в институте, то и бог с вами. Удачи вам на избранном поприще и семейного счастья, которым вы так и не обзавелись. Вроде была у вас взаимная симпатия с моей Татьяной, но почему-то не сладились отношения, дочка моя сильно обиделась на вас – причины не знаю, уехала в город, год уже отучилась, жизнь ей там нравится, но счастья пока нет: по письмам сужу, что печалится Таня о размолвке с вами. И что за черная кошка пробежала между вами – ума не приложу.

Может к Арине моя дочь вас приревновала: вон она какая ладная, да справная стала у вас в услужении: не мудрено, что девушке примерещились разные мысли: мол, учитель одинок, служанка молода и красива, хоть и вдова, мало ли что может между ними случиться, особенно в непогоду или по зимней темноте. Ведь девичье сердце вещун: оно чувствует опасность там, где мы, взрослые люди и намеков никаких не видим, – закончил староста и хитровато взглянул на Арину, что занималась стряпней, здесь же рядом и старательно делала вид, что не слушает этих мужских разговоров.

– А по моему, это и не грех вовсе утешить бедную вдовушку, одинокому учителю – если по согласию и с удовольствием взаимным, – продолжил свои рассуждения Тимофей Ильич, и видя что лицо Арины зашлось румянцем, понял, что попал в самую точку. Видимо, и дочка его Татьяна догадалась об отношениях учителя со служанкой и взбеленившись гордостью от такого оскорбления своих чувств, отказала учителю в своей любви, о которой он, её отец, знал не понаслышке, и уехала куда глаза глядят, лишь бы подальше от учителя-изменщика.

– Эх, я, старый дурень, – корил себя Тимофей Ильич, попивая чай с учителем и смотря как дебелая служанка ловко управляется со стряпней, – сам подставил молодую кобылку одинокому учителю-жеребцу, а теперь и удивляюсь, почему дочь отвергла учителя, к которому испытала любовь с первого дня приезда Ивана Петровича на село – сама говорила сестре, в подслушанном нечаянно разговоре, что лишь взглянула учителю в разноцветные глаза его и сомлела от любовного чувства к мужчине этому. А теперь дело не поправить, оба они: что дочь моя, что учитель этот, с характером и на примирение не пойдут здесь при этой служанке, но может в городе у них сладится?

– Послушайте, Иван Петрович, – продолжил староста свои речи, – почему бы вам не съездить пока в Могилев, не повидаться там с моей дочкою – глядишь и вернутся ваши чувства, если Арины не будет поблизости, – предложил староста, заметив как напряглась молодая вдова при этих словах, что окончательно подтвердило его догадку о сожительстве Арины с молодым учителем. Да он и сам не отказался бы объездить эту кобылку, если бы не опасался людской молвы. Вот учитель опасаться не стал и мигом поставил её в свое стойло – наверное, вскоре по приезду. Мужское томление учитель сжигал со служанкой, потому и не был настойчив к Татьяне: иначе зажал бы давно девушку где-нибудь в углу и быстро добился бы согласия на брак, которого Татьяна так хотела.

– Я бы с вами вещички кое-какие дочери передал к лету и ваша оказия окажется кстати, – настаивал староста, пытаясь устроить судьбу своей дочери: город их мигом помирит без родительского присмотра, бесчестия дочери от учителя староста вовсе не опасался, но даже надеялся, что плотская страсть сподвигнет молодых на сожительство, а там, к осени, можно будет и свадебку справить.

Мечтаниям старосты решительно поставил конец учитель: – Нет, Тимофей Ильич, не с руки мне ехать в Могилев – я уже устроился в Вильне и скоро мне ехать туда надобно, а пока заеду к батюшке, навещу его и отдохну дома после школьных занятий. Адрес учительского института я вас оставлю прямо сейчас и, если Татьяна захочет со мною знаться, пусть пишет письмо по этому адресу: будем тогда обмениваться письмами, на бумаге можно изложить то, что не всегда удаётся сказать в лицо, – и учитель вышел с кухни, за адресом института для Татьяны.

Староста, воспользовавшись отсутствием Ивана, встал со стула и всей ладонью шлепнул Арину по ягодице, так что женщина вскрикнула от неожиданности.

– Что же ты своячница, мне, старосте села, не сказала про домогательства учителя и свое сожительство с ним, – прошипел тихо Тимофей Ильич, – я тебя пристроил на хорошее место к учителю, а ты своим распутством с ним сорвала мою задумку оженить его на моей Татьяне, поскольку любовь у них возникла, но учитель похоть свою с тобою удовлетворял, вот и не решился жениться, а Татьяна, видимо, догадалась, что учитель тебя топчет, как петух курочку, закусила удила и уехала куда подальше.

Вот и делай после этого добро людям, – вздохнул староста. – Видно, что сломал, того не склеить и чует мое сердце отцовское, не помирится Танька с учителем и не видать мне внуков от них. А что, учитель и впрямь хорош в постели, коль ты, Арина, всегда довольная ходишь? – сменил разговор староста и, не ожидая ответа, сел к столу, поскольку Иван возвратился с клочком бумаги в руке.