Госпожа Орингер

Раф подумал, сделал кое-какие свои умозаключения и с подозрением уставился на притихшую Джоз: «Она назвала меня Рафичкой? Что это с ней? Смурная какая-то. Зайцев шьет, плачет, скачет вокруг мальчишки, потом снова плачет или верещит. И Борх недавно жаловался – швырнула в нерадивых подчиненных настольной лампой, орала на весь Док, а потом полдня цветущие кусты рядом с домом нюхала. Хм… Сколько прошло с той нашей ночи? Рановато, хотя… четыре? Пять недель? Так-так-та-а-ак».

Рафаэль обхватил Джо за талию, прижал к себе, поднялся с кресла, осторожно пересадил вояку с себя на стол и вынул из нагрудного кармана короткий черный стек с округлыми кончиками – экспресс-тест на беременность.

Увидев хитрое устройство, Джозефинн поморщилась, нервно почесала шею и проскрипела:

– Вряд ли. Хотя… я сама еще не… не проверяла. Мало ли, может, просто… – не договорив, она протянула медику руку, тут же ощутив легкое покалывание на пальцах.

Раф сжал в ладони размеренно щелкающий тест, выждал положенное время, встряхнул, посмотрел сам и молча показал Джози – короткий стек сделался похожим на упитанную зеленую гусеничку. Матовую, гладкую, нежно мерцающую. Положительную.

Джо сглотнула и еще более нервно почесала шею. Рафаэль аккуратно уложил гусеничку обратно к себе в нагрудный, за бока стащил маленькую вояку со стола, обнял и поцеловал ее так, что Джозефинн забыла про скособоченного снеговика и про «мы слишком разные», зато вспомнила, как ей было хорошо с ним тогда. И как она пела ему в ванной, и негромко мурлыкала после на кухне, пока он варил ей на молоке какой-то сложносочиненный чай, и снова пела для него, вернувшись в постель… и как отчаянно фальшивила, задыхаясь, не в силах вспомнить окончание куплета, выстанывая взамен его имя. И какой глупостью показалась та ссора, едва она, взбешенная, выскочила из его дома, не желая слушать, отталкивая… а нужно было остаться. Остаться с ним, сделать, сказать, признаться, пусть и ослабив себя этим, и возможно даже растеряв себя вместе с надеждой на такое правильное «мы».

И сейчас ей нужно было оторваться от него и сказать, наконец. Победить. Или проиграть, отпрянуть, сливаясь с белыми нашатырными стенами, заболеть, истончиться, отказаться от дальнейших попыток после его возможной фразы: «Хм, надо подумать…» – в ответ. Ей нужно было набраться смелости. Не трусить. Смочь. Сказать.

Джо прижалась щекой к его щеке, ослабила объятия, чтобы сразу отпустить, если потребуется, и прошептала Рафи на ухо:

– Я тебя люблю.

Рафаэль вздрогнул, уставился на нее во все глаза и торопливо ответил:

– Очень давно! – тут же понял, что не сказал вслух самого главного, лишь подумал об этом, и еще сильнее заторопился. – Я очень давно тебя люблю! Давно. Очень. Люблю тебя. Я полечу с тобой в Док. Только… Джо, я… я зануда! И у меня работа. Все время работа. Иногда я буду мотаться в Полис, задерживаться, упахиваться, психовать… и командовать этими твоими доковчанами тоже буду. Орать и требовать, чтоб как в операционной – чистота, порядок, дисциплина и музычка приятная, фоном. Мы с тобой сегодня поженимся, да… нет, сейчас! Прямо сейчас! Пошли!

Джо попыталась хоть как-то образумить горящего энтузиазмом медика:

– Раф! Подожди, куда?! Я же в спецробе!

– И что? Нормально! Она ведь белая и вполне себе…

– Нет! Нужно платье и цветы. Я хочу цветы, понимаешь?

– Хорошо, хорошо! Ох, голова кругом, о чем это я?.. Вспомнил! Жениться, срочно! Пойдем, птичка, давай, шевели своей красивой попкой. Пти-и-ичка моя… как ты там говорила? «Где тут у тебя крова-а-ать… я дальше гостиной еще не за-ле-та-ла!» Нашла кровать? Залете… ну не обижайся, Джозик! Хм, значит цветы. Кстати, а какие ты любишь? Пионы? Ромашки? Ирисы? Фиалки? Астры? Хризантемы? Давай, я записываю… так, взять полкуста цветущей жимолости… неплохо, добавить молодые побеги можжевельника… найдем, не вопрос, белые тюльпаны с маленькими плотными бутонами… а может, зеленого лучку еще, а? Для аромата? Все, все, не фырчи, записываю дальше, диктуй…

* * *

В густой, спокойной, уютной темноте опять кто-то затопал.

Сэми открыл глаза, послушал немного: «Толстый бродит по коридору. Инспектирует территорию», – и тяжко вздохнул.

Уснуть так и не получилось. Даже здесь – в любимом, спокойном, теплом родительском доме. Мысли и воспоминания метались в голове упругими шариками, не давая покоя…

Удушающее чувство собственной беспомощности, страх потерять, про́пасть волнений, белые коридоры медцентра, гладкие матовые стены, стеклянная перегородка, синяя медкапсула, погруженная в беспамятство Уилма – тонкая, хрупкая, будто полупрозрачная шелковая лента, мгновения, часы, дни, месяцы… победа, выписка, рекомендации медиков: «Прохладный климат, без резких перепадов температур, прогулки, положительные эмоции…», бесшумные лифты, тяжелое предгрозовое небо над огромным пестрым Полисом, подрагивающий в предвкушении полета Штурм, Уил в соседнем кресле – отрешенная, очень задумчивая – все та же полупрозрачная шелковая лента, но живая, спасенная.

Сэмиэлль рывком сел на кровати и схватился за голову.

Лента, лента, лента… улыбка, смешливые искорки в ее темно-карих глазах, взлохмативший волосы теплый ветер, золотой фест, хлопки фейерверков, оборванная на середине фраза, в мгновение остекленевший взгляд, озарившееся золотыми цветами небо, неожиданно тяжелое тело на руках, белое лицо, едва заметное биение тонкой жилки, растерянная Джо в переливающемся радугой коротком платьице, острый нос прибывшего на вызов белого транспортника, медцентр, инфопластины с результатами диагностики, словно окаменевший Рафи… лента, лента, лента.

Сэм прошипел себе под нос парочку изощренных ругательств, вскочил на ноги, одернул майку, сунул руки в карманы просторных штанов и прошелся по комнате туда-сюда, посматривая в высокое окно.

Семейство, утомленное долгим, насыщенным событиями днем уже давно разбрелось по комнатам и угомонилось.

Черное беззвездное небо захватило седоватые пустоши, утопив горизонт в чернильной темноте. Где-то неподалеку, в зарослях терновника, запела одинокая цикада… в коридоре снова раздались топот, пофыркивание, а потом и тонкое поскрипывание петель.

Сэмиэлль прислушался, раздраженно чертыхнулся: «Толстый, чтоб его! Полез все-таки!» – и выглянул в коридор.

Дверь в спальню Уилмы была приоткрыта – пол и стену напротив рассекла тонкая полоска желтого света.

Сэм нахмурился: «За хвост выволоку!» – приблизился к желтой полосе и заглянул в комнату.

Толстого внутри не оказалось.

Небольшой торшер наполнял комнату теплым светом, многократно отражаясь в оконных стеклах. Белоснежное одеяло громоздилось на кровати покинутой грустной кучкой. Устроившаяся в кресле Уилма отвлеклась от книги, улыбнулась Сэму, неловко пригладила подол своего простого домашнего платья, заправила за ухо выбившуюся из пучка прядку…

Сэми вздохнул: «Засада…» – но все же подошел к ней, присел на подлокотник кресла и забормотал:

– Извини, что без стука. Думал, Толстый опять к тебе жмется, мешает и слюнявится. И днем… мои совсем затискали тебя при встрече, исцеловали всю – они очень переживали за тебя, прости, если… хм, тебе не спится?..

Уил отложила книгу, глянула на Сэма загадочно и ответила ему:

– Да. Не спится. Очень не хватает тебя. Вернее твоего голоса рядом. Привыкла… там, в капсуле.

Ночная цикада прибавила громкости. Ветер зашуршал по оврагам и кустам, стукнул оконными створками, приподнял тонкую занавеску.

Сэм напряженно уставился на Уилму.. Она не отвела взгляда. Сэмиэлль нахмурился, сипловато отмечая:

– Ты была без сознания. Я думал… думал, что ты не слышишь меня и…

– Думал, что не слышу? – усмехнулась Уилма, вытянула ноги, зачем-то рассмотрела свои полосатые носки и снова перевела взгляд на Орингера. – А зачем же тогда говорил со мной? Постоянно. Я ведь всего лишь твоя секретарша, или нет? Хм, видимо, нет. Ты постоянно мне что-то рассказывал, читал, нашептывал, просил, звал, не отпускал… признавался в любви.

– Вилли… – Сэми смешался под ее неподвижным взглядом.

– Даже стихи! – удивленно приподняла брови Уилма, вспоминая. – Стихи! Я и предположить не могла! Мой угрюмый шеф и стихи! Стихи и занудный, вечно бухтящий что-то себе под нос гений от архитектуры.

– Уил… – Сэми тяжко вздохнул. – Я понимаю, как это все сейчас выглядит. Все эти сплетни о нас, что мусолят на Лисьей, здесь и в Полисе… ты ничего не должна мне и ничем не обязана, ты…

– По четыре века проходит за день, – почти шепотом процитировала Уилма, снова рассматривая носки. – И черно, как в гулкой печной трубе…

– Уил… Вилли…

– Ходишь, как слепой, не считая ссадин. И не знаешь, как… позвонить тебе4.

– Уил, ты ничем не обязана. Мне было нужно, чтоб ты жила. Мне было нужно.

Уилма кивнула, встала с места – Сэм тут же вскочил, придерживая ее под локоть – и направилась к окну. Щелкнув задвижками, она открыла створки шире, вдохнула прохладного, будто сладкого ночного воздуха, повернулась к взволнованному Сэмиэллю и продолжила:

– Ужасно, ужасно. Работать с тобой было ужасно. Я пришла к тебе на собеседование и осталась, а потом очень долго обижалась на себя – зачем? Почему осталась? Первые полгода я места не находила, а потом так привыкла ходить подранком. Подбирала за тобой изрисованные какими-то необыкновенными орнаментами листочки, картонки с сине-белыми схемами мостов и переходов, инфостекла с заметками, смотрела тебе в спину, все думала – ну надо же! Бывают же… такие. Такой. Нельзя таким быть, Сэм! Талантливым, красивым, цельным, нельзя! И семейство у тебя, как назло, оказалось совсем не заносчивым, как некоторые высокородные господа, а очень теплым и приветливым. Ужасно. Поэтому я не позволяла себе вольностей. Была просто коллегой. Профи. Потому что, ты… как битва, понимаешь? Ты, как сражение, как война. И я думала, я была уверена, что живой мне не выбраться. После, когда тебе наскучит незамысловатая интрижка – «чрезвычайно породистый шеф и его хлипкая неказистая секретарша», потом… Я даже не думала о том, что этого потом вообще может не быть, что я могу вдруг оказаться в вязкой черноте, не чувствуя тела, рук и ног. Идиотка. Там ничего не было, ни-че-го. Только чернота и твой голос. Вот тебе и… сражение.

Последние слова дались Уилме с трудом – Сэм подошел совсем близко, околдовывая ее взглядом, будто заслоняя плечистым силуэтом всю комнату, запирая Уил между собой и черными ночными пустошами, уже не придерживая ее за локоть, а привлекая к себе, сильно обнимая, так, что ей стало спокойно и тревожно одновременно, тепло, почти жарко и очень голодно. До мгновений, часов, дней, месяцев жизни рядом с ним. До его запаха, мягких прикосновений и осторожных, но совершенно умопомрачительных поцелуев, обжигающих шею, чувствительную кожу за ухом, висок, скулу, щеку, губы…

Орингер осмотрел прильнувшую к нему, разнежившуюся Уилму, довел ее до кровать, уложил, примостился рядом, соорудив вокруг них уютное одеяльное гнездо и пробурчал:

– Я сегодня тут буду. И вообще. Все время. Всегда буду с тобой.

– Всегда? – прыснула Уилма, заранее уточняя. – Меня повысили? С сохранением прежнего оклада, господин архитектор, или я могу рассчитывать еще и на премиальные время от времени?

– Шали-и-ишь… – замурлыкал Сэм и еще теснее прижался к Уилме, легко поглаживая ее под одеялом. – Премиальные будут, чуть позже. Натурой, если вы не станете возражать, многоуважаемая профи.

Многоуважаемая профи не стала возражать – уже в полудреме сняла заколку, распуская волосы, и закрыла глаза. Темнота больше не была вязкой, не пугала ее. Темнота была тихой, теплой и упоительно пахла любимым человеком.

Сэм тихо щелкнул пальцами – погасил торшер и замер, беспокойно прислушиваясь к ровному дыханию Уил.

В коридоре опять заскреблось и затопало. Дверь дрогнула, впуская в комнату носатый серебристый шарик с хвостом – Толстый закончил патрулирование и вернулся к гостье, остро нуждающейся в его присмотре и обогреве.

Сэми раздраженно зашикал на него, покосился на уснувшую Уилму, беззвучно проартикулировал наглому лису: «Пшелвон!» – но в ответ получил лишь тихое презрительное пофыркивание.

Толстый удивительно плавным для такой комплекции движением перетек с пола на кровать, распластался в ногах у Уилмы, положил голову ей на колено и умиротворенно засопел.

Орингер сдался, оставив его в покое, подумал: «Уснуть, наверно, все равно не получится…» – и отключился.

* * *

Норманн дернулся, вскочил и тут же зашипел от боли – уснуть в кресле было не самой удачной затеей. Левые рука и плечо онемели, шея была будто в колючем ошейнике. Вокруг громоздились ровные ряды контейнеров и пара куч бардака, собственноручно сооруженного молодым агротехником накануне.

Ночная мгла уже поредела. Белые коробки и мешки казались серо-голубыми в неясном предутреннем свете. Ужасно хотелось пить, есть, умыться, еще поспать и… но в боковом окне мигнуло что-то ярко-синее. Норманн пригляделся, резко вздохнул, метнулся в сторону, схватив со стола короткий темный прут, толкнул дверь и стремительно выбежал на улицу.

Укутанная в светлый плед Снежин стояла посреди сизоватых, чуть туманных пустошей. Прямо перед ней висел крупный черный зонд, поблескивая синими огнями.

Норманн на бегу отметил: «Боевой! Опасный! Чей?!» – перемахнул через низкую изгородь – темный прут выпустил изогнутое матово-белое, будто костяное лезвие – добежал, заслонил Снежку собой и с рычанием взмахнул своим оружием.

Зонд с трудом увернулся от умелого свистящего выпада. Снежа ойкнула, залопотав что-то на диалекте. Норманн крутанул прут вокруг запястья, приготовился ко второму заходу, но зонд опустился ниже, защелкал, включая динамик, узнаваемо хмыкнул и насмешливо протянул задорным молодым голосом:

– Ка-а-ак тебя корячит, Орингер, просто жесть! Хвост трубой, прям офигеть. Даже я впечатлился, а уж твоя очарова-а-ательная девушка еще больше. Прошу прощения, милая леди. Как вас звать-величать-то?

– Снежин, – прыснула Снежа и придержала набычившегося Норманна за плечо. – Не надо так, Мэни, все хорошо, правда! Не волнуйся.

– Краса-а-авица, – подначил Орингера черный кругляш. – Тихо, тихо, не кипишуй. Узнал меня, да?

– Рыжий патрульный! Маркус.

– Угу, – подтвердил зонд и попросил. – Слушай, дело есть. Элис еще спит, окно у нее закрыто. Можешь передать ей вот это?

Зонд опустился ниже и дрогнул, раскрываясь сияющим черно-синим соцветием.

Снежин восхищенно выдохнула, осторожно потрогала один из матовых лепестков, ойкнула от выскочившего ей навстречу тонкого усика, а потом засмеялась, поглаживая его округлый кончик. Норманн достал из теплого нутра курьера записку с размашистой надписью «Элис» и искусно свернутую из красной бумаги фигурку лисички – подарок.

Зонд с легким похрустыванием вновь свернулся в шарик, немного покрутился вокруг своей оси и негромко спросил:

– Передашь?

– На столике у кровати оставлю, – пробурчал Норманн, вспомнил кое-что и с хитрой улыбкой покосился на синие огоньки. – Ка-а-ак тебя корячит, жесть! Даже я впечатлился. Хвост трубо-о-ой…

Снежин звонко расхохоталась, обнимая Норманна со спины. Его прут щелкнул, заглатывая костяное лезвие. Зонд-Маркус мечтательно повздыхал, поугукал, отсалютовал снопом синих искр и рванулся вверх, почти мгновенно исчезая из вида.

Восходящее солнце подсвечивало пустоши золотом, многократно отражаясь в высоких окнах большого дома. Норманн покачал головой, с укоризной глянул на веселую Снежу и заворчал на нее:

– Зачем из дома одна вышла? Опять, что ли, депрессовала? Хотела уйти? Куда глаза глядят?

– Не-а, – смешливо наморщила нос белянка, обошла Орингера, кокетливо поглядывая на него и заявила. – Зря ты это все, Мэни! Зря! Я ведь теперь прилипну к тебе, ой-нэ-э-э… смертельно!

– Намертво, – со смешком поправил Норманн, взял ее за руку и потянул к родительскому дому. – Смотри, окна уже горят – мама всегда просыпается очень рано. Пойдем, попросим у нее чего-нибудь пожевать. Заодно Элис отнесем приветик от ее дрессированного рыжего пуделя. Папа, наверное, еще спит. Он на Эбигейл какого-то офигительного юриста хочет натравить, самого злого в Содружестве. Ему Фокс с Эрнестиной посоветовали. Мол, каждому кусту моих белых пионов будет присвоен какой-то там номер, типа идентификатор, отдельный документ на каждый цветочек, прикинь? А потом акт приемки-передачи… на четыре тысячи корней! По описи, все дела. Круть! А Эбигейл еще и черных столько же хочет. Возможно, у меня получится вывести такие соцветия. Хм, одна половина пустошей будет белоснежной, как снег, другая – чёрной, будто дегтем облили…

– Ай, Мэни, нельзя топливом! Нельзя!

– Тш-ш-ш, я про цветы, Беляшик, успокойся. Ты только больше не депрессуй и не сматывайся, куда глаза глядят.

– Ох, Мэни… мои глаза теперь глядят только на тебя. Только на тебя.

– Беля-а-ашик, иди сюда. Сейчас я хорошенько тебе расцелую, а потом дальше пойдем. Сейчас, сейчас, еще минутку. Еще. И еще чуть-чуть… и еще… посмотри на меня. Все будет хорошо. Веришь?..

Примечания

1

      Отрывок из стихотворения Е. Евтушенко «Любимая, спи…»

2

      Отрывок из романса на стихи М. Цветаевой «Под лаской плюшевого пледа».

3

      Строчка из песни Елки, «Ты знаешь».

4

      Стихи В. Полозковой «В схеме сбой…»