Смерть Красной Шапочки

III

При дворе князя Иоахима, впрочем, как при любом немецком, да и не только немецком, дворе, охота почиталась за одно из благороднейших развлечений. В Глаубсберге большие охотничьи выезды с гоном зверя совершались чуть ли не еженедельно. Большинство придворных мужчин, если были не дряхлыми стариками или не болели чем-то сильно, непременно в таких охотах участвовали. Принимал в них участие и барон фон Глокнер.

Как-то раз, на исходе сентября, князь объявил кабаний гон. Дружно нарядившись в охотничье платье, всё честное сообщество село верхом на коней и принялось рыскать по лесу со сворами своих собак в поисках кабанов. В числе охотников Фридрих тоже отправился на тот гон, тем более что нескольких зверей подняли сразу и стали преследовать. Вскоре процессия разделилась на несколько частей, дабы каждая из них могла гнать своего зверя. В компании с Фридрихом оказались ещё трое – министр финансов, главный камергер и смотритель княжеских винных погребов. Их кабан оказался невероятно прытким и проворным – улепётывал с такой силой, что собаки всё никак не поспевали за ним. А всем известно – чтобы завалить кабана, собакам надлежит облепить его со всех сторон и висеть, не разжимая зубов, пока не подоспеют охотники и не пустят несчастной жертве кровь.

День начинался очень хорошо, на рассвете сияло яркое солнце, на небе не видно было ни облачка, слегка дул ветерок и щебетали пташки, не спешившие в придверии зимы покидать окрестных лесов. Однако пока охотники неслись промеж стволов деревьев за зверем, небо затянуло, ветер усилился, а птицы вдруг неожиданно смолкли, будто им некто отдал приказ замолчать. Фридрих ни за что бы не обратил на это никакого внимания, потому что был настолько увлечён погоней, что мир в тот миг существовал для него только в этой охоте. Пока он со своими спутниками безуспешно пытался нагнать кабана, краем глаза барон вдруг заметил другого, притаившегося в кустах неподалёку. Кабан, видя, как рьяно несутся люди за его сородичем, испуганно взвизгнул и припустил что было мочи в другую сторону. Решив, что эти трое сами справятся с ретивой добычей, Фридрих попридержал коня, развернул его немного и вновь пришпорил. «Если я один получу такую добычу, то при дворе мне выйдет большой почёт», выстрелило у него в голове, «пускай они носятся за этим полоумным животным хоть до вечера, я же добуду себе своего! Он словно нарочно показался мне из кустов, дабы принести счастье!».

Какое уж счастье может быть от убийства невинного животного, спросите вы? Но в те времена, как уже было сказано, даже человеческая жизнь ни во что не ставилась, чего уж там говорить о кабаньей! Убить зверя – вот почёт и слава! И чем крупнее он будет, тем больше будет успех в свете. А этот кабан был очень крупным, и хотя барон стал преследовать его без своей своры, он, тем не менее, рассчитывал уложить его выстрелом из ружья, нужно было только выгнать кабана на открытое пространство, быстро соскочить с лошади и выстрелить. Но тут случилось неожиданное – лошадь барона спотыкнулась неведомо обо что и, перевернувшись через голову, сделала в воздухе пируэт, достойный циркового. Перед тем, как она рухнула в кусты, Фридрих успел вылететь из седла, не запутавшись в стременах, и, сгруппировавшись, откатился в сторону. Теперь о продолжении охоты даже и речи не было.

Фридрих поднялся на ноги и огляделся. Место это оказалось ему совсем незнакомо, он не был здесь ни разу в жизни, однако одна деталь мигом приковала к себе его внимание. Это был тот самый кабан, за которым он мгновение назад гнался. Он стоял чуть поодаль, будто и не удирал изо всех сил только что, внимательно рассматривая своего преследователя. Барон замер от неожиданности, ибо никогда в жизни не чувствовал на себе столь сосредоточенного и сверлящего взгляда – кабан будто залезал ему в душу. И тут он поймал себя на мысли, что по его жилам растекается леденящий ужас. Кабан, глядя ему в глаза, улыбался! Он улыбался настоящей человеческой улыбкой, когда губы расплываются в разные стороны! У него это выходило, разумеется, немного коряво, потому что мешали клыки, торчавшие с обеих сторон, но он улыбался…. Фридрих стоял как вкопанный, не смея шелохнуться. «Неужели меня в своё логово желает затащить сам Дьявол?», промелькнуло у него в тот миг.

Эта мысль имела под собою вполне объяснимую почву, потому что в следующую секунду Фридрих почувствовал, как все волосы на его теле принялись шевелиться – кабан подмигнул ему и, хрюкнув, засеменил в самую чащу леса, туда, где кроны чёрных стволов сосен смыкаются в поднебесье, вовсе не пропуская дневного света к земле. Стряхнув морок, Фридрих перекрестился, призвал в помощь Матерь Божью и самого Христа, вскинул ружьё и, совсем позабыв о лошади, уверенным шагом последовал за странным зверем.

«Вот уж я тебя сейчас нагоню, сатанинское ты отродье! А как нагоню, так и засажу пулю промеж твоих наглых глазёнок!», повторял Фридрих, идя за кабаном, как вдруг…. Да, это было воистину неописуемое зрелище! Чаща, будто по мановению чьей-то невидимой руки, исчезла, и он оказался на залитой солнцем поляне. Кабан испарился неведомо куда, зато вместо него посреди этой самой поляны возвышался странный, но восхитительный дом.

Поначалу Фридрих даже не понял, наяву происходит то, что он видит перед собой, или же во сне. Он ущипнул себя за руку и убедился, что не спит. Дом был построен полностью из пряничного теста! И крыша, и стены, и двери, и ставни на окнах – всё было одним большим нюрнбергским пряником! Стены были украшены огромными леденцами красного, зелёного и жёлтого цвета, которые переливались на солнце, что дорогие камни, а наличники на окнах и козырьки у крыши сделаны были из цукатов.

Опешив, Фридрих зачехлил ружьё, повесил его на плечо и осторожно стал приближаться к дому, как вдруг дверь распахнулась и на пороге появилась Гертруда, старшая сестра его супруги. На этот раз она была одета в шварцвальдское платье, причём в такое, которое местные женщины-крестьянки надевают исключительно по праздникам – длинная, почти до земли, юбка с фартуком чуть покороче её, жакет тёмного бархата со вздутыми рукавами и ротвайль на голове, колесообразный чепец, расшитый металлическими нитями, с четырьмя лентами по две с каждой стороны красного и чёрного цветов, ниспадающими на спину.

– Добрый наряд, чтобы скрыть коровий хвост! – с ходу заметил Фридрих, снимая шляпу.

– Остришь, негодник? – ухмыльнулась в ответ Хюльдра, – настало время нам с тобой серьёзно поговорить, зятёк. Для того я за тобой и послала.

– Привет тебе, Гертруда! Так тот странный кабан твой?

– Мой, чей же ещё? Тут в округе теперь всё моё. Я умею, в отличие от вас, простых людей, жить в гармонии с природой и достигать с нею полного взаимопонимания. Я не причиняю вреда ей, она – мне. Я стараюсь служить ей, она не отказывает ни в чём мне. А вы давно разучились так поступать.

– Так вот где ты живёшь! Занесло же тебя в глушь.

– Не такая уж здесь и глушь, просто место это открывается только тем, кому должно открыться, а простой заплутавший среди сосен путник пройдёт мимо, даже глазом не моргнув. Тебе оно нынче должно было быть явлено, вот мы с тобой и беседуем теперь.

– А откуда такой дом? Это что же всё, сладости у тебя на стенах да на крыше?

– Откуда дом – не твоего ума дело. Сама построила. А про сладости верно – стены из коричных пряников, крыша из имбирных, двери и ставни из ванильных. Наличники на окнах из лимонных цукатов, козырьки под крышей – из апельсиновых. Подоконники политы сахарной глазурью, труба из ореховой пастилы, порог и ступеньки – из земляничного рахат-лукума, а флюгер – из ежевичного мармелада. Внутри ещё печка есть, она из сахара, только внутрь я тебя приглашать не стану, – Гертруда насупилась и сложила руки на груди.

– Это от чего же не станешь? – обиделся Фридрих, – сама живёшь в пряничном доме, а свояка пускать не желаешь?

– После того, что ты учудил, ты мне больше не свояк! – при этих словах брови её слились в одну, а глаза принялись высекать искры.

– Постой, постой, ты о чём это?

– Да о любовнице твоей да о чаде, которое грешным образом на свет появилось! Ты, небось, думаешь, что я тут в глуши сижу да в ус не дую? А я дую, да ещё как!

Фридрих стоял опешивши и не знал, что сказать. Он так тщательно и успешно скрывал свою связь с Гизеллой, что был уверен в сохранности их тайны. Но Гертруда, эта чёртова ведьма, неким образом докопалась до истины!

– Ты, верно, судорожно ищешь ответа, откуда мне о твоём распутстве стало известно? – Хюльдра прищурилась и уперла руки в бока, – ты думал, что благополучно сумел обвести вокруг пальца мою наивную сестрицу? Нет, не выйдет. Она всегда была не совсем настоящей Хюльдрой, петь хорошо умела, лучше прочих – это верно. Но вот в зоркости своей всегда была менее проворна, чем я. Я же сюда как раз для того и приехала, чтобы блюсти её. Вижу, что не зря.

– Так ты обманула меня, ведьма! – вскричал барон, – ты всё это время следила за мною? Каким же образом? В магическом шаре или в котле с адским варевом?

– Я такие архаические методы не использую, – обиделась Гертруда, – это шары да котлы – вчерашний день.

В этот миг к ней на плечо сел неведомо откуда прилетевший щегол. Увидев его, Фридрих вздрогнул – уже несколько раз эта птица являлась ему, сидя то на перилах балкона, то на ветке за окном, то на скамье в парке. Он не предавал ей никакого значения, как любой другой птице. Ах, если б он зал тогда, что этот щегол – шпион Хюльдры! Он непременно подстрелил бы его. А теперь барон чувствовал, как холодок бежит по его коже, потому что понял – настаёт час расплаты.

Гертруда наслаждалась триумфом. Она с высоты своего крыльца с ног до головы и обратно оглядывала Фридриха, который сразу как-то съёжился и стал таким жалким и подавленным, что в пору было просто пожурить его, да и отпустить с миром. Но Хюльдры не знают жалости, посему Гертруда была неумолима.

– Да, Францль мой щегол и служит мне с тех пор, как у тебя с Гудруной появилась крошка Аделина, – прозвучал, словно похоронный набат, голос ведьмы, – благодаря ему я знаю о тебе всё.

– Что за имечко такое? – буркнул барон, – почему на австрийский манер?

– Ах, почему на австрийский? Да потому что у вас при дворе с появлением красотки Гизеллы всё австрийское стало в большом почёте. Я же не хочу отставать от веяний времени, вот и следую сложившейся местной моде.

– Говори, что тебе нужно, – глухо проговорил Фридрих, тягостно ожидая приговора, – я сделаю для тебя всё, что пожелаешь, только не раскрывай моей тайны никому.

– Именно это я от тебя и желала услышать! – сверкнула глазами Гертруда, – какой же ты дурак! Как был дураком там, на Кьёсфоссенском перевале в Норвегии, так дураком и остался!

– Это ещё почему?! – от обиды барон чуть не проглотил собственный язык.

– Да потому что в тебе нет ни унции твёрдости! С тобой можно делать всё, что душе угодно! И вытягивать из тебя то, что потребно! Ловлю на слове – теперь ты обязан сделать для меня то, чего я пожелаю.

– Верно, я так сказал. Не отрекаюсь! Теперь твой черёд говорить.

– Так вот я и скажу, – глаза Хюльдры засветились неким странным, зловещим весельем, – дабы не раскрывать твоей тайны, я готова пойти на нарушение древнего закона Хюльдр и не раскрывать тайны своей обманутой сестрице. Теперь у тебя четыре дочери. Первая, малышка Аделина, всегда останется для меня самой любимой из всех твоих детей, потому что она единственная, кто был рождён тобою вместе с Гудруной в истинной любви. Я клянусь помогать ей и оберегать её всю её жизнь. Вторая, Анна, ненавистна мне более всех, поскольку рождена тобою во грехе с другой женщиной. Третья и четвёртая, Клоринда и Фисба, мне вовсе безразличны, ибо рождены не в любви, а лишь по случайности. А условие моё следующее – я промолчу о случившемся, а ты взамен подаришь мне свою Анну.

– Как так – подаришь? – отшатнулся в изумлении Фридрих.

– Очень просто. Принесёшь мне её и отдашь. Навсегда. И больше никогда ни ты, ни твоя Гизелла её не увидите. Это будет достойной ценой за тот грех, что ты совершил.

Мысли обрывками проносились в голове Фридриха. Он невероятно струсил и готов был на всё, однако вместе с тем и не готов. Отдать Анну Гертруде? Отдать невинное дитя в лапы ведьме? Гизелла так ждала этого ребёнка, так мечтала о нём, так была счастлива, когда наконец смогла обрести его! И теперь вот так, просто пойти и отдать? Нет, ни за что!

– Не хочешь отдавать, правда? – хмыкнула ведьма, – а минуту назад слово давал…. Вот такова цена твоему слову, барон – ломаный грош. Решай, дело твоё. Иных условий у меня к тебе не имеется.

– Ты прекрасно понимаешь, Гертруда, что я не могу отдать тебе её! Почему ты не явилась мне раньше, когда девочка только родилась? Тогда можно было бы списать всё на слабость организма, на какую-нибудь врождённую болезнь и более-менее спокойно пережить потерю. Но теперь уже три года минуло, как она жива и здорова, и отдать её я просто не могу! Да и на что она тебе?

– А я нарочно три года дожидалась. Обещанного ведь три года ждут. Я знала, что ты мне пообещаешь всё, что угодно, лишь бы я помалкивала. Так оно и случилось, а ты теперь заупрямился. А что делать с ней буду – не твоего ума дело. Может, съем, а может, и своей наследницей сделаю. Ну же, решайся, и будешь тогда спасть спокойно.

– Не искушай меня, проклятая! – вскричал Фридрих, – если я и был мягкотелым трусом, то теперь не отступлюсь от своих детей! Не видать тебе Анны как своих ушей!

– Поразительно! – всплеснула руками Гертруда, – какая нежданная перемена! Неужто в бароне фон Глокнере совесть заговорила? Что ж, воля твоя. Я сделала тебе выгодное предложение, ты от него отказался. Теперь за каждый год своего ожидания я нанесу тебе по удару, от которых будет плохо не только тебе, но и твоим близким. Всем!

В этот миг солнце исчезло, небо покрылось чёрными, как вороново крыло, тучами, а щегол поспешил скрыться, потому что Хюльдра сделалась тёмно-серого цвета, черты лица её заострились, как у покойницы, а глаза обратились в два вращающихся огненных шара.

– Всем без исключения! – взревела она, – даже Аделине предстоят тяжкие годы жизни! Теперь ты узнаешь, что такое проклятие Хюльдры и насладишься им в полной мере! Ступай, Фридрих, и не оглядывайся. Твоя лошадь ждёт тебя за деревьями и мигом домчит домой! Только дом твой и жизнь твоя отныне обернутся в кромешный ад, вышедший на поверхность из глубин земной тверди!

Без оглядки барон припустил прочь с поляны пряничного дома. Пробежав всего футов десять, он вновь оказался среди густого леса и увидел свою лошадь, мирно поджидавшую его рядом с одним из стволов. Он мигом вскочил в седло и обернулся – поляны и след простыл, будто её и не было всего в нескольких шагах отсюда.

«И зачем этой ведьме такой дом?», промелькнуло у него, «жизнь другим отравляет, а сама среди сладостей живёт!».

В этот миг лошадь пошла вскачь, не дожидаясь, пока её пришпорят. Фридриху осталось только вцепиться в узду и держаться в седле, потому что она понесла с такой скоростью, что он не успевал запомнить местность, в которой находился. В итоге лошадь в считанные минуты вынесла его из лесу и, перейдя на рысь, направилась к столице.

В тот вечер Фридрих был единственным, кто вернулся с охоты без трофея. Он, разумеется, рассказал, почему вдруг свернул с дороги, но умолчал о том, почему так и не догнал своего кабана. Желаемый миг славы обернулся в скрытые насмешки придворных. Главный лесничий – и без добычи!

Так у барона фон Глокнера начиналась новая жизнь.

IV

Гертруда не заставила себя долго ждать. В течение последующих трёх лет она нанесла три удара, по одному в год, и каждый тяжелее предыдущего. Сначала она явилась пятилетней Аделине и рассказала ей о том, что у неё есть сестричка, но общий у них только папа и что сестричка эта проклята, как, собственно, и сам папа. Маленькая Аделина к тому времени уже была наслышана о том, что у неё имеется тётя по имени Гертруда, и которая живёт где-то далеко за границей, так что явление этой самой тёти не испугало, а даже наоборот, обрадовало девочку. Она не знала, как воспринимать то, о чём рассказала ей тётя Гертруда, но поняла одно – ничего хорошего тут быть не может. Аделина постепенно начала замыкаться в себе и вконец перестала разговаривать. Она жила прежней жизнью, любила и папу, и маму, и сестриц, но смутные мысли о некой третьей сестрице и о чём-то дурном, совершённым папой, сковывали ей уста. Фридрих показывал её всем лекарям Глаубсберга, возил в Штутгарт, в Карлсруэ и в Баден-Баден, но никто ему так и не смог помочь. Аделина по-прежнему оставалась немой.

Второй удар Гертруды оказался много изощрённее – неведомо каким способом она сумела нашептать канцлеру о том, кто истинный отец его дочери Анны. Узнав правду об измене любимой и обожаемой супруги, об её подлинных чувствах и о том обмане, коему был он так низко подвергнут, и без того старый канцлер состарился сразу ещё лет на десять. Его честь была расколота, чувства втоптаны в грязь, а достоинство уничтожено. Держать шпагу в руках и целиться из пистолета он уже не мог – всё равно ничего бы не вышло, так что ни о какой дуэли с бароном фон Глокнером речи тоже не было. Не в силах коротать остаток жизни в таких мучениях, дождливой апрельской ночью канцлер пустил пулю себе в сердце.

Никто не мог объяснить, отчего старик так скоропалительно и главное неожиданно покончил с собою. После похорон Гизелла, разумеется, обо всём догадавшаяся, облеклась в траур и, наступив на горло своим неугасавшим чувствам к Фридриху, покинула двор и удалилась вместе с маленькой Анной в загородное поместье покойного супруга, прихватив с собою из прислуги лишь кухарку, лакея да конюха. Она понимала, что сама виновна в смерти этого почти святого человека, каковым почитала канцлера. И перенести свершившееся ей могло помочь лишь одиночество.

Фридрих был жутко подавлен, ибо теперь утратил возможность видеть свою любимую. «Как безжалостна и изощрённа месть Гертруды!», думал он, «в ней нет ничего человеческого, даром что – ведьма!». Однако впереди его ждал последний, третий и самый страшный удар.

Был он вполне предсказуем, ибо Гертруде надлежало исполнить главный завет проклятия Хюльдр – раскрыть тайну сестре. И в скором времени она свершила и этот шаг. В тот день, когда Гудруне была открыта правда, он вопила, будто свинья, которую собираются резать, била посуду, срывала портьеры с окон, драла на себе одежду и, выбившись наконец из сил, рухнула на паркет без сознания. А наутро она проснулась уже совершенно другим человеком – сморщенной старухой со скрипучим голосом, но сохранившей, однако, осанку и фигуру всё ещё молодой женщины. И отныне Фридрих ежедневно был обречён слушать её ворчание и упрёки, мириться с её недовольством и терпеть те оскорбления и проклятия, что посылала она ему по несколько раз на дню.

Вскоре Гудруна объявила ему, что Аделина больше не мила ей и что собственной дочерью она эту умалишённую видеть не желает. «Всё, что было у нас с тобою до этой потаскухи», шипела она, «можно считать ложью и большой ошибкой! Я желаю поскорее забыть то счастливое время и отрекаюсь от него! Если хочешь, сам нянчись с этой дурочкой, я же буду заботиться только о Клориндхен и Фисбхен, моих сладких девочках, что появились на свет уже после этой ублюдочной девчонки Анны!».

Возражать Фридрих не мог, да и не смел – воевать с Гудруной теперь было совсем невозможно, ибо день ото дня она становилась всё сварливее. Он принял всю заботу об Аделине на себя, однако по ходу времени Гудруна всё более становилась владычицей в его доме, пока, наконец, не прибрала его к рукам полностью. Аделине было отказано в собственной спальне и в соответствующих её происхождению нарядах, развлечениях и образовании. Гудруна распорядилась, чтобы девочка жила в каморке между подвалом и первым этажом, носила передник, как все служанки, и работала так же, как и они. «Пусть хоть какую пользу приносит!», злорадно хихикала она, «а то зря только небо коптит. Кормёжку надо отрабатывать!».

Так Аделина вместо танцев и чтения постигала премудрость чистки котлов, мойки полов, прополки грядок да выгребания золы из каминов. Она всё время ходила перемазанная сажей и печной золой, отчего её насмешливо стали называть Золушкой. Её сёстры даже перестали воспринимать Аделину как родную сестру, и с годами вовсе позабыли, что она им родня. А потом и Аделиной перестали величать – так она окончательно превратилась в Золушку.

Постепенно речь вернулась к ней, но говорить она предпочитала не с матерью и сёстрами – нет, с ними она продолжала быть немой, как рыба – теперь, кроме отца, её единственными собеседниками были метла, совок, кастрюли, сковородки, пара огромных печных противней и гигантский медный котёл, в котором по осени варили черничное варенье, её любимое.

Шли годы, а жизнь не менялась. Единственным временем, когда Фридрих фон Глокнер был счастлив, были те редкие минуты, когда он мог погрузиться в воспоминания и вновь соприкоснуться с лучшими моментами своей юности, когда всё только начиналось и могло пойти другим путём, не выбери он этот. Сожалел ли он о содеянном? Когда слышал скрипучий голос своей супруги и когда видел одетую в лохмотья и перемазанную сажей любимую дочь – сожалел. Но когда возвращался мыслями в Норвегию и слышал чарующее пение Кьёсфоссенской Хюльдры – задумывался, а может так на роду написано ему?

Год одна тысяча семьсот девяносто восьмой подходил к середине. На исходе весны в Глаубсберг пожаловала странная пара, которой суждено было встряхнуть полусонное княжество и изменить жизнь некоторых из его обитателей. Это был молодой австрийский офицер с черноволосой и невероятно красивой невестой.

V

Египетская кампания генерала Бонапарта не увенчалась тем успехом, коего желал от неё честолюбивый корсиканец. Разработанный им долгоиграющий план по подрыву могущества Англии терпел одну неудачу за другой. Русский император Павел, пообещавший генералу послать в Индию казачий экспедиционный корпус, медлил с отправкой. Меж тем планировавшийся разгром англичан у древних пирамид обернулся для Бонапарта одним из первых провалов – пусть и не слишком больших и катастрофических, но крайне неприятных для его честолюбия.

Генерал Бертье, не обнаружив в Риме графа Калиостро, так же таинственно исчезнувшего, как и появившегося некогда в Европе, удовлетворился лишь его следами и теми знаками, что оставил могущественный магистр Великой ложи в своей бывшей камере в замке Сант-Анджело. Бертье принадлежал к одному из осколков этой ложи и теперь, по поручению вышестоящих братьев, вёл поиски магистра, по доброй воле испарившегося на ровном месте, никому даже не сообщив о своём местоположении. Ложу надлежало непременно возродить, но, зная, что магистр жив, братья не решались совершить этот ответственный шаг самостоятельно.

Поиски Бертье из Рима переместились в Египет, куда он последовал за генералом Бонапартом сразу после того, как установил в Риме республиканское правление. В Кампо-Формио был подписан позорный для Австрии мирный договор, так что Бонапарт не имел теперь, кроме Англии, серьёзных соперников для своих военных амбиций – Россия была с ним в союзе, Пруссия же предпочитала отмалчиваться и делать вид, что ничего не происходит. Поначалу кампания проходила довольно успешно, пока английский адмирал Нельсон, которого Бонапарт лихо водил за нос, кидая то в Гибралтар, то в Константинополь, не раскрыл обмана и не нашёл французскую эскадру, стоявшую в Абукире. Все корабли были немедля сожжены, а матросы во главе с адмиралом Бриеем перебиты. Французская армия оказалась отрезанной от родины.

Пока велись бои в Александрии, в Каире и у пирамид, Бертье исследовал местность, общался с местными факирами и прочими шарлатанами, но так нигде и не нашёл следов графа Калиостро. Если в Риме он хотя бы оставил намёк на то, что жив, то в Египте не было даже и малейшего намёка на его присутствие здесь, хоть недолгое.

Генерал Бонапарт меж тем перешёл Суэцкий перешеек и двинулся в Сирию, оставив в Каире губернатором генерала Клебера. Бертье последовал за Бонапартом в надежде отыскать Калиостро в Сирии, о которой он так любил рассказывать в былые времена. Но увы – ни Яффа, ни Акр не дали желанных результатов. «Как загадочно всё, как странно!», думал Бертье, «неужели магистр решил остаться в Европе, а не удалиться к истокам своих знаний и могущества? Теперь бы только выбраться из этого адова пекла, а там уж наверняка удача улыбнётся мне. Если от жары не помру».

Жара стояла действительно жуткая – изнывающая, измотанная, проклинающая всё на свете французская армия потерпела поражение в Сирии и развернулась, чтобы двигаться обратно в Египет. Добравшись до Каира, ей предстояло принять бой и наголову разгромить пятнадцатитысячную оттоманскую армию, высадившуюся на египетском побережье по наущению англичан. И в это время из Европы пришло известие – Англия уговорила выступить Россию и Австрию, а вместе с ними и Неаполь, против Франции. Русские, словно снежная лавина, смели все успехи Бонапарта в Италии и на Средиземноморье – генералиссимус граф Суворов явился в Альпах, а адмирал Ушаков захватил Корфу и движется к Риму!