Смерть Красной Шапочки

– Ну, раз ищет мужика, – расплылся в гнилой улыбке капрал, – то ей несказанно повезло – напала сразу на троих отменных жеребцов! Сейчас мы эту кобылку взнуздаем!

Ах, если б Франческа только знала, что этот капрал не кто иной, как капрал Жерар, всего пару дней назад так бесчеловечно и так безжалостно лишивший жизни её маленькую сестрицу Джильду! Но она не могла знать этого, и в тот миг ей было всё равно, что станется с нею сейчас. Она понимала, что через несколько мгновений эти грубые французы лишат её девства, а может, и жизни, но судьба не имела тогда для неё ни малейшего значения. Получив затрещину от капрала Жерара, она повалилась, словно сноп, прямо в грязь, но не от безволия, а просто от бессилия, потому что вот уже второй день почти ничего не ела. Солдаты, как голодные свиньи, набросились на неё, пуская слюни со своих гнилых зубов и изрыгая ругательства и прочие непристойности, адресованные Франческе. Очевидно, от этого они возбуждались ещё более. Один встал в головах, другой сбоку. Оба подняли фонари, освещая безвольное и покорно лежащее тело девушки со стеклянным взглядом, а Жерар, задрав ей юбки и оголив покрытое чёрной порослью лоно, принялся снимать штаны, приговаривая: «Ишь ты, гляньте-ка, лежит – не шелохнется! Точно встречи с нами искала! Ну, держись, сейчас отведаешь французского уда, а то ваши итальянские, говорят, на завершение больно скоры!».

Спустив штаны и встав на колени, он приготовился приладиться к лону девушки, как вдруг почувствовал на своей шее стальной холод шпаги.

V

Карл фон Гётльшильцер никогда не одобрял никаких войн. Скажем больше, он был против всякой войны, а, следовательно, против смерти и горя. Его увлечение французскими философами сделало своё дело – Карл стал просвещённым человеком, владевшим сразу несколькими языками, кроме родного немецкого, и одним из образованнейших в Вене людей. По крайней мере, он слыл таковым, чем очень славился при дворе императора Иосифа. Сам император придерживался подобных взглядов и очень симпатизировал Карлу, что наложило отпечаток и на сознание самого молодого человека.

Семья Карла была небогатой, но довольно знатной, и в родной Австрии почиталась одной из первых. Сам Карл оказался при дворе довольно рано, уже в пятнадцатилетнем возрасте, и своими высказываниями относительно разума и неразумности войн вызывал если не восхищение, то уважение. Эпоха императора Иосифа прошла относительно мирно, и Карл стал чем-то вроде достойного её детища. Этого юного философа даже одно время величали при дворе «Моцартом мысли», но лишь до тех пор, пока Иосиф II не скончался.

Карлу было тогда семнадцать, а на престол взошёл брат покойного императора, Леопольд. Явившийся из Тосканы, он был полной противоположностью брату и немедля начал войну против столь обожаемой Карлом Франции. «Революционная зараза не должна распространиться на всю Европу!», говорил новый император, «если десять лет назад идеи Вольтера, Руссо и Дидро были лишь модной штукой, то теперь они приняли извращённую кровавую форму, и их следует вернуть в те рамки, в коих им и надлежит быть!».

В чине лейтенанта императорской армии Карл отправился защищать интересы французских дворян, спасшихся от кровавого ножа гильотины в Австрии. Менее чем через два года умер и император Леопольд. Его сменил нынешний австрийский государь, император Франц, сын Леопольда II. Карлу тогда было девятнадцать и он ни разу не побывал ни в одном из мало-мальски значительных сражений. Командование знало о его убеждениях и об успехе при дворе и не спешило отправлять юного философа в самое пекло. Однако после коронации Франца и казни Людовика XVI положение в Европе полностью изменилось – игра стала вестись по крупному, и на кону теперь стояли все монархии старой Европы. Франция революционным кулаком грозила и Габсбургам, и Бурбонам, и Гогенцоллернам, и Романовым, и всем прочим старинным родам, державшим в своих руках Старый Свет.

Волна возмущения в Австрии покатилась после того, как в Париже обезглавили королеву Марию Антуанетту, тётку императора Франца. Якобинцы, царившие в Париже, повели войну на два фронта, с англичанами и с австрийцами, однако вскоре перегрызлись между собой и переказнили друг друга. Власть во Франции оказалась в руках Конвента, который принялся воевать со старыми монархиями много успешнее. Именно в эпоху Конвента и взошла звезда гения Наполеона Бонапарта, в одночасье сделавшегося из лейтенанта генералом и разогнавшего этот самый Конвент. К власти пришла Директория, а Бонапарт сделался её первым генералом и принял решение нанести сокрушительный удар по австрийским владениям в Северной Италии, а заодно и поживиться за счёт итальянских богатств.

Директора во главе со всесильным Баррасом желали вторжения в южно-германские земли, а оттуда уже и в Австрию, однако Бонапарту удалось убедить их нанести упреждающий удар по Ницце, а оттуда уж и по Генуе с Миланом. Кампания имела грандиозный успех. Именно тогда двадцатитрёхлетний Карл фон Гётльшильцер в составе тридцатитысячной армии генерала Вурмзера был направлен к Мантуе, осаждаемой Бонапартом. Для него это была первая совсем серьёзная кампания – за пять лет воинской службы он ни разу, как говорится, по-настоящему и пороха-то не нюхал.

Вурмзер был командиром дельным и талантливым, потому и легко отбил посланных ему навстречу Бонапартом генералов Массена и Ожеро. Вскоре он уже снял осаду с Мантуи и вошёл в неё, как вдруг пришла весть, которую Карл помнил как сейчас – генерал Бонапарт, резко сняв осаду, уходит и наносит удар по миланскому корпусу австрийцев, разгромив его при Лонато и добив при Сало и Брешии. Вурмзер срывается и несётся прямо туда, но при Кастильоне терпит сокрушительное поражение.

Карл всё это время оставался в Мантуе, а когда туда притащились остатки армии Вурмзера, жалкие, израненные, побитые, он был повержен в ужас. Звериный лик войны, несущей лишь горечь и страдания, погрузил Карла в жуткую скорбь. Генерал Альвинци, посланный спасать Вурмзера, был разгромлен в знаменитом сражении при Арколе, а эрцгерцог Карл, главнокомандующий всей австрийской армией, при Риволи. Мантуя была сдана, и все те австрийцы, что были заперты в ней, оказались пленниками французов.

Наблюдая, как его вчерашние кумиры льют кровь и режут глотки, получая от этого неслыханное, будто неземное, удовольствие, Карл пережил страшные времена – рушились его идеалы, его юношеские восхищения и привязанности. Рухнуло всё то, к чему он столько лет тянулся, на что равнялся и к чему стремился. Французская культура и философия были втоптаны в грязь сапогами солдат, проткнуты их штыками и расстреляны из пушек. Лучшие идеи вылились в кровавое месиво и машущую крыльями смерть. Наблюдая израненных соотечественников, стонущих, рыдающих и умирающих от изнеможения и заражения крови, Карл сам рыдал ночами и проклинал тот день, когда родился на свет – так невероятно тяжело и больно было ему расставаться со своим прошлым.

Но расставаться пришлось. В начале февраля французы заняли Мантую, однако не все австрийцы попали в плен. Части из них удалось спастись бегством, переодевшись крестьянами, это были преимущественно офицеры. Среди них оказался и Карл, к тому времени носивший капитанский мундир. Запихав его вместе со шпагой в мешок, он, призывая в помощь всех святых, каких только помнил по занятиям в школе святого Игнатия, успешно покинул город. Однако в Австрию возвращаться ему не хотелось – он знал, что, вновь оказавшись в Вене, ему опять придётся надевать белый мундир, возможно, уже и в майорском звании, садиться на коня и скакать на войну с непобедимым корсиканским героем. Этого он желал менее всего – заново созерцать ужас войны и горечь рухнувших идеалов было ему не под силу, а посему из Мантуи он отправился не на север, в Вену, а на юг, во Флоренцию. Итальянским Карл владел прекрасно, и даже знал несколько местных наречий, так что растянувшееся на год путешествие не доставляло ему неудовольствия. Вместе с несогласными с надвигавшимся французским владычеством итальянцами перемещался всё южнее и Карл, пока, наконец, не оказался в Риме. Но и сюда дотянулись руки Бонапарта, приславшего покорять Вечный Город генерала Бертье.

Карл не знал, куда ему дальше деваться. В тот вечер он принял решение пробираться в порт и отплыть в Палермо, на Сицилию. Там, под охраной английского флота, он смог бы чувствовать себя вполне безопасно. Его не тяготили мысли о том, что в Вене его стали бы почитать за дезертира – он мог вполне в мантуанской суматохе пропасть без вести. Матушка его к тому времени уже скончалась, а отец был таким чёрствым человеком, что убиваться по нему дома было просто некому.

Крадучись, передвигался он по загаженным римским улицам, как вдруг наткнулся на дикую сцену – французский патруль насилует итальянскую девушку. Карл был прекрасно осведомлён, что победители имеют право на всё, это закон войны. В том числе имеют право и на связь с местными женщинами, даже если те совсем того не желают. Однако, глядя на эту душераздирающую сцену стерпеть он был не в силах. Возможно, он бы и стерпел, если б девушка билась, как раненая птица, кричала и звала на помощь. Но эта лежала, не двигаясь, и лишь быстро вздымавшаяся грудь показывала, что девушка жива. Её лицо было хорошо освещено фонарём, который держал скалящийся солдат, стоявший в головах. Осунувшееся, мертвенно-бледное, с остекленелыми, словно у покойника, глазами, но невероятно красивое и выразительное, с правильными чертами, ровными и гладкими бровями и чувственными губами лицо заставило сердце Карла стучаться в два, нет – в три раза быстрее!

«Господи Боже!», воскликнул он внутри себя, «как она прекрасна! Словно Мадонна на росписях в здешних церквах… Я не могу допустить такого надругательства над нею! Тем более от таких мерзких ублюдков!». С этой мыслью он достал и мешка шпагу, вынул её из ножен и сделал три размашистых шага вперёд.

– Прочь, негодяи! – выкрикнул Карл на отменном французском, проведя лезвием по шее кряхтящего капрала.

– Прошу прощения, а вы кто будете? – в голосе Жерара чувствовались и удивление от неожиданности, и злость от прерывания процесса, и страх перед шпагой.

– А тебе какая разница, мразь? Надевай штаны и уматывай, если не обделаешься!

Солдаты опешили от такой прыти и в испуге посторонились со своими фонарями. Жерар вскочил и, натянув штаны, принялся с ненавистью рассматривать своего противника. Злоба закипала в нём, как лава в Везувии, он готов был порвать наглеца на мелкие части, лишь бы ему дали продолжить его грязное дело.

– Что, самый храбрый тут, что ли? – зарычал он, – из какой части? Какое звание? Имя?!

– Не тебе, собака, моё имя знать. И всё остальное тебе ни к чему. Собирайся и проваливай!

– Эй, Жерар, это вроде как офицер, – прохрипел один из солдат, – лучше может не связываться?

– А пускай и офицер! – глаза капрала налились кровью, – нас всё равно больше, прихлопнем его тут, никто и не найдёт!

С этими словами Жерар схватил своё ружьё с примкнутым штыком и бросился на Карла. Тот, будучи одним из лучших в Вене фехтовальщиков, ловко отбил скользнувший по шпаге удар штыка, отступил чуть в сторону и со всего маху вонзил клинок туда, где минуту назад поглаживал капрала – прямо в шею. Удар рассёк одну из вен, поэтому кровь сначала брызнула густым фонтаном на стены и на землю, а потом, когда шпага была извлечена из раны, хлюпая, потекла во все стороны. Жерар выпучил глаза, остановился, выронил ружьё и, неуклюже загребя ногами, рухнул в грязь. Оба его подчинённых в панике бросились наутёк, даже и не подумав забрать с собой ни тело капрала, ни его ружьё.

Так и прожил бы Жерар недолгую, но полную злобы и ненависти к окружающему миру жизнь, и принял смерть в вонючей жиже на римской улочке, чуть не искалечив сестру той, кого шутя убил несколько дней назад. Карл был послан в тот миг на то место судьбою, дабы отомстить за меленькую Джильду. Однако он об этом не ведал. И отомстил, лишь покалечив капрала – вскоре по той улице проходил другой французский патруль и обнаружил конвульсировавшее, но всё ещё живое тело Жерара. Подобные злодеи, как известно, сразу не умирают, и продолжают жить, выкарабкавшись казалось бы из самой безнадёжной ситуации, вновь неся в этот мир лишь горести и несчастья.

VI

– Я прошу прощения, сударыня, – смущённо проговорил Карл, опустившись на одно колено, – надеюсь, эти мерзавцы не причинили вам вреда?

Франческа, будто очнувшаяся от длительного сна, удивлёнными глазами посмотрела на спасшего её от позора человека, мгновенье назад говорившего по-французски, а теперь свободно перешедшего на итальянский.

– Не молчите, ради всего святого, – страстно продолжал Карл, – мне нужно знать, не пострадали ли вы? Или вы не можете говорить? Господь лишил вас этого дара?

– Нет, что вы, я не немая, – Франческа смутилась, – и не стоит так высокопарно изъясняться с простушкой. Вы, я погляжу, знатных кровей да премудрости большой. Благодарю за помощь, но дальше разговаривать нам не стоит.

– Отчего же? – Карл выглядел обескураженным, помогая ей подняться, – вы, тем не менее, не ответили на мой вопрос.

– Я в порядке, вреда мне не успели они причинить, – Франческа отвела глаза, – я премного вам благодарна, но прошу прощения, позвольте мне идти.

– Как можно теперь возвращаться домой в одиночестве? – он невольно сжал её руку, – кто может обещать, что вы через минуту не наткнётесь на очередной патруль этих французских проходимцев?

В тот миг, когда её рука оказалась прикованной к его пальцам, Франческа будто некий удар почувствовала, но удар этот не причинял ей боли или неприязни – он был сладостен и горяч, будоражащ и восхитителен. По её телу словно разлилось волшебное тепло, проникающее в самые отдалённые уголки не только плоти, но и души. В один миг ей сделалось хорошо и уютно, будто сидела она в добротном доме перед камином в кресле, пила кофе из чашки тончайшего фарфора и любовалась на пламя, играющее в очаге.

Она подняла глаза и посмотрела прямо на своего освободителя, не отрываясь, будто присосавшись к пожиравшим её глазам.

– Отчего ж вы своих соотечественников проходимцами величаете? – её голос звучал глухо и маняще, будто не просто взывал к ответу, а страстно жаждал его.

– Я не француз, – ответил молодой офицер, – я австриец, просто судьба занесла меня сюда и свела с вами… Простите, но я осмелюсь просить у вас разрешения проводить вас до дому – Бог знает, что может ещё случиться.

Она согласилась, не задумываясь ни на минуту. Пока они шли, Карл рассказал ей о себе и о том, как очутился в Риме. Она не проронила ни слова, а только слушала, рассматривая его лицо. В ту ночь она не сомкнула глаз, а он, так и не добравшись до порта и так и не отплыв на Сицилию, пристально разглядывал до самого утра сиротливо висевший на небе огрызок луны, вернувшись в свою гостиницу.

Франческа не шла из головы Карла, а Карл не шёл из головы Франчески. Наутро они поняли, что полюбили друг друга с первого взгляда. Вы скажете, что такое бывает только в сказках, но то, о чём дальше пойдёт речь, больше похоже на сказку, чем на быль. А поскольку началось всё со встречи Франчески с Карлом, которая вышла совсем уж невероятной, то и история эта будет соответствовать её началу.

Два дня подряд он ходил встречать и провожать её. А на третий она поняла, что он – именно тот человек, который увезёт её из Рима, поможет ей убежать из этого города, чуть было не разрушившего её только начинающуюся жизнь. А он понял, что она – именно та девушка, с которой он хочет прожить рядом всю жизнь и умереть рядом с ней.

Обратной дороги в Вену не было, однако у Карла имелась тётка, младшая сестра его покойной матушки, которая когда-то удачно вышла замуж за канцлера одного захолустного немецкого князя, владевшего самостоятельным государством где-то между Швабией и Шварцвальдом и именовавшегося Глаубсберг. Вот туда Карл и решил везти свою новоиспечённую невесту и там укрыться самому от колесниц войны. Вскоре они уже вступили на борт корабля, доставившего их в Геную, а следом, перебравшись с помощью проводников через Альпы, они оказались в Швейцарии, а потом достигли и южно-немецких земель.

В тот же день, когда Франческа с Карлом отплывали в Геную, на другом корабле, военном, снаряжённом мощными пушками и в сопровождении ещё нескольких кораблей, в Александрию Египетскую отплывал генерал Бертье. Ему предстояло обмануть шнырявшие туда-сюда по Средиземноморью корабли адмирала Нельсона и соединиться с уже воевавшими в Египте частями генерала Бонапарта.

Так начиналась эта удивительная и невероятная история.

Часть вторая

Золушка

I

Фридрих фон Глокнер уже двадцатый год служил главным лесничим у князя Глаубсбергского Иоахима. Это был глубоко запутавшийся в собственной жизни человек, не ведавший, куда ему дальше девать себя. Нет, по служебным делам всё шло как по маслу – тихое княжество в Южной Германии, зажатое в лесах промеж Шварцвальда и Швабии, жило себе поживало, тихо да мирно, служба шла, крестьяне не норовили пострелять княжеских оленей да перепелов, войн никаких не было, а двор не грешил интриганством, как венский или версальский. Однако в жизни семейной Фридрих чувствовал себя глубоко несчастным.

Уже с юных лет ему совсем не везло с женщинами – его первая любовь оказалась бывшей куртизанкой, правда, очень дорогой, бывшей одно время чуть ли не самой влиятельной и богатой женщиной сначала в Берлине, а потом в Мюнхене. Ему довелось познакомиться с нею случайно, в Аугсбурге, куда он ездил ещё совсем молодым человеком, всего двадцати лет отроду. Роман был головокружителен и скор, и завершился через четыре месяца – она нашла более состоятельного покровителя и укатила с ним в Майнц. Фридрих убивался целых полгода, с женщинами не общался вовсе, а потом встретил её, свою первую супругу. Она была из хорошей семьи, одной из знатнейших в Эльзасе, и полюбила его сразу и всем сердцем. Он вроде бы тоже полюбил её и вскоре принял решение предложить ей руку и сердце. Она, ни минуты не раздумывая, согласилась. Через месяц после свадьбы уже по всему Глаубсбергу, столь крохотному, что вести расходились быстрее быстрого, разнеслась радостная новость – сын барона фон Глокнера скоро станет отцом! Однако ребёнку не суждено было появиться на свет – роды оказались настолько трудными, что и мать, и дитя погибли, так и не увидев друг друга.

Фридрих ходил в трауре целый год, а потом скончался его отец. Окончательно убитый горем, он уехал сначала в Баден-Баден, потом в Антверпен, а потом и в Барселону. Везде он пытался отвлечься от раздавившей его реальности, заливая горе неимоверным количеством вина, пока наконец один из собутыльников не предложил ему посетить королевство Датское, а именно те его северные провинции, что так потрясают путников своими красотами и именуются Норвегией.

Оглядываясь на двадцать один год назад, Фридрих фон Глокнер улыбался от воспоминаний, посещавших его. Тогда, будучи ещё молодым, двадцатичетырёхлетним человеком, он полагал, что в Норвегии жизнь его переменится и пойдёт в гору. Ему позарез было необходимо найти нечто, что сотворило бы с ним чудо и вытащило бы из болота тоски и апатии. Он уже ни на что не надеялся, прибыв в Гамбург и садясь на корабль, отплывавший в Берген. Однако впереди его ждало нечто необычное и изменившее всю его жизнь. Правда, теперь он не знал, в лучшую или в худшую сторону. Но тогда в его юной голове и мыслей подобных не возникало – он плыл за новыми впечатлениями и чувствами, и он обрёл их.

Норвегия оказалась дивным краем. Едва ступив на причал бергенского порта, Фридрих оказался в плену очарования разноцветных, что штутгартские леденцы, домиков на ганзейской набережной. Они выстроились в ряд, будто подмигивая путнику и приглашая его побродить вдоль них. Рядом возвышалась холодная махина старинного замка норвежских конунгов, но домики были раскрашены в столь яркие цвета, что на их фоне серые камни древней кладки будто таяли в пропитанном морской солью воздухе.

– Когда у нас были свои короли, здесь обреталась столица, – Нильс, проводник Фридриха, довольно недурственно изъяснялся по-немецки, – если б не Маргарита Датская и не Кальмарская уния…

– Это ведь было так давно, – ответил Фридрих, – неужели ваш народ до сих пор сожалеет об утраченной свободе? Неужели вам плохо живётся с датским королём?

– Хорошо рассуждать, когда сам живёшь в крохотной стране, которой не угрожает ни один соседний государь, – грустно улыбнувшись, молвил Нильс, – а когда такой благодатный и обширный край, как Норвегия, принадлежит королю, сидящему на острове за морем – это другое. Хотя, живём мы ладно и мирно, жаловаться грех, но древняя кровь самых отважных викингов всё равно даёт о себе знать!

Слова его о своей стране оправдались на следующий же день. Переночевав в Бергене на постоялом дворе и собравшись с силами, Фридрих отправился покорять эти дикие края в сопровождении своего проводника. Очарование, которое навеял на него Берген, быстро сменилось неописуемым восторгом и чувствами, от которых дух захватывало. Тогда, только возвратившись в родную Германию, он был не в состоянии даже словами описать всё то, что открылось его взору, не говоря уж об изложении на бумаге. И только теперь, спустя годы, картины великолепной, совершенно нетронутой и оттого ещё более могучей природы, вставали у него перед глазами с такой ясностью и отчётливостью, будто лучший оптик во всей Германии, Коппелиус из Берлина, создал для него великолепнейшие во всём мире очки, способные возвращать своего обладателя в прошлое.

– Наши лошади привыкшие к такой дороге, – усмехнулся Нильс, видя ужас в глазах Фридриха, не представлявшего, как простая лошадь способна вскарабкиваться на такой высоты горы и спускаться с них, как способна пробираться по узкой горной тропе и как не стирает она подков.

– У нас тоже местность горная, – удивлялся он, – но лошадь ни за что не полезет на такие скалы!

– Эти скалы именуются фьольдами, – отвечал, прищурившись, Нильс, – а те рукава моря, что на многие десятки миль врезаются промеж них в сушу – фьордами зовутся. Норвежские лошади всю жизнь прожили в такой природе, они не боятся ни скал, ни водопадов, ни ледников. А подковываем мы их особым способом, о котором я тебе ничего не скажу – это секрет местных кузнецов.

Продвинувшись от Бергена вверх вдоль Остерфьорда, они пересекли горную местность, именовавшуюся Хордаланд и обильно сдобренную озёрами всякой величины, чтобы оказаться на побережье одного из самых могучих и красивейших во всей Норвегии фьордов – Согнефьорда.

– Ты желал увидеть самое красивое и манящее – ты это получишь, – посмеиваясь, приговаривал Нильс, совершенно не утруждавший себя баронским титулом Фридриха и какими-то там изысканными обращениями с ним – в Норвегии живёт крайне простой и добродушный народ.

День за днём Фридрих всё более понимал, что проводник слов на ветер не кидал и знал себе цену. То, что открылось его взору, не шло ни в какое сравнение ни с заснеженными вершинами Швейцарии, ни с уютными бухтами Италии, ни с зажатыми промеж гор долинами Тироля и Баварии. На дворе стоял июнь, самое начало, и зелень, покрывавшая густым ковром кроны деревьёв, оплетавших склоны гор, дышала свежестью и новорожденностью. Посреди это буйства всевозможнейших оттенков зелёного, кое-где перемежаемого серым цветом скал, били водопады и ручьи. Поначалу Фридрих пытался считать их, но на третий день сбился и бросил это бесполезное занятие – водопадам и источникам не было числа! Их имелось там такое великое множество, больших и малых, полноводных и чуть дышащих, бьющих мощной струёй или сразу множеством струй, но поменьше и послабее, низвергающихся с самой вершины скалы или пробивающихся откуда-то из её подножья, разлетающихся в тучи мелких брызг от ударов об утёсы и целенаправленных в одну точку, не встречающих ничего на своём пути, что волей-неволей у Фридриха разбегались глаза. Вскоре он понял, что все эти водопады и источники происходят от летнего таяния на горных вершинах ледников, покрывающих их, будто белая папская риза. Низвергаясь с вершин и сочась из земной толщи, они подпитывают своей водой фьорды, словно мелкие кровеносные сосуды подпитывают кровью вены и артерии человеческого тела. Спустя несколько дней ему открылось, что и вся Норвегия – что тело человека, настолько она здорова, девственна и красива. Она дышит, она живёт, она манит. Чего давно уже не скажешь о многих странах старого континента…

Водопады и скалы сменялись кристальной чистоты озёрами, в которых кишевшую рыбу можно было наблюдать хоть до дна, и долинами, в коих озера эти располагались. По берегам крестьяне пасли скот, угоняя его по вечерам в свои деревеньки, прилепившиеся, словно осиные гнёзда, на горных отрогах. День ото дня Фридрих задавал Нильсу всё меньше и меньше вопросов, а тот, хитро поглядывая на своего клиента, старался говорить как можно меньше, ведь истинное наслаждение величием природы заключено именно в её молчаливом созерцании, в той тишине, которая подобно утренней дымке окутывает человека, выходящего на высокий утёс и взирающего с него сначала вниз, в лазоревую гладь мирного фьорда, а потом вдаль, в горные вершины, сверкающие слепящей белизной тысячелетних ледников. Так они и продвигались вглубь страны, пока не оказались на побережье Согнефьорда.