Умозрение философии

Поблекшей хвойной мишурой.

Лишь серединой, где кудрятся

Кусочки ломкого корья,

Стволы горят и золотятся,

Очарование даря.

И эти тоненькие лохмы

Дрожащей нежностью полны.

Они, играя, рушат догмы,

Что сосны осенью скучны.

Конец ноября

Проседь первого снега

На земле между сосен —

Не успела отбегать

До конца своё осень.

     * * *

И за полчаса и за час до весны

Лишь одно согревает чувство,

Что она таки будет, развеет сны

О прошедшей зиме грустной.

     * * *

Утки на пруду. Осень.

В зеркале воды смело

Отражается небес просинь.

Это в рифму. Цвет на деле – серый.

Осенью рифмовка мнима,

Чувствуется в ней мякоть.

Утки, проплывая мимо,

Лопотят, хотя должны крякать.

Тишиной и блажью у́тра

Холод с облаков льётся.

Это ведь не глупо, не мудро —

Ждать, что лето снова вернётся.

В уточном кильватерном следе

Гладь пруда расцветится рябью.

Стоит всё же думать о лете,

Даже если лето то – бабье.

     * * *

На ней словно выжгли тавро шизофреника,

Прямо, как ей то казалось, на лбу —

Она вместо мётел летала на вениках,

Чем безусловно раздражала толпу.

К тому же она не пользовалась ступою,

Сделав из неё цветочный горшок.

Беззаботно щерилась улыбкой беззубою,

Чем повергала соседей в шок.

Стала практически доброю феею,

Будучи родом из почтенных Баб Яг.

Это, насколько то разумею я,

Шизофрении и есть верный знак.

Ну, кто подобру и кто поздорову-то

Будет расфеевать знанье своё,

Щедро наколдовывая добро без повода?

А даже если и по поводу. Глупости всё.

Дали метлу, так изволь, как положено,

На Лысую гору на шабаш летать,

Зелье вари, постарайся прохожего

Ивана «Премудрого» в печь запихать.

Нечего Золушкам помощь оказывать —

Строй больше каверз, препоны твори,

Озорничай, разгоняй безобразия

По закоулкам бескрайней земли.

Только она тех советов не слушала,

Веник беря, оставляла метлу,

Летела куда-то… Наверное, к лучшему…

И веник её был подобен крылу.

     * * *

С точки зрения бабочек мы бессмертны,

С точки зренья медузы – тверды,

По мненью макак – мы умны безмерно,

А может, наоборот, пусты.

     * * *

У судьбы – в её безумной палитре

Неурядиц и щемящей тревоги —

Были Лже-Нерон и Лжедмитрий,

Будут лжемессии, лжебоги.

Те, кто «лже», имеют больше доверья:

Их лапша наваристей каши,

Речь их, что полна лицемерья,

Простодушной истины слаже.

Научившись, впрочем, зёрна от плевел

Отделять без истерии и стонов,

Мы в объятьях наших лжекоролевен,

Вытесняем из себя Лже-Неронов.

Лилит

Он касался цветущих её ланит

Нежно-трепетными устами,

Он нашёптывал глупости ей: «Лилит,

Я пленён до безумия вами».

Он на шёлковой глади её чела

Всё искал, но – гордясь до блаженства —

Не нашёл ни морщинки, какая б могла

Преуменьшить её совершенство.

Он очей её томных всесильный магнит

Не старался омыть слезами.

Он и сам уже верил, твердя: «Лилит,

Я пленён до безумия вами».

Он пытался запомнить обличье её,

Абрис персей её и чресел,

Чтобы после в мечтаниях, впав в забытьё,

О других уже больше не грезить.

Флёр иных соблазнительниц позабыт,

Мягко гладя её перстами,

Ничего он не помнил, шепча: «Лилит,

Я безумен, безумен вами».

     * * *

В былое время тяжело

Поэтам несомненно было:

Нужны им были стол, перо,

Бумага, Болдино, чернила.

А тут с планшетом вышел в лес,

Задумался, открыл редактор

И начал творческий процесс

Прям с пятой сцены в третьем акте.

Экран немного повлажнел

От лёгких завихрений снега,

Пока насвайпить я успел

Четверостиший пять с успехом.

Вот так – без перьев и стола,

Без рюмки в кресле пред камином.

К поэтам техника дошла:

Писать стихи теперь рутина.

     * * *

Хмурые, скучные дни ноября…

Небо от края до края

Всё в облаках – ни закат, ни заря

      Не восхищают.

Как безотрадно и как тяжело

Осенью павшим в немилость

Видеть ноябрьское ремесло —

      Серость и сырость.

     * * *

Мир становится всё больше дурацким,

Сколько матом не ругайся надсадно.

Тут не нужно королевству быть Датским,

Чтобы видеть, что в нём что-то неладно.

Бедный Йорик не одарит советом,

Сто Офелий не помянут в молитвах.

Ибо Гамлет, он всегда был с приветом

На дуэлях или в праведных битвах.

Смысл истории про датского принца

В том, что умерли все. Впавши в детство,

Принц какого-то рожна шёл на принцип —

Лучше б занялся своим королевством.

     * * *

Сегодня печалилась фея не розами

И бабочками, как обычно —

Она разгрустилась большими стрекозами

О чём-то не фейном, а личном.

Всегда эти феи о ком-то заботятся,

Забыв о себе. И в спешке

То принцы и Золушки ими сводятся,

То – гномы и Белоснежки.

А феям самим бы хотелось в феерии

Из обожанья и страсти,

Облагородившись парфюмерией,

Греховным насытиться счастьем.

Но не положено: феина долюшка

С грехом совместима едва ли.

К тому же, увы, Белоснежки и Золушки

Всех принцев порасхватали.

Вот и кручинится стайкой стрекозною

Она, но, правда, недолго:

Им не положено быть серьёзными

По штату и чувству долга.

Единорог за моим окном

Он дышит и радостью, и свежестью у́тра,

Повышая счастье минимум на пол-октавы;

Красит облака амальгамой и перламутром;

Наколдовывает ро́сы на цветы и тра́вы.

Каждой улыбке он присуждает награды

За живость чувств и лёгкую яркость природы;

Разрывает це́пи; находит разные клады;

Указывает в хитрых лабиринтах проходы.

Говорят, что единороги любители радуг,

Кушают их на завтрак в сыром или жареном виде.

Какают то ли бабочками, то ль горстями мармеладок…

Вот чего не знаю, того не знаю. Ибо не видел…

     * * *

Жизнь порой принуждает увязывать

     Разноголосие в хор.

Есть много таких, кто рвётся показывать

     Глубины кроличьих нор.

Нужно ль кому во владения кроличьи?

     Многим ведь всё равно —

Не задаются вопросами с горечью,

     Имеют ли норы дно?

Их привлекают процессы стремления

     Не вверх, а в кроличью глубь,

Синих и красных таблеток вкушение,

     Белиберда их и глупь.

Рекомендую, увидите кролика,

     Ныряющего в нору́,

Не соблазняйтесь Алисьей буколикой

     И плюйте на их игру.

     * * *

Время от времени даже Сизиф отдыхает —

Вместо себя в апогей туристического сезона

Фрикам заезжим он милостиво разрешает

Камни ворочать по глади постылого склона.

Сам же при этом расслабленно дышит ветром,

Изредка рвущимся в Та́ртара жаркую бездну;

Смотрит на свору безумцев, что как сколопендры

Ножками и локотками тычутся нелюбезно.

Много столетий Сизиф перекатывал камни,

Он все доступные мысли уже передумал.

Тезисы старые, без размышлений недавних,

Кружатся в мозге подобьем лихого самума.

Труд он, Сизифов, не в том, что булыжник проклятый

Следует вкатывать на́ гору вечно и тщетно:

Вырваться нужно за круг размышлений предвзятых —

Вот что, увы, нелегко для Сизифов бесцветных.

Фрики визжат, словно голые девы в крапиве,

Тешатся адреналином, по склону потешно трусят.

Мыслей в них меньше, чем даже в усталом Сизифе —

Только б укрыться от камня, добраться до смузи.

Позже, когда экскурсанты покинут Тартар,

Стихнет их гам и наступит покой стародавний,

С данного февраля и до будущих мартов,

Будут Сизифа ждать только вечность и камни.

P.S. По одному из вариантов мифов о Сизифе, царе Коринфа, он – кроме своих обычных, человеческих грехов – похитил и заточил в темнице бога смерти Та́натоса, после чего люди на Земле перестали умирать. Боги такое не прощают.

     * * *

Нам часто невдомёк,

Что ждём и что мы ищем.

Последний уголёк

Истлеет на кострище.

Рассеется тепло

На радость энтропии.

Что было, то ушло…

Ликуйте же, витии.

     * * *

Порою стихо- похож на психо-,

Его тревожить непозволительно,

Ибо как только разбудишь лихо,

То обрифмуют весьма язвительно.

     * * *

Даже стирая ластиком

Ужас необоснованный

Будущего надгробия,

Люди смерти не ждут.

Те же, кто любит ужастики,

Не любят, наверное, клоунов.

Это коулрофобия,

Так этот страх зовут.

Клоуны точно страшные,

Клоуны точно жуткие —

В этом любители триллеров

Явно убеждены.

Но эти страхи пустяшные,

Мелочные и хрупкие,

Все перед страхом смерти, ох,

До омерзенья смешны.

Борщ без чеснока

Жжёт вселенская тоска,

Ибо борщ без чеснока —

Это словно водка без пива.

Борщ пахучий и густой,

И сметана в нём горой,

Но без чеснока – сиротлива.

Точно также ем я щи,

Как и прочие борщи,

Тоже с чесноком и сметаной.

Чуя мой чесночный дух,

Все вампиры мчат на йух,

Словно я гоню их с берданой.

     * * *

Не считаю разумным ловить осу

Рукой у себя перед носом.

Играть с нею в ладушки на весу —

Даже если она попросит.

А если укусит, а если вонзит

В меня ужас острого жала,

И Немезидою из Немезид

За воз моих прежних грехов отомстит —

За всё, что раньше прощала.

Уж лучше застыть неподвижно пред ней,

И пусть же всё будет, как будет.

Ведь осы порою бывают страшней,

Чем даже вредные люди.

     * * *

И будет свет гореть в окне

И посылать сигнал вовне

О том, что очень грустно мне…

Но грусть чудесна.

Всегда заснеженной весной

Она является за мной

И вместе с болью головной

Уводит в бездну.

Когда ж своё возьмёт весна,

Прогонит зиму прочь она,

Листвы зелёная волна

Меня накроет.

Тогда оставив грусти флёр,

Я выйду радостный во двор.

Пусть уходящий зимний вздор

Не беспокоит.

     * * *

С точки зрения Придумавшего эту Вселенную

Мы, живущие на краю небольшой галактики, —

Лишь проявленье пустого, суетного и бренного,

Но собственно – малополезного на практике.

Для Него важнее красоты комет, распушающих

Хвосты свои под воздействием солнечного ветра —

Не мы, слишком мелкие и не слишком украшающие

Его Вселенную, рождённую вакуумом щедро.

     * * *

В бесстрастии или страсти,

В силе или безволии

Душа – вместилище счастья

И – ничего более.

     * * *

Уходящая зима,

Век её недолог.

Свет дневной, ночная тьма,

Сумеречный морок.

Недотаявших снегов

Лёгкое унынье.

Пустота сырых лугов

И небес бессинье.

Надоевшая до дна

Моего терпенья

Уходящая зима

Жаждет дней забвенья.

Чапаеву и Пустоте

Пелевинский орден Октябрьской звезды

Поблескивавший на фраке,

Носил этот мрачный адепт пустоты

И сам будто жил во мраке.

Он чувствовал всё, что не чаяли мы:

Свет будущих дней, тьму – прошлых.

И видел листву и цветы средь зимы

Сквозь серость сугробов пошлых.

Он видел и то, что не видел никто:

Движенье фотона света,

Вселенной бездонное решето

И робкую мысль поэта.

Недвижимый он – восьмиглаз, шестирук —

Сквозь пустоту безвремений

Собой замыкал фантастический круг

Клубящихся измерений.

На всё мог влиять и всё потрясать

Он мог… Но не делал это,

Позволив Вселенную познавать

Философам и поэтам.

     * * *

За дивной глубиной заката,

Пурпурящего небеса,

Явилась тьма, а с ней прохлада

И все ночные чудеса.

Освоив странную манеру

По-быстрому скрывать себя,

Катилась к западу Венера,

Холодной яркостью дивя.

Казалось, только что сияла —

И вот за светлый горизонт

Она стыдливо убежала,

Скрывая как бы свой афронт.

А звёзд полуночная сфера,

Расправив плечи широко,

Исчезновение Венеры

Затмила просто и легко.

Она раскинула манерно

Размывы Млечного Пути.

В их свете зыбкий след Венерный

Уже, наверно, не найти.

     * * *

Если чувствуешь, что кто-то

За тобой следит,

Знай, такая их работа —

     Гугл бдит.

То, что ты смотрел сегодня,

Где твой замер взгляд, —

Всё в их цифропреисподней

     Сохранят.

Все слова твои, насмешки,

Твой грешок любой

Вычислят в процессе слежки

     За тобой.

Неживое и живое

Занесут в досье.

Таковым есть цифровое

     Бытие.

26.03.2021

Снег продолжает падать,

Март ему – не помеха.

Двадцать шестое марта,

Если сказать точней.

Снегу твердят «Не надо»,

Но он идёт – ради смеха —

И от весны фальстарта

Ему с каждым днём смешней.

     * * *

Как бы научится предвидеть,

Как бы разучится предверить.

Как бы всё, что может обидеть,

Вытолкать пинками за двери.

     * * *

Электро-дэнс – пустая данность,

Постмодернистский блёклый сумрак —

Утратил флёр и куртуазность

Давнишних полек и мазурок.

Хип-хоп и паппинг вместо танго,

Тверк в ягодичном пароксизме —

Лишь проявление цугцванга

В культур-мультурной парадигме.

     * * *

Мир не всегда раскрывает объятия —

Не стоит грустить и роптать.

Нужно накапливать противоядие,

Чтоб яд этой жизни вкушать.

     * * *

Будь добра,

Проснись и пой,

Блажь с утра

Всегда с тобой.

Порази

Пикантным ню,

Вознесись

Навстречу дню.

Улыбай-

ся, говоря:

«Ночи бай!»,

«Привет, заря!»

     * * *

Эти физика и химия,

Эти филии и фобии

Не расскажут, что другими мы

Станем при одном условии:

Если встретим настоящую,

Ослепительно-волшебную,

Вдохновенную, манящую

Половинку задушевную…

Это, впрочем, тоже филия,

Или вовсе даже фобия,

Верить, что любви обилие

Жизнь не сделает суровее.

Физика предложит формулы,

Химия – эфиры сложные,

Но любовь своею формою

Наколдует невозможное.

     * * *

Казались сочными эти строчки,

Такими пухлыми – до экстаза,

Как плечо юной купеческой дочки

Из чеховского рассказа.

     * * *

Летней ночью дивясь, не могу промолчать я,

Восхищением не отметив:

Светлячки – это точно младшие братья

Вдохновляющих звёздных соцветий.

     * * *

Не пытайся слушать песни ветра

И вникать в сплетение мелодий,

Что в вершинах сосен, свечках кедра

Напевал зефир лихой сегодня.

Так нечеловеческое пенье

Может человеческому вторить:

Завыванья, вздохи, свист, гуденье —

Звукоинтермедия в мажоре.

Город вечной осени

Все города – города осени,

И редко какой – весны.

Их будто взяли и в тыл забросили

Трагедии и войны.

В Горловке – настоящей трагедии,

И настоящей войны,

О которой вам не узнать в Википедии,

О которой не расскажут сны.

Которая может нежданной проседи

Добавить как бы взаймы.

Все города – города осени,

А Горловка – и зимы.

     * * *

Веер теней от светильников

   Щедро размножил меня.

Столько бы мне собутыльников

   Вечером у огня.

Сыростью надышавшийся,

   Подземный пройдя лабиринт,

Чувствую, что душа уже вся

   Сера, как несвежий бинт.

Тесе́ем мечусь в помещении,

   Куда меня случай вверг.

Движение – просто движение,

   Если оно не вверх.

С живостью сотни сангвиников,

   Рвущихся из меня,

Радуюсь собутыльникам,

   Ждущим меня у огня.

     * * *

Шамаханские царицы

Все попрятались уже

По аулам и станицам

И не ходят неглиже.

Будням серым, монотонным

Жизни их подчинены,

Ибо все цари Дадоны

Перераспределены.

Не пытаются царицы

Козни подлые плести.

Разленились свет-девицы,

Истомились взаперти.

Где те Пушкины, что раньше

С неким ядом на устах

Упивались сладкой фальшью,

Воспевая их в стихах.

Рисовали их как грешниц,

Искусительницами,

Хоть они – ну, чисто внешне —

Семь красавиц Низами́.

Говорили, мол, прекрасны,

Говорили, мол, чудны —

Встретят, мол, улыбкой ясной,

Но – их помыслы вредны…

Та́к их Александр Сергеич,

Шамаханских, преподнёс —

Не бутоном орхидеи,

А кустами колких роз.

Но они не виноваты,

Жизнь, увы, их такова.

Им положено по штату

Обольщать для мотовства.

Явно девицам-царицам,

Каждой нужен автор свой,

Чтоб их облик белолицый

Он пиарил бы строкой

Удалых чудесных сказок,

Разлихих геройских эдд,

Полных яркости и красок,

Полных чувственных побед.

Но пока грустят девицы,

Им пиитов не найти —

Шамаханские царицы

Прозябают взаперти.

     * * *

В баре пронзительно пахло хмелем и кислым пивом,

Жареными сосисками, сыром, немного вяленой рыбой —

Веяло воспоминанием о чём-то нежданно счастливом

И навязчивым призывом к действию: «Налей да выпей!»

Странно, но вместо обычного кабацкого фона:

Гомона посетителей, гула и музыкального вздора —

Помеси рока, хип-хопа, попсы и, конечно, шансона —

Слышался наигрыш лёгкий невидимого тапёра.

Музыка в стиле ушедшего, старомодного ретро

В ненавязчивой ауре расслабляющего джаза

Не вязалась с запахами, которые разносились щедро

По всем помещеньям внутри и рвясь на террасу.

Не бывает в барах подобного ощущения счастья:

Непривычного сочетания запахов, музыки, света,

Атмосферы спокойствия и… полузабытой страсти

Из такого же полузабытого, давнего лета.

Пусть же тапёр отыграет своё и сделает паузу,

Я же расслаблюсь пивом, вкушая колбаски,

И настрою гитару пониже, на два тона сразу,

Чтобы пальцы не мучать и не рвать загрубевшие связки.

Поначалу аккорды будут даваться непросто

Из-за отсутствия практики и присутствия в пальцах артрита.

Наивные тексты восьмидесятых и девяностых,

И даже семидесятых —мною ещё не забыты.

Позже тапёр возвратится, и мы, пожав руки,

Разойдёмся неловко в пределах маленькой сценки.

Он вернётся к фано, чтобы вновь наколдовывать звуки,

Я же к пиву вернусь наслаждаться самооценкой.

Руки точно не те, да и голос, увы, не желает

Брать, как хотелось бы, чётко высокие ноты.

Радуюсь больше тому, что не забывает

Сердце ушедшие радости и прошедшие годы.

     * * *

Пав во вселенскую скорбь,

Кляня от усталости вечер,

Спину, прошу, не горбь,

Пошире расправь плечи.

Должен же воздух ночной

Помочь с просветлением думы.

Днём досаждает зной,

К вечеру – мир угрюмый.

В свете ли фонаря,

В безветрии или под ветром

Ночью приходят не зря

Мысли о чём-то светлом.

     * * *

Сколько их было, учи́телей,

И по пустыням водителей,

Алчущих в серой тьме.

Только мы их не видели

В первой шеренге строителей

     Градов на холме.

     * * *

Завернуть бы в лаваш вместе с зеленью

Передержанную надежду,

Обезвоженную адской теменью

Неприятностей бывших прежде.

Завернуть, освежающим соусом

Окропить, усладить, оки́слить.

А надежду без лишних фокусов

К несущественному причислить.

О деталях

Мир бесконечен, безмежен, фрактален —

Как дивный небесный чертог.

Кто-то считает, что – дьявол в деталях,

Кто-то считает, что Бог.

Кто-то твердит, что не в том и не в Этом,

Считая, что – вовсе ни в ком.

…Если ж детали доверить поэтам,

Они изойдутся стихом.

Они надеталят изящные рифмы

И вычурные словеса.

Детали… Когда погружаемся в них мы,

Рождаются чудеса.

Только в скопленье чудес непонятных

Деталей не разглядеть.

С ними мы в рай попадём или в ад ли,

Нам этого не узреть.

     * * *

Ткни

Нос

В дни

Грёз.

Смел

Стих,

Зрел,

Лих.

Танго Декстера

Пам-пам-пам.

Мир безмежен и сложен,

Он из всякого сложен,

Но по части, по большей

Сложен он из дерьма.

Где же тот архитектор,

Указующий вектор

Чей направлен на пользу,

Тот, кто свет, а не тьма?

Пам-пам.

Все маньяки Майами

В телевизоре с нами,

Декстер Морган по праву

Их маньячечный бог.

И валькирий Вальгаллы

Будет, видимо, мало,

Чтоб безумцев отправить

За небесный чертог.

Цыплята табака. Пам-пам.

     * * *

Он, путаясь в мыслях лукавых,

Что мозг словно мыши изгрызли,

Казался правее всех правых —

Не в политическом смысле.

Он просто всегда был уверен

В своей правоте бесконечной

И бесконечно был верен

Самовлюблённости вечной.

Но глупо всегда быть правым —

Во всех найправейших смыслах —

Всегда подчиняться уставам,

Не путаться в сложных числах.

Моя правота попроще,

И в ней вы не сомневайтесь.

Но сами быть правыми, в общем,

            Старайтесь.

     * * *

Будто центр Вселенной нашей,

         Где размякли мы, —

Плед, что нитями украшен

         Тонкой бахромы;

Кресло мягкое, качалка;

         Тёплый, нежный свет…

Где-то подвизалась жалко

         Суета сует —

Только нам в уюте пледа

         Кажется пустой

Даже мысль, что в мире где-то

         Тщатся суетой.

Ода шестой палате

Сидельцы палаты шесть

Съезжают в восьмую палату.

Они, это стоит учесть,

Отнюдь переезду не рады.

Ведь старой палатой всегда

Они с давних лет гордились,

А эта – восьмая – не та,

В ней гневом заменится милость.

Тем парням из комнаты шесть

Дозволено было много:

Их выходок резвая жесть

Оценивалась не строго.

А вот в неуютной восьмой,

Где кнут пересилит пряник,

Свербящий их дух бунтовской —

Шестипалатный – завянет.

Придётся скорее всего

Подкопом вгрызаться в землю

И замышлять плутовство,

Пока санитары дремлют:

Иль просто устроить обмен

Дверных номерков. Что, кстати,

(Всяк верующий блажен)

Едва ли сегодня прокатит.

Им стоило б переписать

Известный сюжет рассказа,

Где Чехов осмелился дать

Шестипалатникам «мазу».

Читатель же молодой

И классику не читает,

О свойствах палаты шестой

Навряд ли что-либо знает.

И можно подсунуть ему,

Читателю, версию проще:

Мол, это в восьмой по уму

Витийствуют буйные гости.

Но автору кажется, что

Здесь дело не по фэншую:

Надеется, знать, кое-кто

Палату занять шестую.

Старых сидельцев прогнать,

А новым хитро и ловко