Умозрение философии

Алексей Черных

Умозрение философии

Балладка о Сократе

Как достал тогда Сократ земляков,

Много умничал и всех поучал.

Был никто ему сказать не готов:

Поучайте, мол, своих паучат.

Не носил Сократ ни шляп, ни очков,

А без шляпы – что за интеллигент?

Мог он в глаз любому из земляков

Засветить легко, в единый момент.

Философия должна быть порой

С кулаками, как бывает добро.

Ну, а так он был по жизни герой,

Не копил ни злато, ни серебро.

Всем прекрасен был: и вежлив, и мил,

Говорил «пардон», давши в глаз.

Только часто и подолгу нудил,

Был как человек-мастер-класс.

Мог сказать, поскольку был башковит,

Что в Афинах – разложенье и ложь.

И вы думаете, он был убит

Лишь за то, что власть не ставил ни в грош?

Всех достал, кого сумел он достать,

Наказать его был каждый готов.

По суду решили – должен принять

То ль цикуту, то ли болиголов.

Философия из прочих наук

Умозрительнее и веселей.

Как в ней что докажешь без рук,

Без, пардон, кровавых соплей?

Но на каждого философа есть

Крючкотворы – и юрист и судья.

Было им, наверно, за честь

Прописать философу яд.

P.S. О, даже если б житель каждый

Афин Сократом был с утробы,

Собрание афи́нян важных

Толпою было всё равно бы.

     * * *

                                  Так жить нельзя! В разумности притворной,

                                  С тоской в душе и холодом в крови,

                                  Без юности, без веры животворной,

                                  Без жгучих мук и счастия любви,

                                  Без тихих слез и громкого веселья…

                                         А. А. Голенищев-Кутузов

Так жить нельзя! О том всё время думать,

Как жить нельзя, а как, возможно, льзя.

Не пить вина с кумой и водки с кумом,

Искать повсюду смыслы бытия.

А их нам не найти без пития…

Так жить нельзя! За мудростью гоняться,

На сто ходов просчитывать шаги.

Любовью лишь как мукой наслаждаться

И млеть от безответности тоски,

Не видя счастья благостной руки.

Так жить нельзя! Без слёз и без веселья,

Но правильно – дни жизни проводить.

Не мчаться в танце с грацией газельей,

А грациозно свой баланс сводить,

И звон монетный больше дев любить.

Так жить нельзя! А как быть льзя, не знаю.

Но думаю, что подводить баланс

Возможно, даже водку потребляя

И дамам напеваючи романс,

Пиша с друзьями пульку в преферанс.

Так жить нельзя! Тоску в душе и холод

Расчётливости стоит согревать

Уразумением, что дух наш молод,

Пока душа желает танцевать…

Берусь сейчас всё это подсчитать.

     * * *

Лишь слегка нахмурю брови я,

          Падая в кровать.

Ночь, как натурфилософию,

          Буду осмыслять.

Каждый вздох, минутку каждую

          Прожитого дня

Оценить, понять возжажду я…

          И забыть, гоня.

Ни к чему мне треволнения

          Горькие о том

Что, по моему же мнению,

          Я не сделал днём.

Днём и ночью жизни разные,

          Ночью я – не я.

К чёрту глупости напрасные

          Прожитого дня.

В этом натурфилософия

          Жизненных проблем:

Выпил чаю, выпил кофию

          И забыл… совсем.

     * * *

О, сколько историй из жизни этой

Достойны развёрнутых сериалов

И многомилионных бюджетов,

А позже – премий и пьедесталов.

Но чаще жизнь состоит из моментов,

Из эпизодов, простых, но ёмких,

Более подходящих для коротких метров,

Требующих минимума денег на съёмку.

Особенно много таких эпизодов

Случалось на войне, где накал эмоций

Побуждал людей и огонь и воду

Проходить без указующих лоций.

Порою людей на вершине силы,

А иногда – на границе бессилья,

Ситуация за секунды вверх возносила,

Даруя святости крылья.

О прогрессе и улитках

Об обращении Иссы к улитке тихо ползти вверх по склону Фудзиямы, до самых высот оной

Нам врут: не только вверх улитки

Ползут по склонам Фудзиямы —

Они порой довольно прытко,

Глупя, соскальзывают в ямы;

Крадутся перпендикулярно

Бегущей на верха́ дороге.

Они – как будто биполярны,

Как есть же – просто брюхоноги.

Прогресс стал следствием ошибок

И проб – не глупого стремленья

Стай фудзиямовых улиток

Взбираться вверх до помраченья.

О коне императора Калигулы по кличке Порцеллиус (Поросёнок), переименованного позже в Инцитатуса (Быстроногого) и сделанного Калигулой сенатором Рима

Порою и конь обрастает статусом,

Когда Калигула – императором при нём.

Будучи Порцеллиусом, конь становится Инцитатусом —

То есть, из Поросёнка – Быстроногим конём.

Со временем его делают римским сенатором —

При Калигуле коню стать сенатором легко.

Это как работа престидижитатора:

Дунул, плюнул и уже – ого-го!

Мог этот конь стать со временем консулом,

Только Калигула помер, увы,

Чем непарнокопытного альфонса он

Бросил в лапы неблагосклонной судьбы.

Мораль такова: можешь быть ты сенатором

И даже негром преклонных годов,

Но лучше иметь под рукой престидижитатора,

Который и дунуть, и плюнуть готов.

     * * *

Вечерняя пробка тянулась куда-то

За горизонт событий.

Сияла огнями, звенела матом,

Злобным и неприкрытым.

Сидельцы пробки эмоций излишки

Растрачивали убого.

Не на подкасты и аудиокнижки,

Прослушиваемые по дороге,

А на изливание вычурной страсти,

Ругательств, воплей, стенаний.

Вместо пары часов каждодневного счастья

Умных мыслей и знаний.

Не хочет народ добровольно само-

совершенствовать себя ныне,

Но местные власти продолжают упрямо

Пробчатый трафик волынить.

Решили, по-видимому, пока люди

Не «самоусовершатся»,

Никто из них никогда не будет

Заторами заниматься.

И будут пробки тянуться куда-то

За горизонты событий,

И будут звонче людские маты,

Всё злобней и ядовитей.

Зенон и фиги

Зено́н Кити́йский сто́ик был – не повезло:

Пришлось создать стоическую школу.

Жить просто, без семьи – ещё куда ни шло,

А без рабов!.. – Вот где ни по приколу!

Хотя в Афинах древних жизнь таки была

Не хлопотной: вино, гетеры, фиги.

Вино разбавлено; гетерам несть числа;

Фиг до фига. Отсутствовали книги.

Гетер Зенон как стоик не любил,

Вино он сильно разбавлял водою.

А фиг ел много, сколь хватало сил

Себя замучивал он фи́говой едою.

Ел их зелёными и спелыми. Порой

Ехидно звал плоды сии инжиром,

А коль хотел сказать кому, что тот тупой,

То обзывал смоковницею сирой.

Выходит этика Зенона и его

Божественные логосы и фатум —

Всё как бы порожденье фи́гово́,

Зачато в несварении проклятом.

     * * *

И волкам, и собакам юным

Выдан был от начала мира

Дар стремленья ко вкусным лунам,

Что подобны головкам сыра.

Их, животных на вид суровых,

Лик луны восхищает очень —

В полнолуние псы готовы

Вторить воем феерии ночи.

На свободе ли волки скачут,

Иль в неволе бряцают цепью —

Все тоскуют они, и плачут,

И дивятся великолепью.

И тоска их, и восхищенье,

И свобода, и несвобода —

Всё теряет своё значенье

В миг, когда велика природа,

В миг, когда кто-то звёздные руны

Рассыпает по ткани мира,

Зажигает вкусные луны,

Что подобны головкам сыра.

     * * *

Избавь меня, Господи, от сомнений;

Сделай жизнь мою, Господи, тихой и ровной;

Излечи от терзающих размышлений

О ненужности нашей пустословной.

Дай зренье мне, Господи, да такое,

Чтоб в жизни жестокой и несправедливой,

Узреть проявленье Твое всеблагое

К нам, недостойным и суетливым.

Мясник и фартук

С утра открывая лавку,

Кивая редким прохожим,

Мясник, как писатель Кафка,

Весь чистенький и пригожий.

Он, день начиная рабочий,

Натягивает фартук,

Который отстиран не очень,

Старательно, но без азарта.

И фартук тот неприятен,

Как взгляд на невестку свекрови, —

Разводы от старых пятен

Напоминают о крови.

Но тут ничего не поделать,

Ведь смерть – это часть сюжета.

А фартук – обычная мелочь,

Его ремесла примета.

Мясник целый день в заботах,

Он мясо старательно рубит.

Проделывает работу,

Которую люди не любят.

Потом, выходя в перерыве

На перекур из лавки,

Он выглядит некрасиво,

Как Джек-Потрошитель, не Кафка.

Он курит и струйки дыма

Пускает в пространство туго.

А все, кто проходит мимо,

Обходят его по кругу.

Не то, чтоб какие-то черти

В глазах его строят рожи,

Но будто дыхание смерти

Отталкивает прохожих.

Суров и немногословен,

Как древний шумерский Ма́рдук,

Мясник не стесняется крови

Которой забрызган фартук.

Ведь вечером, закрывая

Пропахшую смертью лавку

Он снова станет, как Кафка…

А кровь? Ну, работа такая.

     * * *

                             Двадцатый век… Ещё бездомней,

                             Ещё страшнее жизни мгла,

                             Ещё чернее и огромней

                             Тень Люциферова крыла…

                                  А. Блок

Люциферовые тени – в двадцатом,

Сатанинские хвосты – в двадцать первом.

В каждом веке есть всегда годы ада,

Есть у нас, чем раздраконивать нервы.

Не увидим мы отличие счастья

От несчастья, а принцессы – от стервы,

Если только перед вёдро ненастья

Не расскажут, как оно в двадцать первом.

Numb3rs: «Всё вокруг – числа…»

                                        Здесь мудрость. Кто имеет ум,

                                        тот сочти число зверя, ибо число

                                        это человеческое; число его

                                        шестьсот шестьдесят шесть.

                                                 Откр. 13, 18

Чтоб описывать чудища, числа нужны и слова:

Восемь ног, восемь рук, восемь крыльев, одна голова.

Если как-то подкрасться, чтоб сверху его обозреть,

Восьмикрылого ангела сумеем в нём разглядеть.

       Если ж взгляд на него мы откуда-то снизу бросим,

       Он покажется бесом восемьсот восемьдесят восемь.

Слишком часто зависит от точки обзора ответ,

То ли дьявол парит пред нами, то ли дарящий свет.

       Лучше забыть о восьминожии и восьмиручии вовсе,

       Пусть останется ангелом восемьсот восемьдесят восемь.

В Откровениях сказано, умный да сумеет счесть

Числа зверя, которых не шестьсот шестьдесят шесть.

Бесконечное множество их, но они – просто слова.

Точек зрения тоже много, но есть одна голова.

     * * *

Тешусь я мыслью неумной, что мир лихорадит

Лишь по одной причине:

Это в параллельных вселенных негры грабят

Книжные магазины.

Навеяное картиной Джека Ветриано

Чуть неглиже расшторив,

Посвечивая грудью,

Глядела на сонное море

И даль увлажняла грустью.

Ведь кофе уже наскучил —

Хотелось чего покрепче.

А море плохому учит —

«Давай уж напейся!» шепчет.

Напьюсь, непременно стану

Остатки вечерней грусти

Топить в глубине стакана —

Пока не напьюсь, не отпустит.

     * * *

Спионерившим стихи мои – радости,

Пусть доставят они вам удовольствие.

Плагиат – всего лишь мелкие шалости,

Что отнюдь не нарушают спокойствие.

Непоэтам ведь порой тоже хочется

С музой почудить опосредованно

Через наш лихой фонтан стихотворчества,

Через то, что критиком не исследовано.

Что там копирайт, контрафакция?

Подражание есть дело привычное.

Тексты – это лишь информация,

Зарифмованная ли иль обычная.

Хорошо то, или плохо – неведомо,

И узнать – не стоит даже надеяться.

Как Екклизиаст проповедовал:

То, что делалось, то вновь будет делаться.

Всё, что тырилось, и впредь будет тыриться.

Ну, так пусть же это тырится с радостью.

Будет стих мой спионеренный шириться

Через плагиат с разудалостью.

Возьми БГ к реке, положи его в воду, учи искусству, наконец, быть смирным

На обезвоженную реку

Учить искусству смирным быть,

Никто не сможет человека

В раз взять и в два – переместить.

Там есть условие такое,

Что надо в воду положить.

Но как? Течение речное

Давно подрастеряло прыть.

Покрылась тиною и ряской

Малоподвижная вода.

Я б клал людей в неё с опаской,

А уж несмирных – никогда.

И так учение искусству

Быть смирным – малочтимый труд.

А тут ещё с водою грустно,

Река уж – ни река, ни пруд.

И значит новых усмирённых

Жизнь не добавит нам уже,

Лиц неудовлетворённых

         В их неглиже.

     * * *

Ах, как две наших сущности —

     в принципе разные,

Плотно схвачены временем

          в нечто одно:

Тошно-сочное, яркое —

     и слегка несуразное,

Как «Алжирские женщины»

          версии О.

     * * *

Наш выбор сделан. Мы, надеюсь,

Не бурида́новы ослы,

И выберем, не канителясь…

Хоть муки выбора милы.

Милы иллюзией, что можем

Мы выбором своим сменить

Процесс с названьем «Лезть из кожи

Вон» – на процесс с названьем «Жить».

     * * *

А кофе с утра в октябре, на балконе —

         Не тот, что с утра в июле.

Не выйдешь свободно в неглижном хитоне,

         Выковыривая козюли.

Не сядешь истомно в плетёное кресло,

         Поскрипывая ротангом,

Любуясь природой, что словно воскресла

        В свете с восточного фланга.

А будешь давиться горячим напитком,

       Думой одной влекомый:

Укрыться а-ля осторожным улиткам

       В уюте тёплого дома.

Но я всё шепчу, не по форме одетый,

       Рифмованные сутры

Печали ушедшего тёплого лета

      И кофе октябрьского утра.

     * * *

Его пророческие мантры,

Как и вещания Кассандры,

Не принимались и не шли

На пользу жителям Земли.

Ведь, как известно, у пророка

В своём отечестве без срока

Лицензии пророчить нет.

Такой вот эксцентриситет.

     * * *

Был Маяковский не Лао-цзы,

Судил поэтому строго,

Твердя: «Все вы, люди,

лишь бубенцы

на колпаке у бога».

Мысли поэта —

резки и резвы,

Ими он просто светился.

Люди в стихах для него были «вы»,

Бог – в колпаки рядился.

Кем поэт Маяковский считал

Себя и людское племя,

Уже не важно.

Он это писал,

Поглядывая сквозь время.

И был он, по-видимому, прав,

Ставя себя где-то между

Миром людей и миром глав

Небес, дающих надежду.

     * * *

Как Диогену помогая,

Со свечкою при свете дня

Людей искал, судьбу кляня

И чьи-то души поминая.

Не ради славы ведь старался —

Не ради веры в божество.

…И от того вконец остался,

Как Диоген, без ничего.

     * * *

                              @morning_swellow с благодарностью

                              за данную мысль

О, хлеб и зрелища будут желанны всегда,

И эти желания – тоже из категории вечных.

Даже занимая в вечных самолётах места,

Направляясь в вечную Касабланку или ещё куда,

Жаждать народ будет хлеба и зрелищ беспечных.

Не помогут ни светлые радости, ни яркая красота.

Схема счастья известна тысячелетия и проста:

Зрелища, хлеб, рабы… и пара заводиков свечных.

     * * *

За детьми того декабря

Дитю января – трудно.

Оно будто дышит зря

И всхлипывает простудно;

Оно никудышный актёр,

Хоть паузу держит дольше.

Ему не доступен флёр

Снов, что о чём-то большем.

     * * *

Отец Небесный, да святится Имя,

С Которым на земле наступит царство,

Твоя где воля встанет над другими;

Дай хлеб насущный, не нужны нам яства;

Прости долги нам, как прощаем сами

Мы должников своих открытыми сердцами;

Не искушай, избавь от всех лукавых;

Пусть в царствии Твоём пребудет слава.

Аминь.

Еккл. 1, 9-10

   …Нам сказано: что было, то и будет,

Что делалось, то сделается вновь —

Нет нового под солнцем! Если ж люди

Укажут вам на что-то: вот-де новь! —

Не верьте им, всё ранее случалось

В седых веках, что были прежде нас.

        Нет нового под солнцем? Что ж, осталось

Искать другие солнца в этот раз.

     * * *

Бледно-кисельным туманом

Заволокло всю округу.

Пространство, словно дурманом

И сыростью сжало туго.

Мир потерял воздушность,

Его загребла лениво

Влажно-туманная сущность,

Некий субстрат депрессива.

Кажется, будет сыро

Вечность и суше не станет.

Кажется, ёжики мира

Все как один в тумане.

Иксперд

Свой лик бесконечно любя,

Вещая почти без паузы,

Явится такой из себя

Доктор honoris causa.

От неизвестных заслуг

И неизвестных открытий

Доктор, твою ж ты, наук,

Всех докторов именитей.

Пешка, что старше ферзя,

Специалист по доносам.

Профессор всего и вся,

Эксперт по любым вопросам.

Если его не прервать,

Он даже господу Богу

Расскажет, как управлять

Вселенной властно и строго.

Мрачные осенние размышления перед сном об ином

Иные мы, иные люди,

Иные страны, города…

А вот планет иных не будет —

Для нас не будет – никогда.

Не вся доступна «инота»:

Не будет новых измерений,

Иных вселенных и миров…

Хотя, возможно, некий гений

Чрез пару-троечку веков

Сорвёт с вселенских тайн покров…

Но мы уже к тому моменту,

Забыв о притяженье звёзд,

Как Та́натосовы клиенты,

Былой эпохи рудименты,

Отчалим строем на погост.

А там иные наши взгляды,

Идеи, замыслы, мечты

Куском блестящим рафинада

Истают быстро, как и надо

Под едким действием воды.

И всей кладбищенской среды.

О, чёрт возьми, какие думы

Порой неумный мозг гнетут,

Как шквал пустынного самума,

Успокоенья не дают.

Уснуть теперь – напрасный труд.

P.S. Откуда выйдем мы, куда мы, блин, придём?

Домчимся, долетим или доедем?

Прямой дорогою иль обходным путём

Чрез червоточину в пространственном клозете?

     * * *

                                          Тогда Иисус сказал ему:

                                          что делаешь, делай скорее.

                                                       От Иоанна, 13, 27

Плохиш предавал всегда,

всё больше – из морального удовольствия,

Бочки варенья с ящиками печенья

он сдавал под расписку на склад.

Его мало интересовали вино, наркотики,

женщины, продовольствие —

Только сам процесс предательства

как процесс сползания в ад.

Даже Иуда, предав, это сделал

единожды. Бытует мнение,

Что выполнил он предсказанье пророков

и Учителя явный приказ.

Так было нужно, иначе Учитель

Своё божественное предназначение

Не выполнил бы никогда,

не умер бы за недостойнейших нас.

Предателей – что песка в Аравийской пустыне,

секрета мы не откроем.

Почему самым главным стал он, Иуда?

Чем «главнее» его вина?

Плохиш вот останется в книгах

пусть плохим, но литературным героем,

А Иуда иудою стал и останется им,

несчастный, на все времена.

     * * *

Нужно стоять, замерев,

Помалкивать и не выть,

Так чтобы праведный гнев

Свой грубо вовне не лить.

Взгляд устремив к небесам,

Почти не дыша, не мстить.

Титаник утонет сам,

Не нужно его топить.

     * * *

Дождь продолжался который час,

Вялый, неспешный, пустой.

Мучил октябрь и себя и нас

Сыростью и тоской.

Время замедлило резвый бег,

Казалось, уже целый год…

Да что там год? Уже целый век

Назойливый дождь идёт.

     * * *

Из красивого, стильного терракотового кашпо

Выглядывал нестильный горшок, пугающий взгляд эстета

Неизвестным автору цветком кровавого цвета,

Равным по приятности рассказам Эдгара Аллана По.

Бесновался октябрь за большим, панорамным окном,

Невзирая на дождь, заливая пространство светом.

Только комната будто всё равно подчинилась цвету,

Что навеян был Эдгаром По и красным цветком.

     * * *

                             …И когда новый лист, закружив над землёю

                             Упадёт, не задев никого,

                             Мир, охваченный глупостью и суетою,

                             Не заметит паденья его.

Ах, боже мой, какая это скука —

Сидеть и слушать осени шаги.

Сначала тихие, на грани инфразвука,

Потом тяжёлые, давящие мозги.

Удары жёлтых падающих листьев,

По охладевшей парковой земле

Подобны бою капель голосистых

По наковальне ванны в санузле.

Мне тяжело, до слёз переживая

За каждый опадающий листок,

Я память обо всех них сохраняю,

Меж слабых рифм и стихотворных строк.

Туман над Хуанхэ

У кого-то туман над Янцзы,

А у нас он – над Хуанхэ.

И уходят в него глупцы

И людишки на букву «Х».

Жаль чудилы на букву «М» —

Ни за что туда не уйдут.

Было б меньше на свете проблем,

Коль они б были там, а не тут.

Только жизнь ведь, увы, такова,

Что мы сами бываем «Х».

Не ища оправданий слова,

Хоть бери и ныряй в Хуанхэ.

Но туман – он такой объект,

Что сумеет порою скрыть

Человека обычный дефект —

Буквой «М» иногда быть.

     * * *

Утки дикие восхитительны —

Цвета всякого…

Иногда, удивительно,

Даже крякают.

Пруд осенний – уткодром,

Им тут нравится,

Птицам с радужным пером,

Раскрасавицам.

Проплывают утки выступом,

С форсом, павами.

И ныряют, попы выставив

Солнцу слабому.

То ныряют, то плывут

С негой ленною.

Их тут много, этот пруд —

Их вселенная.

     * * *

В сосновой роще вряд ли осень

Считать мы можем золотой —

В зелёно-серой массе сосен

Цвета её бедны собой.

И лишь когда лучи заката

Пронзают рощу под углом,

Деревья вспыхивают златом

И ярким бронзовым огнём.

Стволы их, каждый как фонарик,

Искрятся тысячью свечей

И оживают в нежном жаре

Всепроникающих лучей.

Внизу они покрыты грубой,

Одервеневшею корой,

А сверху – скрыты, словно шубой,