Собрание сочинений. Том первый. Рассказы и повести

Тогда, в 43 году немцев разбила красная армия Советского Союза, а они, убегая из наших краев, прятали свои награбленные богатства, зарывая их в землю. И вот, после войны Колдун нашел клад немецкий, – в нем были украшения: серьги, брошки…, и еще зубы золотые от убитых немцами людей. А кто колдовством живет, кто злое дело для людей помышляет, – к тому же это зло и вернется, тому воздастся злом за зло!

Вот Колдун продавал золотишко свое, ездил в город. Но его арестовали, допрашивали, но ничего он не сказал. Отсидел он в лагерях и вернулся в шестидесятые годы уже. Клад свой он опять достал, видимо, потому что построил себе домину, и все-то у него было, а где деньги брал – вопрос. Но видимо, поначалу он торговал только теми драгоценностями, которые не были еще сильно проклятыми. А когда дело дошло до зубов от мертвых людей, вот тут его «инфаркт» и поймал. Так и нашли его около печи, в которой он зубы золотые в сковородке переплавлял, хотел слитки потом продавать. Вот тебе и на! На чужом горе счастья не построишь! Богатством неправедным счастлив не будешь! – так в Библии сказано-написано.

А уж, каким он был смолоду! – вспоминал старик. – Все молчал и молчал, да на всех косо глядел. Всё словно дулся и пыжился, как петушок перед курицею.

А чтобы он в церковь пошел, или на улицу с ребятами гулять – никогда. И постарше, выпивать с мужиками не выпивал, всё больше один сидел или даже со старухами разговаривал о травах всяких. Он и лечить мог людей, и помогал было многим. А я так замечаю: если какой человек из мужиков всё молчит, да старушечьими делами занимается и в одиночку живет: всё – хорошего мало!

Вот ведь, узнали о нем после смерти, какой его грех-то гложил6 клад немецкий…. Не в золоте счастье.

Рассыпавшись в тихом воздухе, пронесся глухой звук. Что-то вдали громыхнуло, словно ударился камень о камень и эхо ахнуло вдаль: «тах! тах! ах! ах!». Когда звук замер, старик вопросительно поглядел на меня, равнодушного.

– Это на ферме колхозной что-то упало, сказал я, подумав.

Летом светает рано. С востока Млечный путь бледнел и мало-помалу таял, как снег, теряя свои очертания. Небо становилось опять хмурым и мутным, когда не разберешь, чисто оно или покрыто сплошь облаками, и только по ясной полоске на востоке поймешь, в чем дело.

– Да, – сказал я, прощаясь, – близок локоть, да не укусишь…. Кто знает, в чем оно счастье-то!? Кто как ведь понимает.

Повернувшись лицом к молодым пастухам и глядя на них, я сказал:

– Так вот и умрешь, не повидавши счастья. Кто помоложе, может и дождется, а нам уж и не думать….

Старик встал и пожал мне руку на прощание.

Конец.

Виктория

Деревенька наша соединилась уже с соседней. Строились дома от пруда, расположенного посередине нашей деревни Макаровки, к краю ближней деревеньки с названием Старая. Молодые пары в обеих деревнях строились, селились с обеих сторон, тем самым приближая деревеньки друг ко другу.

Так случилось, что Старая совсем перестала существовать, а Макаровка выросла, за счет деревни Старая, которая соединилась через новую улицу.

Наш дом стоял третьим снизу на пологом спуске к реке, остальная деревня тянулась на пригорок и протянулась по нему до самого поля, где всегда сеяли овес. Жил я в деревне все свое детство, пока не окончил три класса начальной школы. А потом родители забрали меня в город. Только летом я был в деревне, почти все два месяца каникул, июль и август, так как принято было, в первый месяц, июнь, отправлять меня в лагерь по путевкам, которые выделяли родителям на работе профсоюзы. И помню я деревенскую жизнь только с хорошей благодатной стороны: походы на реку, купание и рыбалка, походы в лес за ягодами и за грибами….

Так же воспринимал деревенскую жизнь и мой друг, школьный товарищ Пашка. Он и в школьные годы был мечтателем. Помню, как мы играли в парке, который остался от лесного массива, на окраине города, в новом микрорайоне, мы строили там домики среди деревьев из приносимых с ближайших строек досок. Он и тогда мечтал о домике в деревне, на берегу речки или озера, где у него будут яблони в саду и свой огород, и свои ягоды. Он так и говорил: домик сад и свои ягоды Викторию (так назывался сорт клубники). Мечты детства затем перешли в мечту все жизни.

Город наш расширялся во все стороны. И мы переехали в новый микрорайон из разных концов города. Тут нам долго предстояло жить, и надо было заводить новые знакомства.

Определялись сразу во дворе и лидеры и заводилы, были смешные клички присвоены, а наш Пашка так и был «мечтатель».

Пашка мечтал о том, как он будет есть приготовленные в печи щи, такие он пробовал в детстве и вкуснее их больше никаких супов не видал. В гостях у бабушки вообще жизнь деревенская казалась доброй и счастливой. Он тосковал в городе. После института Пашка работал на заводе, в КБО, каким-то инженером, – утром на работу, вечером с работы, зарплата 120 р. – тоска. По-соседски мы продолжали дружить, и я видел его тоску. Он все сидел на одном месте, писал все те же бумаги и думал все об одном и том же, – как бы в деревню. И эта тоска у него мало-помалу вылилась в определенное желание, в мечту купить себе маленький домик в деревне с садом и огородом, переехать туда и жить там все время до старости. Это стало его мечтой.

Друзьям и знакомым Пашкина мечта казалась бредовой идеей. В то время все наоборот стремились в города, к благоустроенному жилью, к благам цивилизации. Пашка был человеком добрым, кротким даже, и я любил его, но это желание запереть себя в деревне, без цивилизации: туалет на улице…, – я никогда не одобрял.

А Пашка часто заводил разговоры о своей мечте: как он будет сидеть на своей веранде в своем саду и глядеть на поле и лес, каждое утро с удочкой у реки встречать рассвет….

Он начал читать книги, про село и про садоводство, выписывал журналы и газеты садоводам, всякие советы в календарях он стал выписывать в тетрадку. Это составляло его радость, и было его духовной пищей. Он любил читать все газеты, но читал в них одни только объявления о том, что продается дом в деревне, 20 соток участок и т. д. И рисовались у него в голове картинки: садик, фрукты, грядки, ягоды, лес рядом, речка….

Эти мечты, про которые Пашка мне рассказывал, были различны, смотря по объявлениям, которые ему попадались. Но каждый раз непременно были грядки с ягодой клубникой, которую он называл по названию сорта – Виктория. Ни одна картинка его мечты, ни один поэтический уголок он не мог себе представить без ягод Виктории.

– Деревенская жизнь имеет свои особенности, – говорил он бывало – сидишь на веранде с видом на реку, пьешь чай, а на реке гуси и утки домашние плавают, вокруг сад и пахнет так хорошо и… и на столе к чаю – Виктория (!), прямо с грядки, которая тут же растет.

Он в своей тетрадке с записями советов по садоводству чертил разные планы участка своего – сада, с беседкой и дома и огорода. И в планах этих было особо отмечено, где будут грядки с «Викторией».

С некоторых пор Пашка стал жить скупо: недоедал, недопивал, одевался, бог знает как, будто нищий, и все копил и клал деньги на книжку в сберкассе. Он страшно жадничал. Мне было больно смотреть на него: уж если задался человек идеей, то ничего не поделаешь.

Случилось мне уехать в другой город насовсем, я женился и переехал к жене. И я потерял связь с Пашкой. Потому что когда приезжал в свой город навестить родителей, никто не знал, куда Пашка переехал. Он уволился с завода и вероятно нашел себе место в деревне. Времени прошло немного, нам было по сорок. Вдруг мы с Пашкой встретились на автовокзале. Из разговора я узнал, что он тоже женился. Он женился на деревенской девушке, и дом его помогала строить ее родня. Работу нашел там же на селе. Я обещал навестить Пашку во время летнего отпуска, взял его адрес, проводив на автобус.

Вот в прошлом году я поехал к нему в гости, Там была река, и можно было рыбачить. Со связкой удочек я выглядел как турист и местные ко мне так и относились. Когда я спросил про Пашку, узнал не лестные отзывы о нем. За короткое время он приобрел в селе плохую репутацию жмота и жадины.

Деньги, как водка и наркотики, делают из человека дурака. Был один бизнесмен, рассказывали, – который перед смертью приказал дать ему тарелку с медом и съел все свои бумажные акции и деньги наличные, чтобы никому не досталось, не в своем уме был человек. А еще раз на вокзале дежурный путей мне рассказал, как один пьяненький барыга в галстучке под поезд попал, и ему ногу отрезало. И вот, – несут его к скорой помощи на носилках, кровь льет, еще не полностью остановили – страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоился, пока сознание не потерял: в носках, в ботинке у него деньги были спрятаны, как бы не пропали. Но это из другой оперы.

А тут, оказывается, Пашка так пристрастился к экономии, что женился на самой некрасивой в селе девушке и к тому же больной чахоткой или астмой, я так и не понял из рассказа местных людей. Но они работали вместе на машинотракторной станции (МТС) и знали всю его жадность, как он копейки считал.

О жене своей он не заботился, и жили они скупо, впроголодь, а деньги все в сберкассу Пашка относил, так рассказывали. Раньше, когда она жила с родителями была полная, привыкла к мамкиным пирогам. А вот замуж вышла за этого Пашку, – наверное, и хлеба не видела досыта, похудела сильно, прямо высохла, да и через два года умерла вслед за родителями. Мать умерла, следом отец, кормить ее стало некому, а Пашка экономил все….

С грустным настроением пришел я к его дому. Вошел во двор, а навстречу мне рыжая собака худая-худая, все ребра сквозь шкуру просматриваются. Хочется ей лаять, да сил не хватает, и тратить их жалко. Когда Пашка вышел, мы даже обнялись от радости встречи.

– Ну, как ты тут поживаешь? – спросил я.

– Да ничего, живу потихоньку, хорошо.

Мы вспоминали в разговоре нашу молодость и детство. Радовались каждый чему-то своему.

Это был уже не прежний, как я его помнил с детства, – робкий и добрый человек. Он изменился, вошел во вкус другой жизни: «себе на уме». Все у него было, к чему он стремился: и дом и сад и беседка в саду, а рядом с ней грядка с «Викторией» (!) все он сам возделал в огороде.

Но дело не в нем самом, а во мне. В то время к моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное. Теперь я знаю почему.

Теплым летним вечером мы пили чай в беседке с видом на реку и на стол Пашка поставил тарелку со свежесобранными ягодами. Это был, как будто первый урожай знаменитой «Виктории». Пашка, как поставил ягоды на стол, засмеялся, и минуту глядел на них молча, со слезами на глазах, – он не мог сказать ни слова от волнения. Потом взял и положил одну ягоду в рот, посмотрев на меня с торжеством и удовлетворением, как ребенок, который, наконец, получил свою любимую игрушку. Он сказал:

– Как вкусно! – вытерев слезы на щеках.

И потом он с жадностью ел и все повторял:

– Ах, как вкусно! Ты попробуй!

Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась. Он достиг цели, которую наметил с самого детского возраста. Он получил то, что хотел и был доволен своей судьбой, самим собой. Но мною овладело отчаяние, чувство тяжести душевной, какое-то беспокойное волнение. Особенно тяжело было ночью, я как будто предчувствовал беду.

Спали мы с другом в доме рядом – он на кровати, а я на диване против телевизора. Мне было видно, что Паша не спал в какой-то тяжести своих дум. И я видел, как он вставал и подходил к тарелке с ягодами стоящей на столе и брал по ягодке.

В полусонном состоянии я еще соображал про себя: как, в сущности, много на свете счастливых людей! Все говорят, что жизнь наша плохая и несовершенная: богатые люди наглые и праздные, ничего не делающие, а живущие за счет других. А бедные люди невежественны и рабски зависимы. Кругом творится беззаконие, теснота и вырождение от пьянства, от властей лицемерие и сплошное враньё….

Между тем во всех домах и на улицах у нас тишина и спокойствие. Из всех тысяч, живущих в городах и селах, нет ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мир же погибает – плачьте и рыдайте! – как говорил еще Христос 2 тысячи лет назад. Но нет! Мы видим таких людей, которые ходят на рынок и в магазин за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников. Но мы не видим и не слышим таких людей, которые страдают и мучаются. Все то, что страшное происходит в жизни, происходит где-то за кулисами театральными. «Весь мир театр» – по Шекспиру, и в нем все тихо и спокойно. Протестует одна только статистика: столько-то сошло с ума, столько (18) литров выпито, а столько детей умерло от недоедания….

И такой порядок, наверное, и нужен в природе: счастливый чувствует себя счастливо и хорошо только потому, что несчастные люди несут свое бремя молча. Молча страдают и молча умирают, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз.

Утром я пошел на рыбалку, как по будильнику я проснулся с первыми лучами солнца. Пашку я оставил лежащим в постели и укрытым одеялом, не стал его будить, так как ночь он спал плохо. А было только половина пятого утра, летом ночи коротки.

Рыбачил я до самых сумерек, допоздна, рыба брала вечером лучше, чем в самую дневную жару, когда я купался и отдыхал.

Страшное случилось вечером. У дома Паши меня ждал милицейский уазик. Пашка умер. Меня допросили, записали в протокол. После вскрытия в районной больнице стало известно, что умер он от разрыва сердца. Дело в милиции не возбуждали и хоронили его немногие деревенские, брат его жены и два соседа.

Вот такая история – умер мой друг от счастья, сердце не выдержало. «Счастливые люди живут себе, и мелкие житейские заботы волнуют их только слегка, как ветерок листья осины, все у них благополучно» – как писали об этом классики. А вот фанатично стремившийся к своей мечте Пашка, когда достиг своего «счастья», не увидел смысла в дальнейшей жизни. Он получил все, все что хотел и организм его решил, что дальше жить не стоит.

03.2012г.

О схимнике

(в погоне за счастьем).

Все хотят в Рай. Что одно и то же, что хотеть счастья. Различие составляет вера человека, приверженность к религии. Однако Счастье и Рай это не одно и то же. В краткой энциклопедии по христианству о Рае сказано: посмертное место воздаяния праведным душам, в противоположность аду. Рай, как правило, на небесах, но есть представление, что был Рай и на земле – Эдем, первоначальное место обитания человека.

Был богатый дворянин. Он бросил всё, все прелести мирских балов и развлечений – и ушел в монастырь совершать подвиг, чтобы достичь Райского счастья. В литературе было описано много таких историй: Лев Толстой, например, написал рассказ «Отец Сергий». Долгое подвижничество заканчивается всегда разочарованием – нет Рая и Счастье недостижимо вне жизни мирской.

«Жизнь – это сложная штука» – говорил и Остап Бендер, когда женился на мадам Грицацуевой, ради одного из 12-ти стульев – «Но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает» – высказал Великий комбинатор. И рассказал он поучительную историю.

Итак. Блестящий гусар, граф, был героем аристократического Петербурга. Великолепный кавалерист и кутила не сходил с подмостков светской славы: и в газетной хронике и на страницах иллюстрированных журналов появлялся его портрет с прилизанными височками. И внезапно он пропал, исчез. Жена его, графиня была безутешно расстроена, следы графа не находились.

Когда шум прессы и пересудов утих, из монастыря пришло письмо, все объяснившее. Граф принял монашество и посвящен был в схиму. Графиня стала принимать соболезнования. Рождались новые слухи. Говорили, что это временное помешательство и что он вернется назад. Может быть граф сбежал от долгов, может всему виной был несчастный роман…

А на самом деле граф-гусар пошел в монастырь, чтобы постичь жизнь. Сразу же он принял на себя «великие подвиги» Он стал носить тяжелые вериги, изнуряя тело, но этого показалось мало. Он ходил ни на кого не глядя, но и тут недостатки. Тогда он уединился, чтобы размышлять все время о смысле жизни. Схимник удалился в лесную землянку и стал жить в дубовом гробу.

Подвиг графа-схимника наполнил обитель удивлением. Он ел только сухари, запас которых ему возобновляли раз в три месяца.

Так прошло двадцать лет. Окончилось все плачевно, почти так, как у Льва Толстого. Вышел граф из «затвора», но причина была не такая, как написал Толстой. А достали его клопы. И чем он только их не травил: и керосином и средствами типа «Клопин». Но в борьбе с клопами, которые кусали его по ночам и не давали спать и днем, провел тот схимник много времени. За это время монах заметил, что думать о смысле жизни он совершенно перестал, потому что круглые сутки занимался травлей клопов.

Вот тогда он понял, что ошибся.

Жизнь была прежней, – несмотря на двадцать лет попыток открыть её смысл, – она была такой же темной и загадочной!» – так заключает рассказ Остап Бендер.

Такая история не выдумка, как может показаться.

Был факт, конечно, не адекватный, так как мы не можем знать мыслей человека. Но в истории раскола, борьбы Никона патриарха со староверами, был случай:

Епифаний-монах, за проповеди свои был не раз бит и посажен в темницу. А потому что он не прекращал проповедовать своё «двуперстие» и говорил хулу на «щепотников», последователей Никонских реформ Церкви – ему отрубили язык. Рана зажила, но остался Епифаний немым естественно. Тогда он удалился в лес и построил себе землянку. Он молился иконе Божией Матери, боролся с бесами, которые приходили и досаждали ему. Но потом напали на него «мраши», муравьи видимо, да такие которые кусали его тело. То не были муравьи, как думали переводчики со старорусского языка.

Монах Епифаний был казнен нашей православной инквизицией: его заживо сожгли в избе вместе с протопопом Аввакумом. Но он оставил письмо свое к старцам и святым отцам церкви, в котором описал свою духовную борьбу в лесной землянке. Как он только не боролся с «мурашами» этими, и водой горячей их поливал, и холодом вымораживал и жег. Но они кусали его везде и всюду. На молитве он стоял подолгу, на коленях, а «мраши» подкрались так, что укусили его за «тайные уды», как он сам написал. Ругаясь в борьбе, монах-Епифаний научился говорить. Нет худа без добра – говорит пословица. И вышел Епифаний снова проповедовать, ходя по селам и городам. За что и сожгли его. И сожгли многих и многих – наша Русская православная инквизиция была не хуже Западной католической.

Жизнь, конечно, «темна и загадочна». И уйти от мирской жизни и от её тревог никому не удавалось. Жить телом на земле, а душой на небесах оказывалось невозможно, разве только в «палате №6» – и то, Чехов показал, что и в дурдоме нельзя быть счастливым.

И литература о счастье, и история – свидетельствуют в высшей степени поучительно. Что не надо увлекаться мистикой и религией, чтобы не быть дураками из палаты №6.

Жизнь прекрасна: И в темном зеленом лесу, ранней сухой осенью, свежий воздух наполнит грудь вышедшего из землянки «отшельника». Под ногами у него будет стоять высунувшееся из земли целое семейство белых грибов-толстобрюшек. Неведомая птаха, сидя на ветке, будет петь красивым голосом свою песенку…».

Конец.

Страх —

(рабочее название).

«Мой школьный товарищ, после школы поступил в сельскохозяйственный техникум. После службы в армии, его забирали со второго курса, он не стал его заканчивать, а сразу уехал в деревню. Там он работу нашел в совхозе трактористом и быстро женился и, построив свой дом, обзавелся крестьянским хозяйством».

Так рассказывал мне мой приятель Николай, у костра у реки. Мы с Николаем частенько выезжали на природу, на рыбалку, просто «подышать свежим воздухом». Рыбалка была поводом, да и «подышать воздухом» – тоже, в основном, было поводом встретиться и пообщаться, пооткровенничать с моим другом. Он был истинный любитель рыбалки, но также был хорошим рассказчиком. А я был ему «оппонентом», как он выражался, – спорщиком, но и слушателем прилежным одновременно.

– Итак. Все вроде было у моего школьного товарища хорошо. Но что-то было не так – продолжил рассказ Николай.

– Хорошо жить в деревне: молоко, запах сена, природа вокруг. И сытый всегда и здоровый…. Может быть в этом и состоит счастье, в относительном спокойствии и достатке? – рассудил я в ответ.

Но друг принял спор, никогда он со мной не соглашался.

– Ты в этом уверен? – возразил он. – Счастье ожидает тебя в тихой деревне? Может быть, еще и крылышками машет, как фея, от нетерпения: «приезжайте все в деревню!» – так и ждет оно там! Еще, может быть, оно говорит: «где ты дружище, почему ты не идешь ко мне, к счастью своему. Нет! Это надо быть психом, чтобы делать такие выводы. Счастье никого не поджидает. Оно бродит по свету в длинных белых одеждах, распевая детскую песенку: «лети-лети лепесток, через запад на восток…». Но это наивное счастье надо ловить, ему надо еще понравиться, за ним надо еще и ухаживать, чтобы оно не убежало, не покинуло тебя. Так что не в том дело: что у человека все неплохо образовалось – житье-бытье в деревне, жена молодая и проч. Но был он, почему-то несчастен и, как-то так, – все одинок или отгораживал себя от всего света.

– Ну и что. Что тут удивительного! – сказал я. – Помнишь, я тебе рассказывал историю про женщину, которая жила одна и нелюдимо. Марфа такая, женщина здоровая и неглупая, во всю жизнь нигде не была дальше своего села. Она не видела города, не представляла себе суету улиц, с движением машин, а последние годы сидела у печи и только по ночам выходила на улицу. Её почитали «черницей», чуть ли не святой и ухаживали всем селом.

– Да. Нет удивительного в этом! – сказал Николай. – Людей одиноких по натуре, которые как рак отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете бывает немало. Может быть это атавизм такой, возвращение к прошлому времени, когда человек не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге. Но может быть это разновидность человеческого характера.

Но товарищ мой, кстати, его зовут Сергей Петрович, как и тебя! Тезка и по отчеству… – сказал мне Николай, желая продолжить свой рассказ.

Я не отозвался сразу, потому что глаза мне наполнил дым от костра. Я палкой помешивал в костре и подложил несколько новых полешек.

Места наши, в далекой провинции, были глухие, и реки еще полны были рыбой. Вот и сейчас всплески на реке были слышны в темноте ночи. Немного отвлеклись мы от разговоров. Я ходил к реке проверять свои донные снасти: на ночь забрасывал я на середину омутка закидушку с двумя крючками. Настораживал на леске колокольчик. Однажды, под утро мне попался сом, большой метр с лишним длины. С той поры я и ставлю на ночь по две донных снасти и не жалея насаживаю пучок червей, по два три штуки на крючок.

Вернувшись к костру, я продолжил разговор.

– Ты помнишь, как я сома поймал ночью. Вот и сейчас, червяка объели. Мелочь, наверное, в глубине ерши могут быть.

– Утром было, ты говорил, – сказал Николай.

– Да. Рано утром. А раз попался мне карп – часа два гонял меня по берегу. Видит, податься ему не куда, и подошел сам к берегу. Здоровый был, я сам видел, но как-то, шут его знает, сорвался.

– Да, ну ладно, – попив чайку, Николай отставил кружку и удобно устроился у костра.

– Вот я и говорю. Был мой школьный товарищ нелюдимый. Когда встречал он меня около ворот во двор, всегда был грустный такой, как будто замученный работой. Я бывал у него часто и оставался дня два-три. Днем на рыбалку уходил, а вечерами мы общались и о многом говорили.

На реке и кое-где на лугу перед лесом поднимался туман. В свете полной луны, серебристый его верхний край красиво отсвечивал на фоне темного леса. Узкие клочья тумана, густые и белые, как молоко, бродили высоко над рекой, заслоняя отражение звезд в затихшей воде и цепляясь за прибрежные кусты. Они каждую минуту меняли свой вид: туманные облака, казалось, обнимались друг с другом, другие кланялись, третьи поднимали к небу руки с широкими поповскими рукавами, как будто молились… Они, эти облака тумана в лунном свете ночи, наводили на мысль о привидениях и покойниках. Потому что, начав рассказ о своем школьном товарище, Николай обратился ко мне:

– Скажи-ка мне, «тезка Сергей Петрович», почему это, когда мы хотим рассказать что-нибудь страшное, таинственное и фантастическое, то говорим не из жизни, а обязательно из мира приведений и загробных ужасов. —

– Страшно бывает человеку то, что непонятно. Это же из детских практик: дети боятся темной комнаты, потому что не знают, что там внутри, – парировал я, вновь начиная спор с Николаем.