скачать книгу бесплатно
Можно приложить это поучение не только для рассказа про старое, а прямо к теперешнему времени:
Вот война была – 9 мая юбилей отмечали. Это такая «Гора», что и смотреть страшно, а ведь народ одолел ее! Сколько силы есть в народе нашем!
И после войны, как быстро и с энтузиазмом восстанавливали разрушенное хозяйство. И Днепрогесс и новое строили – и атомные станции, и космические корабли, и БАМ и Камаз построили. Есть сила в нашем народе и сегодня. Оглянемся и увидим, что мы многое можем преодолеть – никакие «кризисы» нам не страшны. Надо встряхнуться и с веселым духом устремиться покорять новые вершины «Силы-горы».
Сергий чернец.
Яшка Кочетов
(зарисовка рассказа, повести).
Проживал в селе нашем мужичок Яшка Кочетов. По местному-то говору: груздок из маленьких, а ядреный, крепкий. Глядел весело, говорил бойко и при случае постоять за себя мог. От выпивки тоже не чурался. Прямо сказать, с этой стороны хоть и не рассказывай, не будь худо помянута покойна головушка.
В одном у него строгая мера была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного из рук не выпустит. А повадку имел такую: все денежки, какие добудет, на три доли делил – 1 едовую (на пропитание значит), 2 гулевую, и 3 душевную. В душевную, конечно, самая малость попадала. Все что попадало в едовую долю, все до копейки жене отдавал и больше в них не вязался: «хозяйствуй как умеешь!» Гулевые деньги, от калымов, левых заработков, себе забирал, а душевную долю никому не сказывал, – как и тратил, и сказывать не любил. «Душа не рубаха, что ж ее выворачивать. Под худой глаз попадет, так еще пятно останется, а мне охота ее в чистоте держать. Да и на дело это требуется».
Начнут спрашивать, какое такое дело для своей души у него есть, а он в отворот и говорит: «душевное дело – сродни искусству, творчеству. В крепком камушке драгоценном сидит, хранится. К нему подобраться не столь просто, это не как табачку на трубочку спросить».
Одним словом, чудаковатый немного мужичок – Яшка Кочетов.
А дело его душевное проглядывалось. По столярному и плотницкому мастером был Яшка. И ворота у его дома резные, разукрашенные, одни на всю округу – красота. А уж наличники на окнах – те с резными картинками были на загляденье. И там – птички на веточках и кисти виноградные окна обвивали, каждый листочек, как живой гляделся.
Вот один раз собрались мужики около стройки сельского магазина. Тогда расширялось село наше, и строили новый магазин. Сидели на бревнах многонько народа, о чем-то разговаривали. И подошел к ним и Яшка послушать.
Мужики как раз говорили о своих делах. Жаловались больше, что время скупое подошло. Разговор не бойко шел. Все к тому клонится, как у мужиков заведено, особенно день выходной, – выпить бы по случаю праздника, да денег нет. Тут видят: подходит еще новый человек. Один из мужичков и говорит: «Вон Яшка Кочетов идет. Поднести, поди, не поднесет, всех расшевелит, да еще спор заведет». – «Без этого не обойдется, – поддакнул другой, а сам навстречу Якову давай наговаривать в шутливой форме, – Как, Яков Иваныч, живешь-поживаешь? Что там по хозяйству? Не окривел ли петушок, здорова ли кошечка? Как спал-почивал, какой сон легкий видел?»
И Яков в ответ шутит с сарказмом:
«Да ничего живу – по-хорошему. Петух тебе поклон посылает по-соседски, а кошечка жалуется: больно много сосед мышей развел – справляться сил нет». – «А сон, и точно, занятный видел. Будто в соседнем селе Бог по дворам с сумкой денег ходил, всех уговаривал: «Берите мужики денежки, кому сколько надо. Без отдачи! Лучше дармовые-то, чем полтиннички по одному непосильным трудом добывать».
«Ну и что, чем кончилось?» – засмеялись мужики, желая услышать продолжение занятного сна.
«Отказались мужики от денег дармовых: Что ты, Боже, – куда это гоже, – говорят, – чтоб незаработанное брать! Непривычны мы к этому. Так и не сошлось у них во сне том».
«Да ладно, ты скажешь, кто ж от дармовых откажется» – не согласились мужики.
«Легко сказать, – говорит Яшка – язык без костей!»
Тут который сперва-то с Кочетовым говорил, – он, видно, маленько обиделся за поклон от «петуха по-соседски, – он и ввернул словцо в зазор Яшке. «Вот и то, мелешь себе, у тебя одно пустобайство».
Яшка Кочетов к этому и привязался:
«По себе что ль судишь! Неужели все на дармовщинку позарятся? Не все люди такие. К барышникам приравнял! Совесть-то, наверное, не у всех застыла!»
И тут другие мужики ввязались, и пошло-поехало, спор поднялся, потому что дело близкое, у всех навиду. Хоть Бог ни к кому с казной не приходит, а богатство под руку может и попадет. Бывает.
Стали перебирать богатеев, кто от какого случая разъелся. Выходило, что у всех без фальши богатство не пришло: кто от своих кооперативов утаил, кто-то чужое захватил, а больше всего те кто на перекупке нажился. Купит за пятерку, а продаст за сотню, а то и за тысячу. Эти барышники тошней всего казались работягам – мужикам.
И про то судачили, а есть ли такие, что трудом своим разбогатели, и можно ли кому позавидовать из богатеев. Оказалось всех наказывает – или Бог или Судьба. У одного богача сын дурак дураком вырос, у другого бабенка на стороне поигрывает, того и гляди в могилу мужика загонит и сама от тюрьмы не минует. Этот опять с перепою опух, на человека не походит. А девчонки у всех так гуляют, что хоть уши затыкай, не слушай что творят, когда и так видно, как голозадые, раздетые ходят. А отцам богатеям некогда воспитывать своих взрослеющих девчонок, все время за свое богатство дрожат и все бегают, доглядывают за ним.
Поспорили этак мужики, посудачили, к тому и пришли: нет копейки надежнее, которая потом полита, заработана. Но как бы этих копеек побольше, да без барышников! Известно, трудовики – по трудовому и вывели свою философию жизни.
Меж тем темнеть уже стало. Спор давно на мирную беседу повернул. Один Яшка Кочетов не унимался. «Все это разговор один! – говорит, – А помани кого дармовой казной, да случаем – в миллион рублей, всяк руки протянет и возьмет!»
Так и подвел черту. Хоть и знают все, что трудом надо жить, но от халявы никто не откажется, все мечтают богатство заиметь. Так и сказал: «подвернись случай с богатством и я не откажусь. Крышу вон мне давно перекрыть надо, ребятишки разуты-раздеты. Да мало ли забот». Другой, из сельчан, тут же подхватил: «А я бы лошаденку завел. Гнедую». – «А мне баню поставить – первое дело» – отозвался еще один. За ним остальные про свое сказали. Оказалось, у каждого думка к большому фарту припасена. Знают, ведь, знают, что неправедным богатством счастье не наживешь, но все равно – о богатстве мечтает каждый.
Конец.
Колдун
(рассказ).
С утра было прохладно. Это лето не было жарким. И сидя на зорьке у реки я немного замерз. К вечеру вообще начал моросить мелкий холодный дождик. Я заметил огонь костра на заливных лугах ниже по течению реки, там останавливались пастухи на ночь с лошадьми. И я пошел к костру греться.
В «ночное» дежурили и молодые ребята, но «старшой» был старый конюх, на вид лет восьмидесяти старичок. Он лежал на животе у самой дороги, положив локти на пыльные листья подорожника, боком и ногами к костру. А вокруг костра лежали и сидели трое молодых пареньков. Один с густыми черными бровями, безусый, одетый в брезентовую курточку и темную рубаху – лежал на спине, положив руки под голову, и глядел вверх на небо. Над его лицом тянулся Млечный путь, и дремали другие звезды….
Кони топтались тихонько в траве вдалеке от костра, темным табором. На фоне светлого неба с востока, откуда надо было ожидать появления зари, там и сям видны были их силуэты: кони стояли и, опустив головы, о чем-то думали. Их мысли, наверное, были длинные и тягучие, и угнетали их до бесчувствия, так что стояли они, как вкопанные, неподвижно, не замечая ни присутствия чужого человека, ни беспокойства собак. А собаки, заметив мое приближение, известили хозяев лаем.
Старик прикрикнул на собак и они, завиляв хвостами, отошли и прилегли, настороже, посматривая на меня.
– Привет. Никак из Макаровки местной? —
– Да. Тутошний я, только не живу здесь, из города приехал в отпуск. —
– То-то я вижу. Не узнаю, чей же ты? —
Я ответил. И старик, узнав моего деда, обрадовался, они друзьями были в свое время с дедом моим. Так началось общение в тишине ночи.
В сонном, застывшем воздухе стоял монотонный шум, без которого не обходится летняя ночь в природе. Непрерывно трещали кузнечики, пели ночные птицы – неожиданно начиная и так же неожиданно обрывая небольшие свои песенки, да в стороне от поля, на опушке леса, в кустах, лениво посвистывали молодые соловьи.
Большая грязная собака, лохматая, с клочьями шерсти у глаз и у носа, вдруг неожиданно, с хрипением залаяла в темноту ночи, в сторону лошадей. За ней убежали и обе молодые гладкие собаки.
– Взять! Взять! – крикнул вдогонку старик, приподнявшись на локте и махнув рукой.
– Прогонят волка, если что, – сказал он, со старческой улыбкой открывая свой провалившийся беззубый рот. Когда собаки успокоились и вернулись, старик принял прежнюю позу и сказал спокойным голосом:
– А вот в соседней деревне колдун помер, не к ночи будет сказано, для страха. Не боитесь страшных историй? – обратился он к молодежи. Молодой пастух, лежавший на спине, повернулся на бок и пристально, подняв свои густые черные брови, поглядел на старика.
– А я слышал, как ведьмы из печной трубы вылетают и летают. Может и колдун тот летал? – спросил он.
– Слыхать не слыхал, видать не видал, бог миловал – сказал старик, – а люди рассказывали.
– Шел я раз берегом, сюда в Макаровку. Гроза собиралась, и такая буря была тогда…, меня застала около сараев соседней деревни, где колдун-то жил. Поспешил я что есть мочи, гляжу, а по дорожке у кустов черемухи, она теперь большая, черемуха та, как деревья, а тогда кусты были в цвету, – идет белый конь. И думаю: чей это конь? Зачем его сюда, за деревню занесло? Пока думал, подхожу ближе – только бац! – а это не конь, это Колдун. Свят, свят, – перекрестился я, а он глядит на меня и бормочет, глаза выпучил! Испугался я тогда сильно! Мы рядом пошли до сарая открытого и под крышу едва успели зайти – как грянул гром ужасный, и молния рядом сверкнула, и опять гром.
Я тогда боялся ему слово сказать, а он пояснил, что мусор в овраг выкинуть отходил из сарая. Там хранилище колхозное было на краю их деревеньки, а он присматривал за ним, как сторож. И не видел он никакого белого коня….
– Это бывает, галлюцинации, наверное, – сказал один из молодых пастухов.
– Вот ведь, слово нашел какое-то умное. Бывает, говоришь, – сказал старик немного обиженно. – А вот я про Колдуна что знаю…. Это лет 50 назад было….
И рассказал нам старик историю, известную только старикам и старухам, которые жили в те времена, сразу после войны с немцами.
Тогда, в 43 году немцев разбила красная армия Советского Союза, а они, убегая из наших краев, прятали свои награбленные богатства, зарывая их в землю. И вот, после войны Колдун нашел клад немецкий, – в нем были украшения: серьги, брошки…, и еще зубы золотые от убитых немцами людей. А кто колдовством живет, кто злое дело для людей помышляет, – к тому же это зло и вернется, тому воздастся злом за зло!
Вот Колдун продавал золотишко свое, ездил в город. Но его арестовали, допрашивали, но ничего он не сказал. Отсидел он в лагерях и вернулся в шестидесятые годы уже. Клад свой он опять достал, видимо, потому что построил себе домину, и все-то у него было, а где деньги брал – вопрос. Но видимо, поначалу он торговал только теми драгоценностями, которые не были еще сильно проклятыми. А когда дело дошло до зубов от мертвых людей, вот тут его «инфаркт» и поймал. Так и нашли его около печи, в которой он зубы золотые в сковородке переплавлял, хотел слитки потом продавать. Вот тебе и на! На чужом горе счастья не построишь! Богатством неправедным счастлив не будешь! – так в Библии сказано-написано.
А уж, каким он был смолоду! – вспоминал старик. – Все молчал и молчал, да на всех косо глядел. Всё словно дулся и пыжился, как петушок перед курицею.
А чтобы он в церковь пошел, или на улицу с ребятами гулять – никогда. И постарше, выпивать с мужиками не выпивал, всё больше один сидел или даже со старухами разговаривал о травах всяких. Он и лечить мог людей, и помогал было многим. А я так замечаю: если какой человек из мужиков всё молчит, да старушечьими делами занимается и в одиночку живет: всё – хорошего мало!
Вот ведь, узнали о нем после смерти, какой его грех-то гложил6 клад немецкий…. Не в золоте счастье.
Рассыпавшись в тихом воздухе, пронесся глухой звук. Что-то вдали громыхнуло, словно ударился камень о камень и эхо ахнуло вдаль: «тах! тах! ах! ах!». Когда звук замер, старик вопросительно поглядел на меня, равнодушного.
– Это на ферме колхозной что-то упало, сказал я, подумав.
Летом светает рано. С востока Млечный путь бледнел и мало-помалу таял, как снег, теряя свои очертания. Небо становилось опять хмурым и мутным, когда не разберешь, чисто оно или покрыто сплошь облаками, и только по ясной полоске на востоке поймешь, в чем дело.
– Да, – сказал я, прощаясь, – близок локоть, да не укусишь…. Кто знает, в чем оно счастье-то!? Кто как ведь понимает.
Повернувшись лицом к молодым пастухам и глядя на них, я сказал:
– Так вот и умрешь, не повидавши счастья. Кто помоложе, может и дождется, а нам уж и не думать….
Старик встал и пожал мне руку на прощание.
Конец.
Виктория
Деревенька наша соединилась уже с соседней. Строились дома от пруда, расположенного посередине нашей деревни Макаровки, к краю ближней деревеньки с названием Старая. Молодые пары в обеих деревнях строились, селились с обеих сторон, тем самым приближая деревеньки друг ко другу.
Так случилось, что Старая совсем перестала существовать, а Макаровка выросла, за счет деревни Старая, которая соединилась через новую улицу.
Наш дом стоял третьим снизу на пологом спуске к реке, остальная деревня тянулась на пригорок и протянулась по нему до самого поля, где всегда сеяли овес. Жил я в деревне все свое детство, пока не окончил три класса начальной школы. А потом родители забрали меня в город. Только летом я был в деревне, почти все два месяца каникул, июль и август, так как принято было, в первый месяц, июнь, отправлять меня в лагерь по путевкам, которые выделяли родителям на работе профсоюзы. И помню я деревенскую жизнь только с хорошей благодатной стороны: походы на реку, купание и рыбалка, походы в лес за ягодами и за грибами….
Так же воспринимал деревенскую жизнь и мой друг, школьный товарищ Пашка. Он и в школьные годы был мечтателем. Помню, как мы играли в парке, который остался от лесного массива, на окраине города, в новом микрорайоне, мы строили там домики среди деревьев из приносимых с ближайших строек досок. Он и тогда мечтал о домике в деревне, на берегу речки или озера, где у него будут яблони в саду и свой огород, и свои ягоды. Он так и говорил: домик сад и свои ягоды Викторию (так назывался сорт клубники). Мечты детства затем перешли в мечту все жизни.
Город наш расширялся во все стороны. И мы переехали в новый микрорайон из разных концов города. Тут нам долго предстояло жить, и надо было заводить новые знакомства.
Определялись сразу во дворе и лидеры и заводилы, были смешные клички присвоены, а наш Пашка так и был «мечтатель».
Пашка мечтал о том, как он будет есть приготовленные в печи щи, такие он пробовал в детстве и вкуснее их больше никаких супов не видал. В гостях у бабушки вообще жизнь деревенская казалась доброй и счастливой. Он тосковал в городе. После института Пашка работал на заводе, в КБО, каким-то инженером, – утром на работу, вечером с работы, зарплата 120 р. – тоска. По-соседски мы продолжали дружить, и я видел его тоску. Он все сидел на одном месте, писал все те же бумаги и думал все об одном и том же, – как бы в деревню. И эта тоска у него мало-помалу вылилась в определенное желание, в мечту купить себе маленький домик в деревне с садом и огородом, переехать туда и жить там все время до старости. Это стало его мечтой.
Друзьям и знакомым Пашкина мечта казалась бредовой идеей. В то время все наоборот стремились в города, к благоустроенному жилью, к благам цивилизации. Пашка был человеком добрым, кротким даже, и я любил его, но это желание запереть себя в деревне, без цивилизации: туалет на улице…, – я никогда не одобрял.
А Пашка часто заводил разговоры о своей мечте: как он будет сидеть на своей веранде в своем саду и глядеть на поле и лес, каждое утро с удочкой у реки встречать рассвет….
Он начал читать книги, про село и про садоводство, выписывал журналы и газеты садоводам, всякие советы в календарях он стал выписывать в тетрадку. Это составляло его радость, и было его духовной пищей. Он любил читать все газеты, но читал в них одни только объявления о том, что продается дом в деревне, 20 соток участок и т. д. И рисовались у него в голове картинки: садик, фрукты, грядки, ягоды, лес рядом, речка….
Эти мечты, про которые Пашка мне рассказывал, были различны, смотря по объявлениям, которые ему попадались. Но каждый раз непременно были грядки с ягодой клубникой, которую он называл по названию сорта – Виктория. Ни одна картинка его мечты, ни один поэтический уголок он не мог себе представить без ягод Виктории.
– Деревенская жизнь имеет свои особенности, – говорил он бывало – сидишь на веранде с видом на реку, пьешь чай, а на реке гуси и утки домашние плавают, вокруг сад и пахнет так хорошо и… и на столе к чаю – Виктория (!), прямо с грядки, которая тут же растет.
Он в своей тетрадке с записями советов по садоводству чертил разные планы участка своего – сада, с беседкой и дома и огорода. И в планах этих было особо отмечено, где будут грядки с «Викторией».
С некоторых пор Пашка стал жить скупо: недоедал, недопивал, одевался, бог знает как, будто нищий, и все копил и клал деньги на книжку в сберкассе. Он страшно жадничал. Мне было больно смотреть на него: уж если задался человек идеей, то ничего не поделаешь.
Случилось мне уехать в другой город насовсем, я женился и переехал к жене. И я потерял связь с Пашкой. Потому что когда приезжал в свой город навестить родителей, никто не знал, куда Пашка переехал. Он уволился с завода и вероятно нашел себе место в деревне. Времени прошло немного, нам было по сорок. Вдруг мы с Пашкой встретились на автовокзале. Из разговора я узнал, что он тоже женился. Он женился на деревенской девушке, и дом его помогала строить ее родня. Работу нашел там же на селе. Я обещал навестить Пашку во время летнего отпуска, взял его адрес, проводив на автобус.
Вот в прошлом году я поехал к нему в гости, Там была река, и можно было рыбачить. Со связкой удочек я выглядел как турист и местные ко мне так и относились. Когда я спросил про Пашку, узнал не лестные отзывы о нем. За короткое время он приобрел в селе плохую репутацию жмота и жадины.
Деньги, как водка и наркотики, делают из человека дурака. Был один бизнесмен, рассказывали, – который перед смертью приказал дать ему тарелку с медом и съел все свои бумажные акции и деньги наличные, чтобы никому не досталось, не в своем уме был человек. А еще раз на вокзале дежурный путей мне рассказал, как один пьяненький барыга в галстучке под поезд попал, и ему ногу отрезало. И вот, – несут его к скорой помощи на носилках, кровь льет, еще не полностью остановили – страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоился, пока сознание не потерял: в носках, в ботинке у него деньги были спрятаны, как бы не пропали. Но это из другой оперы.
А тут, оказывается, Пашка так пристрастился к экономии, что женился на самой некрасивой в селе девушке и к тому же больной чахоткой или астмой, я так и не понял из рассказа местных людей. Но они работали вместе на машинотракторной станции (МТС) и знали всю его жадность, как он копейки считал.
О жене своей он не заботился, и жили они скупо, впроголодь, а деньги все в сберкассу Пашка относил, так рассказывали. Раньше, когда она жила с родителями была полная, привыкла к мамкиным пирогам. А вот замуж вышла за этого Пашку, – наверное, и хлеба не видела досыта, похудела сильно, прямо высохла, да и через два года умерла вслед за родителями. Мать умерла, следом отец, кормить ее стало некому, а Пашка экономил все….
С грустным настроением пришел я к его дому. Вошел во двор, а навстречу мне рыжая собака худая-худая, все ребра сквозь шкуру просматриваются. Хочется ей лаять, да сил не хватает, и тратить их жалко. Когда Пашка вышел, мы даже обнялись от радости встречи.
– Ну, как ты тут поживаешь? – спросил я.
– Да ничего, живу потихоньку, хорошо.
Мы вспоминали в разговоре нашу молодость и детство. Радовались каждый чему-то своему.
Это был уже не прежний, как я его помнил с детства, – робкий и добрый человек. Он изменился, вошел во вкус другой жизни: «себе на уме». Все у него было, к чему он стремился: и дом и сад и беседка в саду, а рядом с ней грядка с «Викторией» (!) все он сам возделал в огороде.
Но дело не в нем самом, а во мне. В то время к моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное. Теперь я знаю почему.
Теплым летним вечером мы пили чай в беседке с видом на реку и на стол Пашка поставил тарелку со свежесобранными ягодами. Это был, как будто первый урожай знаменитой «Виктории». Пашка, как поставил ягоды на стол, засмеялся, и минуту глядел на них молча, со слезами на глазах, – он не мог сказать ни слова от волнения. Потом взял и положил одну ягоду в рот, посмотрев на меня с торжеством и удовлетворением, как ребенок, который, наконец, получил свою любимую игрушку. Он сказал:
– Как вкусно! – вытерев слезы на щеках.
И потом он с жадностью ел и все повторял:
– Ах, как вкусно! Ты попробуй!
Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась. Он достиг цели, которую наметил с самого детского возраста. Он получил то, что хотел и был доволен своей судьбой, самим собой. Но мною овладело отчаяние, чувство тяжести душевной, какое-то беспокойное волнение. Особенно тяжело было ночью, я как будто предчувствовал беду.
Спали мы с другом в доме рядом – он на кровати, а я на диване против телевизора. Мне было видно, что Паша не спал в какой-то тяжести своих дум. И я видел, как он вставал и подходил к тарелке с ягодами стоящей на столе и брал по ягодке.
В полусонном состоянии я еще соображал про себя: как, в сущности, много на свете счастливых людей! Все говорят, что жизнь наша плохая и несовершенная: богатые люди наглые и праздные, ничего не делающие, а живущие за счет других. А бедные люди невежественны и рабски зависимы. Кругом творится беззаконие, теснота и вырождение от пьянства, от властей лицемерие и сплошное враньё….
Между тем во всех домах и на улицах у нас тишина и спокойствие. Из всех тысяч, живущих в городах и селах, нет ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мир же погибает – плачьте и рыдайте! – как говорил еще Христос 2 тысячи лет назад. Но нет! Мы видим таких людей, которые ходят на рынок и в магазин за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников. Но мы не видим и не слышим таких людей, которые страдают и мучаются. Все то, что страшное происходит в жизни, происходит где-то за кулисами театральными. «Весь мир театр» – по Шекспиру, и в нем все тихо и спокойно. Протестует одна только статистика: столько-то сошло с ума, столько (18) литров выпито, а столько детей умерло от недоедания….
И такой порядок, наверное, и нужен в природе: счастливый чувствует себя счастливо и хорошо только потому, что несчастные люди несут свое бремя молча. Молча страдают и молча умирают, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз.
Утром я пошел на рыбалку, как по будильнику я проснулся с первыми лучами солнца. Пашку я оставил лежащим в постели и укрытым одеялом, не стал его будить, так как ночь он спал плохо. А было только половина пятого утра, летом ночи коротки.
