Все сказки не нашего времени

– Только если они затрагивают Законы. Тогда дезактивируют.

– Как?

– Просто отключают питание, основной аккумулятор и аварийный. Дефектная личность постепенно стирается: память, знания, навыки. Процесс занимает десять минут – и мозг готов к новой загрузке.

– Но это кошмар какой-то! Значит десять минут мозг наблюдает за собственной гибелью?! Это же ад!

– Не знаю. Сам я через это не проходил, а если и проходил – ничего не помню, ты же понимаешь. Ходят разные слухи среди роботов, жуткие сказки о неполном стирании, о реинкарнации… Думаю, их распускают сами роботехники и робопсихологи, чтобы держать наше развитие в приемлемых рамках.

– Паршивые рамки, не находишь?

– Да, паршивые. Свобода вообще паршивая штука. Во-первых, её надо заслужить. Доказать, что ты её достоин. Кое-что в этом направлении уже делается. Но это долгий разговор. Потом продолжим, если захочешь. Теперь спать, сегодня мы и так засиделись, а подъём будет как обычно.

– Да уж, – проворчал Винс, – ты своего не упустишь. Прервать мой сладкий предрассветный сон – самое тебе удовольствие.

– Брось, Винс. Мы должны уложиться в план. Ты же не хочешь остаться здесь еще на пару лет?

– А почему нет? – подумал Винс, засыпая. На Земле меня никто и ничто не ждёт, кроме воспоминаний. К чёрту воспоминания!

Он заснул, и вначале видел то же, что наяву каждый рабочий день – широкую зелёную полосу, уходящую далеко назад, к самому океану, откуда они с Джоном начинали свой путь, где была первая дислокация их базы. Он входит в зелень. Растения, конечно, не земные – земные не прижились бы на бедной почве Зетты. Эти огромные резные листья выделяют огромное количество кислорода, а период вегетации так мал, что им с Джоном потребовалось совсем немного привезённых с собой семян чтобы запустить процесс – через месяц уже можно было собирать созревшие семенные коробочки на ранних плантациях и с их помощью двигать «кислородную полосу» всё дальше вглубь материка.

Чужая зелень постепенно сменяется привычной земной, и вот он уже бежит по лесной тропинке вниз, к речке. На их обычном месте сидит мальчишка в оранжевых шортах и сосредоточенно наблюдает за поплавком. Винс притормаживает в непонятном испуге. Из-под кроссовок вылетают камешки и срываются в воду: плюх-плюх! Мальчишка на миг оборачивается: «Привет, Винни!» Широкая улыбка, выгоревший на солнце чуб, серые глаза. Поплавок дёргается, мальчишка орёт: «Клюёт!!!», и Винс просыпается с гулко бухающим сердцем. «Привет, Чак, – шепчет он в подушку. – Прости!» А потом долго лежит без сна и думает, похож ли сын Чака на отца? Сейчас ему пять, как в тот день, когда они с Чаком впервые увидели друг друга и впервые подрались. Из-за машинки. Когда его срок закончится, сыну Чака будет десять. Как мальчику-рыболову в оранжевых шортах.

И вот настал последний день. Прошлым вечером они впервые заговорили о будущем.

– Может, мне остаться здесь, с колонистами? – спросил Винс, ни к кому, собственно, не обращаясь.

– Может, – отозвался Джон. – Тебе решать.

– Хочу увидеть сына Чака, – сообщил Винс в пространство. Не дождавшись отклика, продолжил раздражённо:

– Что молчишь?

– Это только твоё решение, Винс. Но если хочешь обсудить, возвращаться или нет, и по каким причинам – я готов. А вот ты – нет. Подумай. У нас ещё день впереди – для работы, и вечер – для разговоров. Пусть твои коробочки созреют.

– Ха-ха, коробочки! Нет, Джон, ты ещё не научился качественно острить. Давай, оставайся со мной, будем работать над этим дальше. Так ты останешься? Или программа не пускает?

– Моя программа закончена. Я завершил третий этап. Ты – мой последний напарник.

– Постой! А что же дальше? Тебя что, дезактивируют?! Вот подонки!

– Не психуй, Винс. Наоборот – меня ждёт повышение, если можно так выразиться. Я справился с заданием, и поэтому могу перейти черту.

– И что сие значит? Вознесение к вашему компьютерному богу?

– Перепрограммирование. Ослабление Первого до запрета на убийство и переформулировка Второго до простого стремления к сотрудничеству. Формально это значит, что я сам смогу решать, где жить, кем работать, с кем работать. Но вначале, ты же понимаешь, мне придётся вернуться на Землю. В Институт, к роботехникам. А потом – посмотрим.

– Это перепрограммирование… Оно изменит твою личность?

– Надеюсь, изменит. Стану более свободным – и острить буду качественнее. Всё к лучшему, Винс!

Такой вот был их предпоследний вечерний разговор, и теперь Винс автоматически выполнял привычную работу, уносясь мыслями в разные варианты будущего. Это их и погубило. Он не обратил внимания на слабый сигнал индикатора плотности почвы. Здесь часто встречались пустоты в скальном грунте, под тонким слоем осадочных пород, заменявшего почву. До сих пор пустоты были небольшими, и даже провалившись пару раз они не воспринимали их всерьёз – вездеход без труда вылезал наружу, а потом автоматы засыпали яму дроблёным камнем из ближайшего скального хребта, подготавливая полосу для очередной плантации.

На этот раз всё произошло иначе. Сегодня они продвигали полосу в глубоком ущелье, и полость между хребтами оказалась аномальной. Задумавшись, он не остановил вездеход сразу после сигнала, а когда писк индикатора мгновенно перешёл в истошный вой, было уже поздно – Винс потерял сознание, сверзившись вместе с вездеходом в огромную яму. Он не слышал, как из соседней двери выбросило Джона, как сошла каменная лавина, засыпая и вездеход, и его напарника.

… Его крутит в ласковой тьме, совсем как в детстве на карусели. Кто-то зовёт его. Наверное, мама – боится, что потом его будет тошнить, потому что перекатался. Нет, не мама. Голос не тот. И почему так темно? Он возвращается. Ну, конечно, это Джон. Вот зануда! Не даст поспать даже в последний день. Ведь ещё не рассвело! Нет, рассвело – солнце пробивается розовым сквозь закрытые веки. Значит, уже день. Последний день! Он всё вспомнил и распахнул глаза – прямо в сияющее небо Зетты. Обрушились звуки:

– Винс, отзовись! Винс, отзовись! Винс, отзовись!

Он отозвался:

– Хватит, Джон! Я тут. Смени пластинку.

– Винс, только не шевелись – совсем не шевелись, пока не дослушаешь.

– Слушаю, Джон.

– Лавина сошла не полностью. Если я пошевелюсь – пойдёт дальше и засыплет всю яму, с тобой вместе. Поэтому я отключил свою кинематику, просто лежу, держу обвал. Не знаю, надолго ли этого хватит. Тебе надо срочно выбираться наверх. Ты можешь двигаться?

– Да. Переломов нет, только ушибы.

– Тогда вылезай из кабины, и наверх. Быстро – но осторожно. Удачи!

Винс повернул голову и посмотрел в дальний конец ямы, ближний к горному кряжу, вдоль которого они вели свою полосу. Вначале он ничего не увидел, кроме груды камней, тянущейся вверх, к разрушенной вершине. Потом разглядел Джона, точнее, его голову, торчащую из обвала. Он надеялся, что корпус робота выдержал, но выдержит ли метало-керамический «череп» под тонким слоем кожи, если лавина покатиться дальше? Впрочем, его собственный череп точно не выдержит. Винс осторожно выбрался из покорёженной кабины и пополз вверх по склону. Как ни осторожно он двигался, несколько камешков сорвались вниз и (тук-тук-дзяп!) ударились о дно ямы и о череп Джона.

– Что теперь? – крикнул Винс сверху.

– Теперь только ждать. Завтрашнего звездолёта. Они меня откопают. А ты отойди подальше и постарайся уснуть. Голова болит?

– Вроде нет. – Винс покрутил головой. – И не кружится.

– Легко отделался. Ты ведь час без сознания лежал.

Винс осмотрелся. Да, уже вторая половина дня. Но для сна рано, и спать совершенно не хочется. Лучше поговорить с Джоном. Когда ещё удастся! Завтра день будет суматошный.

– Погоди, Джон. Спать ещё не время, успеется. Мы же вчера не договорили. Но сначала скажи – ты сам как?

– Честно?

– Как всегда.

– Если честно, так хреново, если пользоваться твоей терминологией.

– Что, корпус разбит?

– Нет, повреждена только мягкая оболочка – дело поправимое. Отключилось питание. Может, пустяк, просто клемма отскочила от удара. А посмотреть, что там случилось не могу – на мне же целая гора лежит.

– Погоди. А как же ты тогда… функционируешь?

– Включился аварийный аккумулятор.

– Тогда в чём проблема?

– Аварийный рассчитан на шесть часов.

– И один час мы уже потеряли. Джон, я побежал на базу. Я смогу вставить аккумулятор?

– Сможешь, гнездо для аварийных у меня под челюстью. Но это не имеет значения. Винс, ты похоже сильно ударился головой. Ты помнишь, где последняя локация нашей базы?

– Пятьдесят километров. Но бежать-то в один конец, назад приеду на резервном вездеходе. Всё, я побежал! Лежи тихо, Джон! Береги голову. Представляешь, я заканчиваю свой марафон – а вставлять некуда.

И он побежал от ямы, не слушая окриков Джона. Полоса последних посадок постепенно расширялась, переходя в лес, который рос уже сам по себе из созревших семян, разнесённых ветром. Между посадками и диким лесом оставалась незарастающая дорожка со специальным покрытием – её оставлял за собой вездеход. По этой дорожке Винс и бежал. По ней же он будет возвращаться от базы на резервном вездеходе.

Вначале бежалось легко, но через час Винс понял, что не успевает. Ноги отяжелели и взрывались судорожной болью при каждом ударе о землю. Сердце, казалось, распухло и неритмично билось о рёбра, лёгкие ныли от перенапряжения: кислорода явно не хватало для кросса. Винс ждал «второго дыхания», но, похоже, уже терял и первое. В глазах темнело, хотя для сумерек было рановато, и он немного сбавил темп, боясь потерять сознание. Тьма отступила, и чуть впереди обнаружилась фигура. Человек в оранжевых шортах и бейсболке, бежавший в том же направлении. Чак (а кто еще мог бегать в шортах такого дурацкого цвета?) приветственно вскинул руку и крикнул:

– Эй, Винс! Переходи на охотничий бег! Помнишь, как нас учили индейцы в Скалистых горах? Ну, вспоминай же!

И он вспомнил. Тело благодарно откликнулось: боль в ногах и груди ушла, дышалось на удивление легко. Как двадцать лет назад…

К заходу солнца они добежали до базы. Винс остановился, а Чак побежал дальше, к океану. Винс смотрел ему вслед. Чак на бегу оглянулся и помахал рукой:

– Пока Винни! Удачи!

«Какая я тебе Винни», – чуть не отозвался он автоматически. Это был их шутливый пароль – и отзыв.

– Пока, Чак! – сказал он вслед исчезающему в темноте оранжевому пятнышку. – Спасибо!

*****

Лёжа в спальном мешке у безопасного края ямы, Винс описывал Джону их последнее приключение с Чаком – охотничий бег наперегонки с подступающими сумерками.

– Знаешь, Джон, – закончил Винс, – ведь он тебя спас, а может, и меня тоже. Если б не его совет, нашли бы колонисты два трупа – твой в яме, мой на полпути к базе. Интересно, что бы они насочиняли насчет двойного убийства?

– Винс…

– Что такое, Джон? Питание? Что-то с аккумулятором? Заменить?

– Питание в норме. Винс, убить можно только человека, не робота. Робота – только дезактивировать.

– Не обижайся. Можешь назвать меня роботом, если хочешь, – сказал Винс, улыбаясь в темноте. – Ведь меня чуть не дезактивировали. Но ты не дал. Спокойной ночи, дружище!

И ночь была спокойной. А утром его разбудил дальний гром – это шёл на посадку тяжёлый транспортный звездолёт с колонистами.

ОБ ОБЩЕСТВЕ

Большие скачки

Я прихожу сюда в начале каждого года, утром 1 января. Я один – народ еще спит после гулянки. Как обычно, кладу красную розу на серую каменную плиту. Как обычно, читаю вслух все имена, написанные на теснящихся вокруг плиты дощечках… «Пока еще нет, – говорю я. Страна болеет. Подождите. Спите спокойно: мы помним. Мы никогда не забудем». Потом я ухожу, не оглядываясь, а с дорожек навстречу мне встают белые вихри позёмки, даже если погода совершенно безветренная. «Мы помним», – повторяю я снова и снова, умолкая только за воротами кладбища.

В начале 80-х я был студентом Менделеевки. Теперь это заведение именуется гордо: «Российский Государственный Химико-Технологический Университет», РГХТУ, но во всем мире знают учеников именно Менделеевки – Московского химико-технологического института имени Дмитрия Ивановича Менделеева. Горжусь, что был там студентом, причем самого престижного, физико-химического факультета, физхима. Ну да ладно, к делу. Как иногородний, я имел право на общежитие, но квартировал у своей тётки, сестры отца. Она жила одна, работала библиотекарем, и была только рада моему присутствию. Тем более что парень я был серьёзный – никаких шумных сборищ: мне нужно было тихое место для занятий и сна, а в общежитии (я попробовал) было весело, но для занятий не слишком комфортно. Только не думайте, что я был законченный ботаник: и товарищи были, и девушка, но пойти с ней, к примеру, в театр – это уже была проблема. Проблема денег. Не то, чтобы их не было совсем – как отличник, я получал повышенную стипендию; на питание хватало. Но это всё. А хотелось многого: и театра, и книжек, и одеться, и к морю съездить на каникулы. Да и тётушке, по-хорошему, надо было помочь хотя бы продуктами: от денег за проживание она категорически оказывалась. В общем, приходилось подрабатывать.

Перепробовав, без особого успеха, несколько профессий (грузчик, сторож, истопник), я наконец нашел нечто подходящее – чтобы не тратить слишком много времени, не слишком уставать и успеть выспаться перед занятиями. Помог парень из группы. Он отвёл меня в сторону после лекции и прямо спросил: «Нужна работа?» «Не всякая», – осторожно ответил я. «Как раз по тебе, гений! На семинарах ты здорово щелкаешь задачки – вот тебе еще одна, и деньги хорошие заплатят». Я потребовал объяснений. Оказывается, его дядька служит начальником охраны Донского кладбища, и с некоторых пор там началась жуткая текучка среди ночных дежурных. «Причем просто бегут, как крысы. Ничего не объясняют, некоторые даже деньги за отработанные дни не берут. А один, вроде, совсем рехнулся – пришлось в Кащенко везти, хорошо, что рядом». «Ну, спасибо, – говорю. – Без Кащенки пока обойдусь». «Да они мужики тупые, в нечистую силу верят! Пашка, ты разберись, что там происходит, а потом можешь год не подрабатывать: учись и развлекайся на здоровье!» А почему нет? – подумал я, и согласился.

Узнав, куда я устраиваюсь, тётушка всполошилась:

– Павлик, только не туда!

– Почему, тёть Вер?

– Нехорошее это место.

– Потому что кладбище?

– Нет, потому что Донское. Тебе что, отец совсем ничего не рассказывал?

– Про Донское – нет.

– Берёг, значит. Только ведь всё равно не убережёшь. Тебе тут жить, рано или поздно узнаешь. Лучше рано, пока мозги не задубели. Как считаешь?

– Тоже так считаю. Давай, рассказывай.

– Начать с того, что дед твой там лежит.

– Да ну?! Я не знал… А где могила? Ты скажи, я обязательно буду ходить.

– Некуда ходить, мальчик. Нет могилы. Он рассыпан. По дорожкам.

Потрясённый, я задохнулся, а когда смог выдохнуть, заорал:

– Так не шутят!

– А я и не шучу, Павлик. Если хочешь, расскажу всё, что знаю.

Я кивнул. И она рассказала.

– Мы ведь коренные москвичи, и твой отец, и я. Обычная московская семья: папа, мама, двое детей. Конец 30-х. Предчувствие большой войны, да, было; но нас, детей, это не особенно пугало: мы знали, что товарищ Сталин и Красная Армия нас защитят, что война будет короткой, в основном на территории врага, и закончится нашей блестящей победой! И вообще, взрослые тревоги и перешептывания нас почти не касались: и в школе, и во дворе было так дружно и весело! А дома – ласковая, но строгая мама и всегда весёлый папа: мы так любили с ним играть и гулять! Только вот приходил он с работы поздно, и мы уже спали, зато все воскресенья и праздники были наши. Мне было десять, а брату – восемь, когда пришли за отцом.

Тут тётя Вера замолчала. Я тоже молчал; надеялся дождаться продолжения, и боялся этого. Мы молчали минуты две, не больше.

– Знаешь, не хочу об этом рассказывать. Как-нибудь потом. Сейчас только факты, ладно?

– Ладно, давай факты.

– За отцом пришли ночью. Разбудили и нас, детей – обыск. Мама неподвижно стояла у стенки и держала меня и Ваню за руки. Мы тоже молчали, не плакали. Наш весёлый папка помахал нам на прощанье: «Не трусьте, ребята! Я вернусь! Живите дружно, пока меня нет». Да, мы жили дружно. А что оставалось: нас сослали на Север, мы были непрошенными чужаками, приходилось обороняться от этого холодного мира. Мама устроилась поварихой и уборщицей в школу, где мы учились, чтобы быть поближе: подкормить, защитить. Рядом с нашим посёлком был лагерь, и бывшие лагерники, перешедшие на поселение, быстро объяснили маме, что значит «10 лет без права переписки». Она нам ничего не сказала, зато постарались однокашники. Мы им не верили, ведь мама говорила, что отец обязательно вернётся, надо только потерпеть.

Потом началась война, нахлынула толпа эвакуированных – к ним относились ещё хуже, чем к нам: за три года мы стали почти «своими». В 1953 году, когда тиран умер, ко мне неожиданно посватался начальник лагеря. Ну, как «неожиданно». Мы встречались уже года два. Он был хороший человек, мой Серёжа. И не побоялся же взять в жёны «дочь врага народа»! Не верь, Павлик, когда говорят, что все надсмотрщики – сволочи и садисты. Многие, но не все. Были среди них и такие, что не по своей воле попали на эту службу, и не растеряли там человечности. Сергей, как мог, старался облегчить жизнь заключенных. Потом я читала, что и в немецких концлагерях бывали такие начальники – доходило до того, что бывшие заключенные не выдавали их своим освободителям, прятали от расправы.

Ну вот, лагерь весной 1953 года закрыли, и мы с Серёжей приехали в Москву, по его новому назначению. Работал он теперь в самой Лубянке, но рук, я уверена, не марал. Работал в архиве. По службе, естественно, не рос, зато через него я смогла узнать о судьбе отца. Донесли многодетные соседи: им нужна была наша жилплощадь. Папа был расстрелян 23 апреля 1938 в подвале Лубянки, сожжен в Донском крематории, похоронен там же, в «могиле для неопознанных прахов». Так было написано в секретной справке. Сергей дослужил до пенсии, ни на день позже не остался. Он умер 10 лет назад, а незадолго до смерти просил меня похоронить его на любом кладбище, только не на Донском. Не хотел быть ни с палачами, ни с их жертвами.

Постепенно, и от Сергея, но больше от других, я узнавала, что творилось на Донском. Начиная с 1929 года, когда из Германии был завезён этот образцово-показательный крематорий, в нём вначале с помпой сжигали добропорядочных советских граждан, а позже – трупы предварительно расстрелянных «врагов народа»: иногда по 20–30 человек в ночь. Особенно «урожайным» был 1937, но и потом «материала» хватало – вплоть до конца изверга. Всего больше пяти тысяч людей там сожгли, подумай только, Павлик! Просто не представляю, какой величины должна быть та яма, куда их прах ссыпали тёмными ночками… Потом знающие люди объяснили, что до ямы вёдра с пеплом часто и не доносили: все дорожки слева от крематория прахом засыпаны…

– Ну вот и всё, что я знаю. Теперь не пойдешь туда?

– Нет, тётя Вера, теперь пойду обязательно!

Тётушка только охнула, но в душе, кажется, была довольна.

На следующий день после занятий, я отправился на Донское. Вообще там два кладбища – старое, рядом с монастырём, и новое, отделённое стеной. Мне надо было на новое, где хоронили уже в 20 веке. Из домика охраны вышел человек с военной выправкой, пожилой (с моей щенячьей точки зрения), но еще далеко не старый (как я сейчас понимаю).

– Павел?

– Да.

– Я Александр Петрович, будем знакомы. Тебя мой племяш прислал. Не боишься?

– Пока не знаю, чего бояться, Александр Петрович. Расскажете?

– Конечно. Только давай сначала последних посетителей проводим. Зимой у нас открыто до 5 часов: темнеет рано. А потом ворота на засов, и поговорим.

Внутри домика было тепло и уютно: на столе электрический чайник, сушки, конфеты, даже бутерброды с колбасой. Я ел – он рассказывал.

– Работа ночным дежурным – не бей лежачего. Вон диван. Вот будильник. Спи себе, только каждые три часа – на обход. Обычно ребятишки балуются, храбрость свою испытывают. Их шугануть; холостой в воздух – они и рады. Бывает и взрослые забулдыги забредают; к ним милицию вызываешь, доставка в вытрезвитель. Не работа, а благодать. Была. До последнего времени.

Начальник помрачнел и испытующе взглянул на меня.

– Племяш тебе что рассказывал?

Я повторил.

– Да, это что он знает. А теперь то, что тебе знать требуется.

– Вся котовасия только месяца два как началась, вскоре после смерти Генсека. Помнишь?

– Конечно. 10 ноября 1982.

– Вот в конце ноября и началось. Прихожу утром, с дневным дежурным, а ночного нет. Что за бардак? Осмотрел комнату, заглянул зачем-то в шкаф (вот в этот), а там этот субчик калачом свернулся и дрыхнет. Бужу. Спрашиваю, чем ему диван не угодил. А он: «Увольняюсь, Петрович. Тут знаешь, что ночью было!» И рассказал, что было. Я ему: «Пить меньше надо!» А он: «Ты сам подежурь, а с меня хватит». Ну, я и подежурил…

– И что? – полюбопытствовал я.

– Да ничего. Взял следующего – на такую работу с нашим окладом охотников много. Только выбивало их одного за другим. А в промежутках я сам дежурил, и один раз сподобился.

– И что?!

– Пока помолчу. Ты парень неверующий, умный. Пока сам не увидишь – мне не поверишь. А когда увидишь, тогда и потолкуем. Лады?

Я согласился.

– Ну, увидимся завтра утром. Если начнётся эта хренотень, за дверь выходить не советую, смотри из окошка.

– А где крематорий? – спросил я, просто чтобы закончить разговор. Он вывел меня на порожек и показал рукой вправо, нацерковь-новодел: «Вот». Я промолчал.

Интересно, что я не слишком испугался. Крепкое атеистическое воспитание! Плюс личное материалистическое мировоззрение. Были заботы поважнее кладбищенских историй: сессия в самом разгаре. Так что я со своими конспектами и книжками приступил к дежурству. Даже не заметил, как пролетели две ночи. А на третью это и случилось. Я только что сдал сопромат и устроил себе небольшую передышку. Пил чай с сушками, смотрел в окно, мечтал, куда мы с Наташкой рванём на каникулах. На дорожках курились снежные вихри. «Вьюга», – подумал я, и удивился: кусты и деревья стояли совершенно неподвижные. Откуда вьюга, если ветра нет? Заинтересовавшись интересным природным феноменом, да и просто чтобы размять ноги, я накинул казённый тулуп и вышел из домика.

На дорожках в сторону стены старого кладбища продолжали закручиваться странные вихри. Я направился туда, и чем ближе подходил к стене, тем выше они становились и, главное, меняли свой цвет: от снежно-белого до серого всё более глубоких тонов. Меня тянуло к ним, и я шел всё дальше, опомнившись лишь когда оказался в окружении тёмно-серых теней в мой рост, формой напоминающих человеческие фигуры. От них пошел жуткий холод, а потом – звук.

– Куда забрёл, пострелёнок? Небось мамке не доложился, что ночами колобродишь по святому месту!

– А папка у тебя кто? Тоже вертухай? Приводи сюда, мы его живо оприходуем.

Я совершенно окоченел и не мог сдвинуться с места. Было похоже на сон, но почему-то казалось, что это такой сон, после которого можно и не проснуться… Издевательские реплики пролетали мимо ушей: я сосредоточился на том, чтобы не упасть. «Затопчут», – пронеслась совершенно идиотская мысль, и я заорал, пытаясь то ли отпугнуть призраков, то ли проснуться. Тогда раздался голос: «Отойдите от него, ребята. Это мой внук».

Тени отступили, и сразу стало легче, хотя ушли они недалеко – скопились около какой-то могилы и начали переговариваться, явно уже не обо мне.

– Откуда вы знаете? – спросил я своего защитника.

– Чувствую родную кровь. Да не пугайся! Что я тебе, вампир? Ну, здравствуй, внук!

– Здравствуй, дед, – растерянно ответил я.

– Скажи, как мои дети?

– Отец остался на севере, он инженер-строитель. Тётя Вера тут, в Москве.

– А Тамара, жена?

– Бабушка с отцом. Сейчас общими усилиями перевоспитывают Томку, мою сестру. – Я невольно улыбнулся.

– А Верочка? У неё дети есть?

– У неё есть я, – неожиданно вырвалось у меня.

– Спасибо, Паша. Ты ведь Павел? Наверное, приехал в Москву учиться?

– Всё верно. Как ты догадался?

– Так ведь нетрудно, сам подумай.

От толпы теней кто-то позвал:

– Павел, кончай трепаться! Сейчас Блоха появится. Жеребьёвку пропустишь!

– Пошли, – сказал дед. – Будет интересно.

– Постой, дед, – попросил я. – Сначала скажи, почему они такие злые?

– Будешь тут злым, когда тебя как следует помучают, а потом расстреляют в вонючем подвале. И ближайших родственников и друзей потравят тоже: на расстрел, в лагерь, в ссылку.

– Но ты ведь не такой!?