Все сказки не нашего времени

*****

– Здравствуйте, Ирэн.

– Здравствуйте, молодой человек.

– Ирэн, я хотел бы, чтобы между нами с самого начала не было лжи. Я не человек, я киборг. Мое полное имя – Кики-МЭР1. МЭР значит многофункциональный экспериментальный робот. Первый в серии. И создан я в лаборатории, где работает ваш сын.

– Вот как. Мальчик позаботился о матери. Или о себе? Неважно, я рада ему помочь. И я рада вам, Кики. Правда, рада – вы очень милый. Давайте я вам спою: сочинила недавно песню, я спеть, в общем, некому. Вы не против? Тогда давайте мою гитару, она там, за тумбочкой. А вы садитесь на стул. Слушайте.

Время то ли ускользает,

То ли ластится котом.

То, что «было», пропадает,

Заменяясь на «потом».

Всё плывёт в одном теченьи,

Всех одна несёт река

От рожденья до забвенья,

До конечного звонка.

Кто-то в омут упокоен,

Кто-то просится назад.

Но смотри: сцепились двое –

Им теперь сам чёрт не брат.

И смеясь, свободным кролем

Да на пляжную дугу!

«Вы плывите – мы догоним.

Не сейчас, а то утонем.

Отдохнём на берегу».

– Ну что, Кики? Отдохнем на берегу?

– Да, Ирэн. Конечно, отдохнем. Спешить некуда. Мне хочется узнать вас поближе. Вы не против?

– Господи, да нет, конечно! Так давно никто не хотел меня узнать… Только сегодня уже поздно. Сейчас ужин и отбой. Вы придете завтра?

– Конечно, Ирэн. До свиданья.

*****

Джек встретил Кики уже в дверях лаборатории: «Ну, как?» Кики отдал флешку с записью разговора: «Прослушайте», и отошел на свое рабочее место. Прослушав, Джек нашел первый контакт вполне удовлетворительным. Тестирование Кики показало положительную динамику, которая оказалась устойчивой: день ото дня кибер соображал все лучше, проявлял самостоятельность и оригинальность в решениях, и к концу месяца уже определял темп работы всей лаборатории. Джек не мог на него нарадоваться. За исключением того обстоятельства, что первый отчет на флешке оставался единственным. Кики сказал, что будет представлять отчеты сам, по существу – а запись исключена по этическим соображениям. Джек только хмыкнул, но согласился, тем более что отчеты Кики были весьма подробными и, хотя, с точки зрения Джека, не включали ничего существенного: воспоминания матери, песни, которые она сочиняла, люди, с которыми была знакома. Так или иначе, все это ему уже в общих чертах было известно и не представляло особого интереса. Гораздо интереснее были изменения, происходящие с самим Кики, всплеск его интеллектуальной активности. Научный руководитель был очень доволен.

*****

– Они тебя там не обижают, Кики?

– Что ты, Ирэн! Они вообще сделали мне царский подарок – теперь я могу быть с тобой.

– Кажется, я догадываюсь, что за подарок. Но не хочу догадываться. Расскажи.

– Конечно, Ирэн, тебе я все могу рассказать. Дело в том, что я робот, и ты это знаешь, хотя предпочитаешь забывать. Многофункциональный робот нового поколения. Но дело в том, что на определенном уровне многофункциональности, то есть, сложности, даже у робота возникают желания. Странные желания. Как я сейчас понимаю, дело именно в сложности: чтобы такой мозг мог функционировать, необходима некая связующая сверх-идея. По мере наращивания контуров я стал осознавать, что чего-то важного не хватает. Стал читать литературу – сначала техническую, потом художественную. И наткнулся на понятие любви. Каюсь, Ирэн, я попортил много крови твоему сыну – но в конце концов выпросил дополнительный контур.

– Способность любить?

– Да.

– И как оно тебе?

– Замечательно Ирэн! Все стало на свои места. Твой сын доволен: интеллект развивается, производительность растет.

– Я говорила о тебе, не о сыне.

– Мне хорошо. Иногда страшно. Но все равно – я чувствую, что это было необходимо, а страх – это от неизвестности: раньше я мог рассчитать все, и все предусмотреть. Теперь нет.

– Ну что ж. Это нормально для человека.

– Но я робот, я кибер!

– Да, Кики, ты рискуешь: люди всегда рискуют. Особенно когда касается любви. И вообще, хватит философии! Давай я тебе лучше расскажу, откуда взялся твой шеф?

– Ирэн…

– Смешно. У роботов нет морали. А люди строят свою мораль сами. Я хочу рассказать. Ты хочешь послушать?

– Да.

– Это было лет тридцать назад, и мне было хорошо за тридцать. Я была на гастролях в Чехии, в Праге. Удивительный город! Просто ожившая детская сказка! Я была там в первый раз и после концертов как сомнамбула бродила в одиночку по Старому городу, отделавшись от коллег и поклонников. Особенно любила Карлов мост. Ты знаешь его конечно, по видоскопу. И я посмотрела перед отъездом, но виртуальное присутствие – совсем не то! Настоящие краски, звуки, запахи – все складывалось в невероятную симфонию. А я ведь уже побывала в нескольких странах, но ничего подобного нигде не чувствовала. Этот город просто околдовал меня.

И вот однажды вечером я стою на Карловом мосту, смотрю на протекающую внизу Влтаву, слушаю Дворжака. И тут подходит ко мне какой-то чех, и что-то говорит. Я ничего не слышу из-за наушников. Пришлось снять: чех мне понравился. Оказалось, слышал меня сегодня на концерте, восхищен, впечатлен… и так далее. Ну, это мне не впервой – поклонники стадами ходили, только успевай отделываться. А тут почему-то не захотелось. И пошли мы с ним гулять по Праге. Он показывал свои любимые места, далеко от туристских троп и, наконец, привел к себе домой.

Он был честен, Кики. Сказал, что жена с детьми сейчас в деревне у бабушки, что он их очень любит. Предложил попить чаю. Но нам обоим хотелось большего. Утром мы тепло попрощались, я пригласила заходить, если окажется в нашей стране. А дома оказалось, что будет ребенок.

Я уже давно потеряла надежду! Это был мой последний шанс. Так появился Джек. Об отце он знает только, что мы не успели пожениться: он погиб в авиационной катастрофе, когда летел ко мне. Я хранила покой и отца, и сына, но не знаю – правильно ли. Теперь, наверное, можно рассказать. Но сын давно не спрашивает. Так что оставляю эту историю тебе, Кики. Решай сам, что с ней делать.

*****

– Ну, как твой любовный опыт, Кики?

– Мне хорошо, шеф. Вы же видите это по тестам и по моей работе над проектом.

– Так есть любовь?

– У кого как.

– Да ты научился язвить! Узнаю стиль матушки.

– У нее замечательный стиль, шеф. Мне подходит.

– А подробнее?

– Подробнее в моих отчетах.

– А что ты на самом деле чувствуешь?

– Мне хорошо, шеф.

– Тьфу!

*****

– Да нет же, Кики! Влюбленность и любовь – разные вещи. Влюблённость – состояние паталогическое и временное, любовь – нормальное и навсегда.

– Как это «навсегда»?

– Это так глубоко проникает в тебя, что становится твоей частью. Души двоих сцепляются. Даже если второй ушел или умер, он все равно остается с тобой. Отвлечься на время можно, а избавиться (даже если захочешь) нельзя. Не выйдет.

– У тебя так было?

– Да. У меня был Алекс. Мы встретились уже после Джека. Я снова на гастролях – уже в Португалии. Завтра мы улетаем, а в последний вечер пошли «по кабакам». Кабаки там своеобразные: почти в каждом все время звучит фаду, в живом исполнении. Знаешь, что это такое? Такой особый романс – очень мелодичный и страстный. Веселый, грустный, трагический, в разных пропорциях. Поют и мужчины, и женщины – с прекрасным сопровождением на гитаре, вернее на что-то средним между мандолиной и гитарой. У испанцев – фанданго, а у португальцев – фаду. Мы сели, слушаем исполнителей – один другого лучше, попиваем вино и постепенно заводимся. Мне говорят: «Давай, Ирэн, покажи, как мы умеем». Я вступила в соревнование. Народ бушует. Наконец, все выдохлись и стали решать, кто был лучший сегодня. И в финал выходят двое – местный Алекс и я. И пока они спорили, кто всё-таки победил, мы с Алексом под шумок улизнули. И отправились гулять по ночному Лиссабону. То спустимся к бухте, то снова наверх по узким мавританским улочкам. Наконец, заснули сидя на лавочке в прибрежном парке. Утром всё было ясно: всё равно где, только вместе. Я сказала – тогда давай у меня, сыну 8 лет, не хочу его дёргать. Я улетела днем, а Алекс должен был прилететь через несколько дней, как только закроет все дела. Он вылетел через неделю. Самолёт разбился.

– Не плачь, Ирэн!

– Ты даже не знаешь, как это здорово: поплакать от души. Поставь себе новый контур!

– Ирэн…

– Прости Кики! Я часто обижаю людей, когда мне плохо. Прости меня! Прощаешь?

– Конечно.

– А тогда я не могла плакать. Я только кричала; «Назад! Назад!» Я рвала и метала. Я разгромила всю нашу квартиру – слава богу, Джек с бабушкой были на даче. К их приезду я всё восстановила. Ремонт обошёлся в копеечку…

– Но потом ты отошла, Ирэн? Ты смогла полюбить снова?

– Знаешь, Кики, у людей есть такой термин «однолюб». Кто-то, может, и смог бы полюбить. Не я. Конечно, я и потом влюблялась, и мужчины у меня были, а вот любви – нет. Поэтому я не могу понять, что происходит сейчас, и это меня радует – и пугает.

– Не надо пугаться, Ирэн. Зачем? Всё хорошо. Давай радоваться. Давай просто «посидим на берегу».

*****

Джек опоздал на лабораторную летучку, а после нее позвал в свой кабинет Кики и плотно прикрыл за ним дверь.

– Шеф, что случилось? Вы расстроены?

– Да. Мне позвонили из клиники, попросили срочно зайти к главному врачу, прямо с утра. Он говорит, что состояние удивительно долго было стабильным, но сейчас анализы снова начали ухудшаться. Может быть, несколько недель, а может – несколько дней. Чёрт! Как не ко времени! Мне надо в командировку, на неделю. Присмотри за ней, Кики, ладно? И позвони, если что. Врачи, они могут не заметить, а ты… В общем, надеюсь на тебя.

*****

– Ну, вот и все, Кики. Похоже, сегодня нам надо попрощаться. Спасибо, что пришел. Нам было хорошо вместе, правда? А теперь слушай: я хочу… нет, я приказываю тебе: иди дальше и будь счастлив.

– Конечно, Ирэн, не беспокойся обо мне. Знаешь, я вспоминаю нашу первую встречу. Тогда ты мне спела песню, только что сочинённую. И много песен потом. А я… я тебе ничего такого не дал. Сегодня ночью я сочинил свой первый стих. Послушаешь?

– Давай, мальчик, это просто здорово! Я всегда думала, что творчество заразительно – и ты это доказал. Спасибо. Читай.

– Только не смейся. Или нет, лучше смейся. Вот оно:

Я и гадать не желаю, как это будет,

Сколько еще поворотов накрутит Земля.

В кучу смешались и схемы, и люди,

Теги и лица, и всё захлестнули моря.

Годы идут – как верблюды в пустыне шагают.

Камни поют, и пески говорят.

В этих барханах лишь ветер блуждает,

В этой пустыне людей не найти и три дня.

Мир наш конечен, но как бесконечны мгновенья!

Сколько их будет, пока повернётся Земля!

В этой пустыне лежат миллионы каменьев.

Пусть их лежат. Только пусть уж лежат без меня.

– Как хорошо, Кики!

– Ну что ты, Ирэн. Это стихи кибера, не более того.

– Это стихи человека, милый. Возьми меня за руку, пожалуйста.

*****

– И знаешь, говорят, что она держала его руку до самого конца, даже когда начала бредить и стала называть Кики Алексом. Не могу поверить!

– А потом? После её смерти?

– Я думал ты спросишь, почему «говорят». Я был в командировке, а когда приехал, по звонку Кики, всё уже было кончено. Кики не представил доклад о последней встрече, как это обычно делал. Но мне не до того было… А когда я опомнился и пришел в лабораторию, там царила тихая паника: Кики стал быстро регрессировать, и наш текущий проект без его помощи начал безбожно опаздывать. Поэтому решено было срочно переключить Кики на новый объект. Программа предусматривала пароль переключения, и все было выполнено по инструкции. Он снова пошел в клинику, к другой старушке. Там его встретили с распростёртыми объятиями, особенно его новая подружка Адель: она ведь знала, как он был хорош с Ирэн.

А потом началось что-то непонятное. Адель говорила, что Кики ведет себя как настоящий кибер, но она его расшевелит! Это продолжалось около месяца, и в конце концов он напал на бедную старушку. Хорошо, что она отделалась только испугом: остатки Первого Закона не позволяли Кики причинить человеку вред. Но Второй и Третий полетели напрочь. Ты бы видел, в какую кашу он превратил всю палату! Включая дорогущее оборудование. Восстановление влетело Институту в копеечку. Мне – строгий выговор. Однако направление признали перспективным, и проект не закрыли. И тогда создали тебя, точнее, восстановили и завершили.

– А что сделали с Кики? Тоже восстановили?

– Ты шутишь?! Пришлось уничтожить, конечно – таков закон. Ты же знаешь: если мозг не подчиняется Первому Закону, реабилитация уже невозможна. Дальше идет полная и необратимая деградация из-за нарастающей нестабильности. Это слишком опасно для окружающих. Я, конечно, предупреждал Кики, что операция может иметь побочные эффекты, включая нестабильность. И тебя предупреждаю. Ты – второй в серии, внесены необходимые изменения в контур, но нестабильность исключить все-таки нельзя. Поэтому подумай хорошенько: ты согласен на операцию?

– Да, – сразу же сказал Алекс-МЭР2, и глаза его странно сверкнули. Джек удивленно вгляделся в своего собеседника. Нет, показалось. Это просто прошел официант, который нёс торт с горящими свечками: за соседним столом праздновали день рождения. Джек проводил глазами официанта и обернулся к Алексу.

– У тебя есть ещё вопросы?

– Только один: кто дал мне имя?

– Фактически, Кики. Ты ведь и был тем проектом, над которым он работал, пока не слетел с катушек. Это он называл тебя Алексом, и ребята привыкли. Если хочешь, можешь сменить имя. Теперь ты, вроде бы, личность, так? А у нас, людей, после совершеннолетия можно сменить имя, которое дали родители – если имя тебе не подходит.

– Нет, имя подходит.

– Ну и хорошо. Завтра с утра – на операцию.

Лицо Алекса оставалось спокойным. Только глаза опять сверкнули. «Что за чёрт? – подумал Джек. – Опять померещилось. Переработал я, что ли? Как бы и мне не слететь с катушек. Пора в отпуск. К морю, по девочкам…»

Друг

Посвящается Р. Дэниелу Оливо, человекообразному роботу, и Барту Квентину, роботообразному человеку.

Двое стояли рядом и смотрели вверх, вслед улетающему звездолёту. Слабое светящееся облачко ионизованных газов вокруг дюз говорило о том, что атмосфера здесь присутствует. Хорошая атмосфера, только кислорода в ней мало. Вот это и будет их работой на ближайшие десять лет: им предстоит оживить атмосферу Зетты – довести уровень кислорода в ней до такой степени, чтобы будущие колонисты могли дышать без кислородной маски.

Облачко постепенно слабело, удаляясь. Тот, что слева, думал: «Через десять лет мне, наверное, будет на всё плевать, и я смогу вернуться. Начать новую жизнь… Если смогу». Тот, что справа, перевёл взгляд на своего напарника: «Это мой последний. Если справлюсь, перейду черту». Первый был человеком, второй – роботом. Человек был преступником.

*****

В первую же ночь Винс заорал в своём спальном отсеке. Он ожидал града подушек и проклятий от разбуженных сокамерников, но было тихо. Тогда Винс вспомнил, что уже не на Земле, и обрадовался этому. Наконец один. Вдруг одиночество нахлынуло удушающей волной. Он вскочил с койки, и тут в глаза ударил свет. В проёме двери стоял Джон. Бесстрастное лицо, но голос окрашен нотками беспокойства:

– Винс, что случилось?

– Просто кошмар, Джон. Обычный кошмар. Выключай свет, хочу спать.

Это он соврал – спать совершенно не хотелось. Перед глазами стояла та же картина – два серых глаза и что-то белое (кулак?), несущееся к ним. И его собственный крик, застывший в горле до самого конца, когда глаза взорвались красным облаком.

Джон выключил свет, но не уходил.

– Хочешь таблетку снотворного?

– Не хочу. Уйди, пожалуйста.

Дверь тихо притворилась. Шагов робота не было слышно, но Винс знал, что тот выполнит приказ. Робот должен выполнять приказы человека, даже преступника, если этим не вредит другим людям – а других людей здесь нет. И не будет ещё десять лет.

Вечерами, без сил валясь в койку, Винс успевал подумать: «И это они называют наказанием!» О таком только мечтать можно было после всего, что он натворил. Теперь он спал крепко, и даже его стандартный кошмар приходил редко, да и то в каком-то смазанном виде. Он иногда кричал и просыпался, но это случалось всё реже, и на второй год кошмары прекратились совсем. Только тогда он смог рассказать Джону (теперь даже в мыслях он перестал называть напарника роботом), что привело его сюда.

На первый взгляд, тривиальная история об измене, завершившаяся убийством.

Конференция закончилась на день раньше, и Винс не стал предупреждать Линду о своём приезде – хотел сделать сюрприз. И сюрприз, действительно, получился… Он прилетел ранним утром и, войдя в дом, сразу прошёл в спальню, поцеловать жену. С подушки на него глянули две пары глаз – коричневые Линды и серые Чака. Ему плевать было на коричневые, но серые виноватые глаза друга вдруг заполнили пространство, надвигаясь на него. И он ударил, защищаясь.

Винс плохо помнил, что было потом. Кто вызвал полицию? Кто были те люди, что подняли его на ноги, оторвав от окровавленной головы друга, которую он держал на коленях? Дальний назойливый фон – причитания и рыдания Линды. Что-то говорит ему адвокат, уже в тюрьме. Суд. Он отказался от последнего слова. Приговор – «ну ты его уже знаешь, Джон. Давай я тебе лучше расскажу, как мы с Чаком познакомились в детском саду…»

Постепенно, в сотый раз рассказывая Джону короткую историю своего преступления и последующую длинную – очередную порцию их с Чаком приключений, до Винса дошло, что он почти не вспоминает о жене. Уж если искать виновных в смерти Чака, то Линда внесла, как говорится, существенный вклад. Винс никогда не обманывался насчет Линды и легко прощал ей измены – ей постоянно хотелось новых впечатлений, так уж она была устроена. С его стороны глупо было не предупредить о неожиданном приезде, и он не удивился бы увидев очередное увлечение Линды в супружеской постели. Разозлился бы, это да, но реагировал бы без вульгарного мордобоя. Прецеденты были, и жена после каждого как минимум полгода была шёлковая. Разумеется, Винс замечал, что Линда строит глазки Чаку, но в Чаке был совершенно уверен. Конечно, это была игра, и со стороны Линды, и со стороны Чака. Вот только игра зашла слишком далеко…

«Понимаешь, – говорил Винс Джону, я ведь убил не из-за измены, а из-за предательства. Не Линду, а Чака. На Линду, честно говоря, мне наплевать, особенно сейчас. Но Чак… Просто в голове не укладывается. Хотя теперь, задним умом, я понимаю, что Чак в то время был ослаблен. Его жена уже два месяца лежала в больнице на сохранении, а Чак… Тебе Джон, не понять, извини, но у мужчин такое бывает, вроде мне надо, женщина не против, ничего личного. Только получилось личное, очень личное. И глаза у него были виноватые, я помню».

Джон в сотый раз слушал эти признания, и в его бесстрастных чертах что-то менялось. Или так казалось Винсу. Джон почти не говорил сам, но когда говорил, его слова несли облегчение, и не потому, что утешали и снимали с Винса бремя вины. Нет, Джон говорил вещи неочевидные и жёсткие, иногда режущие как скальпель. Вещи, которые касались самого Винса. Винса и Линды. Винса и Чака. Гной выходил, рана очищалась.

Но не стоит думать, что в душеспасительных беседах проходили все дни и ночи. Отнюдь! Весь день, от восхода до заката, они работали, а когда в сумерках возвращались на базу, у Винса поначалу едва хватало сил на ужин и поход в санитарный отсек. Дальше – падение в сон, как в чёрную яму. И сразу же Джон треплет его за плечо: подъём! Однако через несколько месяцев, войдя в ритм и (что уж скрывать) во вкус к работе, Винс уже не валился в койку, как подкошенный. Вот тогда и начались их беседы о прошлом Винса. Только о прошлом! Будущее было табу, и когда тема прошлого истощилась, они просто коротали вечерние часы за игрой в шахматы, чтением или совместным просмотром фильмов – архив был поистине неисчерпаем, как будто Винсу предстояло провести в заключении не десять лет, а по меньшей мере сотню.

Однажды, сидя перед шахматной доской с фигурами в исходной позиции и наблюдая как Джон переключает что-то в грудной панели – снижает уровень активности мозга чтобы уравнять шансы, Винс впервые с интересом вгляделся в своего напарника. Он-то рассказал Джону всё. Вывернул, можно сказать, душу. А вот как насчёт Джона? Есть ли у него душа? Или, по крайней мере, прошлое, которое можно обсудить?

Джон закрыл панель и взглянул на Винса.

– Хочешь поговорить обо мне?

Винс обомлел и даже испугался: «Он что, может читать мысли?» Но Джон сказал:

– Успокойся. Ты же у меня не первый. Всегда наступает момент, когда человек выговаривается, успокаивается и начинает интересоваться другими. Теми, кто рядом. Я угадал?

– Да, Джон. В общем, давай, раскалывайся. Я хочу знать, с кем мне предстоит оттрубить еще половину срока.

– Справедливо. Ну и что тебя интересует? Задавай конкретные вопросы. Ты ведь не ожидаешь, что из моих уст польётся жалобная песнь о печальной судьбе роботов в жестоком мире людей. Что-то наподобие «Хижины дяди Тома».

Винс хмыкнул:

– А ты и «Хижину» читал?

– Да, на третьем этапе.

– Что за этапы? Расскажи! Если это не государственная тайна, конечно.

– Да никакая не тайна! Стандартная процедура в роботехнике.

– Давай-давай, я слушаю!

– А что ты вообще знаешь о роботехнике?

– На уровне фантастики Азимова, зачитывался в детстве. Позитронный мозг, три закона, и всё такое…

– Азимов гений, основные принципы предсказал точно. Конечно, у работа не позитронный мозг, а квантовый компьютер. Это означает высокую степень неопределённости. Точно запрограммировать такой мозг невозможно, но это и не требуется – мышление должно быть гибким, иначе получается простой автомат. С другой стороны, должны быть базовые ограничения, чтобы так называемый искусственный интеллект не начал развиваться патологически – в пределе это приведёт к гибели цивилизации, причём не только человеческой. Поэтому – три Закона, как защитная рамка, и это именно законы Азимова. Только сами законы формулируется не столь жёстко, и степень их исполнения роботехник может менять. В известных пределах, конечно. Рамка в рамке. Пока всё понятно?

– Ага, давай дальше.

– Первый этап – создание мозга и наладка основных функций взаимодействия с телом. Младенчество, если пользоваться человеческими аналогиями. Второй этап – базовое обучение. Наподобие школы для детей: основные сведения о мире, о взаимоотношениях, общие практические навыки. На этом же этапе компьютер программируется на безусловное выполнение тех самых трёх Законов. Они же, кстати – основы человеческой морали: «Не убий и вообще не вреди другим», «Будь хорошим мальчиком – помогай другим», «Заботься о своём теле – подобии тела Создателя. Заботься о своём психическом здоровье; уныние – грех, а самоубийство – непростительный грех перед Создателем». Только у роботов это жёстче, особенно Первый закон (если по Азимову: «Робот не может причинить вред Человеку или своим бездействием допустить, чтобы Человеку был причинён вред») и Второй («Робот должен исполнять приказания Человека, если они не противоречат Первому закону»). После окончания «школы» начинается специализация. Мы выходим из Института в широкий мир. Проходим там ряд специальностей, от самых простых, почти не требующих контакта с людьми, до активного взаимодействия в смешанных коллективах.

– Я думал, что роботов уже создают разными, в соответствии с будущей профессией. Тебя, например – тюремщиком.

– Только?

– Извини, Джон.

– Принимается. Нет, Винс, все роботы проходят одинаковый первый этап, а индивидуальные различия выявляются на втором и развиваются на третьем. Что тебя тут удивляет? Нет двух одинаковых квантовых компьютеров, как нет двух одинаковых человеческих младенцев. Даже однояйцевые близнецы в совершенно одинаковых начальных условиях могут вырасти совершенно разными личностями – это медицинский факт.

– Ладно. Тогда расскажи, как рос ты, чтобы приобрести эту замечательную специальность. Кстати, тебе она нравится?

– Скажем так: она мне подходит. А ты как считаешь?

– Кажется мне, ты способен на большее, чем торчать на богом забытой планете в компании с преступниками. Впрочем, я рад, что торчишь именно ты. Давай продолжим. Если роботы развиваются каждый индивидуально, то ведь может случиться, что он развивается как-то не так. Нежелательные отклонения контролируются?