Школьные тайны и формула нелюбви. Из-Вращение Чувств

Захожу в класс и говорю:

– Отец Якоб! Я очень сожалею, но директор школы почему-то не разрешил мне называть Вас грязной, развратной свиньёй. Поэтому я Вас не называю грязной, развратной свиньёй.

– Но ты уже сказал, что я – грязная, развратная свинья! Да как ты посмел?! – пускается в крик преподаватель.

– Что Вы, отец! Это Вы только что на весь класс выкрикнули: «Я – грязная, развратная свинья». Весь класс слышал…

Ну и в таком духе продолжаю…

Тут уж и доктор Хат не удержался и рассмеялся вместе с любимым пациентом.

– А сверстники Вас дразнили? Буллили?

– А то как же! Я в интернате, считай, и прошёл полный курс клоунады. Шутки и ответы на ходу придумывал. Один сочувствующий парень, из богатеньких, дал мне адрес знакомого врача, специалиста по волосам. Я из вежливости пообещал на каникулах к нему обратиться. Возвращаемся в интернат, а я по-прежнему лысый. Парнишка и спрашивает:

– Неужели даже самый известный в Мериленде доктор не помог?!

– Ещё как помог, – ответил я. – Шевелюра прямо закустилась…

– Так чего ты лысым вернулся?

– Так я все волосы с башки обратно повырывал, как только счёт за лечение увидал!

И все смеются, и никто не знает, когда я шучу, а когда серьёзно говорю. А на уроках живописи я себя всегда с пышными жёлтыми волосами рисовал. Учитель сначала удивлялся, потом не выдержал и спросил:

– Это же автопортрет! А Вы, молодой человек, какие-то невообразимо жёлтые волосы себе всё время рисуете!

– Так я нигде не могу лысой краски найти, – отвечаю ему я. – И опять все смеются, и никто не сердится…

– Значит, когда Вы в цирк из интерната подались, то уже знали, что будете рыжим клоуном!?

– Точно так, сэр. Начал работать ковёрным, уборщиком, рабочим манежа… А через пару лет у меня уже своя реприза была. С зонтом.

И клоун описал и даже попытался изобразить свой любимый номер «Девушка и зонт».

– Поэтому я и заподозрил неладное, когда этот тип в сутане начал свой зонт прятать. Да так суетился, что сначала стенку лифта остриём поцарапал, а потом чуть пузо себе не проткнул, когда запихивал зонт за спину. Он мне сразу не понравился: глаза бегают, а речи, как заправский дьявол, по писаному говорит. И всё без души… Слова холодные, а глазки масляные. Ну, точь в точь наш отец Якоб! Да ещё ту учительницу-дрессировщицу вспомнил! Жуть, как на душе темно стало.

– Учительница была просто учительницей. Это я её в больницу пригласил. Кстати, новая пациентка, девушка из второй палаты, её любимая ученица. А почему Вы захотели проведать именно её, Лию?

– Да не знаю… Мне кажется, её, как и меня, никто в этом мире не любит. Так, чтобы по-настоящему.

– Но у неё есть семья. Мать. Старший брат.

– Видел я их вчера. Этих родственничков… Довели бедненькую до истерики! Я из коридора их голоса слышал. Они всё долдонили, что она не в себе, что у неё галлюцинации. Угрожали перевести её на самые сильные лекарства, если она по-прежнему скрывать что-то от них будет. Ну а как бедняжке без секретов с этим волчарой под одной крышей жить?! Я о брате. Вы его взгляд видели? Волка, и того паралич хватит, если глазами с ним встретится! Такая в них лютость.

– А нашим медсёстрам он почему-то нравится… Даже глазки ему строят.

– Потому что волк, как известно, к овцам в овечьей шкуре обычно является. А молодые барышни при виде смазливого лица зачастую ведут себя, как те самые овцы.

Разговор с Клоуном затянулся до утра.

В пять утра больница ожила. Коридор заговорил открывающимися дверями, жалобным, почти старческим скрипом деревянных полов, по которым нянечки и медсёстры катили раздаточные медицинские столики, негромкими, вялыми голосами выползающих из тяжёлого, неестественного сна пациентов.

– Ну, я пошёл, – склонил голову в цирковом поклоне клоун и пошаркал в свою палату.

– Конечно. И спасибо Вам за то, что задержали незваного гостя.

– Да кабы задержал! Так ведь по собственной глупости упустил.

Шаркающие шаги стали стихать. Потом внезапно замерли. Коридор наполнился резкими звуками. Кто-то не шёл, а ступал. Ступал по-хозяйски уверенно, громко и ничего не стесняясь. Дверь в кабинет доктора распахнулась, и, не спавший всю ночь врач в изумлении уставился на столь раннего посетителя.

Глава 12. Ранний гость, врут все и сети для наивной души

– Мистер Суавес?!

Брат Лии сдержанно поклонился, пряча глаза от удивлённо вопрошающего взгляда доктора. Выглядел молодой человек полным джентльменом: безупречно сидящий на тренированном мускулистом теле костюм намекал на своё итальянское происхождение. Кобальтовый цвет дорогой ткани гармонировал со строгим чёрным галстуком, делящим тёмно-серую, с благородной искрой, рубашку на две идеально ровных половины. Густые чёрные волосы блестели, отвлекая внимание собеседника от довольно низкого лба и маленьких, обычно злых глаз цвета грязного дорожного гравия.

– Доктор! Мама Лии сегодня всю ночь не спала. К утру и вовсе с сердечным приступом слегла. И всё из-за дочки…

– Из-за дочери?! Но почему?

– Ближе к полуночи она вдруг проснулась и давай меня будить. Говорила что-то о плохом предчувствии… Потом начала плакать и всё твердила: «Моей девочке плохо… Она в опасности…» И заставила меня ехать в больницу, как только рассвело.

– Да что Вы говорите?! Вот что значит материнское сердце! Да Вы не беспокойтесь. С Вашей сестрой всё в порядке. Можете прямо из моего кабинета маме позвонить и успокоить бедную женщину.

Руки посетителя слегка дрожали. Узко посаженные глаза перепрыгивали с предмета на предмет, не задерживаясь, однако, на том, что искали: на красном стационарном телефоне, который стоял прямо перед ним. Звонить по мобильному, да ещё отвернувшись от врача, в Центре не разрешалось. И эта суетливость, как и неожиданно пробежавшая по лицу молодого человека тень мышечного напряжения, доктору не понравились. Пока брат пациентки набирал номер, доктор его внимательно разглядывал, стараясь спрятать профессиональное любопытство под полуопущенными, длинными и густыми, как у фотомодели, ресницами.

Брат Лии говорил тихо. И говорил он по-испански. Но вот то, что делали его руки во время разговора, по-настоящему заинтересовало врача. Левая ладонь, прижимающая трубку к уху, неожиданно вспотела. Да так сильно, что трубка начала по ней скользить. Между тем правая непрерывно тёрла веки и собирала в некрасивую гармошку щёки и рот. Ноздри молодого человека подрагивали, как у хищника, почуявшего опасность. Когда же посетитель вдруг стал нагибаться к столу, якобы разглядывая скучные канцелярские принадлежности, не прекращая при этом что-то темпераментно говорить, доктор и вовсе заподозрил неладное. Вспомнив практические занятия по распознаванию психологического типа личности и поведенческой терапии, молодой врач не мог отделаться от чувства, что перед ним разыгрывается насквозь фальшивый спектакль.

Неожиданно раздавшийся грохот прервал размышления хозяина кабинета. Посетитель бросил трубку и оглянулся.

В распахнутую дверь ворвался чудак в красных шароварах на одной лямке и в рыжем парике. Двумя прыжками непрошеный гость одолел пространство между порогом и столом врача и встал в гордой позе под большим плакатом, с которого подмигивал Альберт Эйнштейн. Над головой учёного красовалось любимое изречение молодого психиатра: «Врут все, но это не имеет значения, потому что никто не слушает».

Клоун вывалил изо рта неестественно длинный язык, перекосил лицо и отправил его в правый угол рта. Затем быстро скрестил руки, обхватив ладонями плечи, и загоготал, глядя прямо в глаза раннего гостя. Через секунду-другую Клоун сменил позу, нагло показал брату Лии средний палец и такими же гигантскими прыжками оказался у распахнутой двери. В следующий момент и духа его не было.

– Ну и работа у Вас! – насквозь фальшиво посочувствовал молодой человек.

– Весёлая работа! – не согласился врач. – Между прочим, именно этот пациент, всеми уважаемый клоун, предотвратил накануне ночью возможное нападение на Вашу сестру.

И доктор кратко, безэмоционально описал ночное происшествие.

– Так вот что почувствовала наша мать! Не зря она подняла меня спозаранку. Мы ведь к Вам, доктор, с огромной просьбой! Состояние Лии настолько тревожное… И очень, очень нестабильное. Она нам в прошлое посещение показалась совсем подавленной и во власти… Во власти своих выдумок, фантазий. Часто просто бред какой-то несёт. А начнёшь её утешать, говорить здравые вещи, так она в истерику бросается. Так и до мыслей о самоубийстве недалеко…

Доктор не успел возразить, потому что прикрытая клоуном дверь кабинета радостно распахнулась, и в кабинет ворвалась сияющая Лия.

– Доктор Хат! Я узнала! Я его узнала! Я про зонтик…

– Ну… Что я Вам говорил?!

Брат девушки вскочил со своего места, полоснув волчьим оскалом узких глаз лицо сестры. Та замолчала, сникла, но лишь на мгновенье.

– Ты что здесь делаешь?! Я же сказала, что не хочу вас видеть! Ни мать, ни тебя.

– С этим что-то надо делать, доктор! Да она же совсем не в себе… Уже зонты знакомые ей мерещатся.

– Я Вас попрошу выйти, мистер Суавес, и подождать в коридоре. Мне надо остаться с больной наедине.

Посетитель надулся, опустил голову ещё ниже и медленно вышел из кабинета.

– Лия! О чём ты говоришь? Таких зонтов пруд пруди. В каждой лавке купить можно.

– Нет! Это зонт моей бабушки. Вернее, подарок бабушке от кого-то… Так она мне говорила. Она прятала его в своём сундуке. У него и размер, и ручка необычные. Бабуля как-то сказала, что будет его хранить до особого момента. Дескать, придёт очень хороший человек и узнает меня по этому зонту. Она собиралась отдать его мне.

– Так почему же не отдала?

– Перед тем, как брат нас в Америку перевёз, бабулю в сельву жить отправили. Они её оба не любили. И даже… Не знаю, может, я ошибаюсь, но мне казалось, что мать с братом её побаивались. Даже хотели от неё избавиться. И избавились. В маленькую деревушку без названия жить отослали. В одну из тех, что в горах вокруг Акапулько прячутся.

– Ну, хорошо… Допустим, всё обстоит именно так. И что из этого вытекает?

– Так вдруг это бабуля ко мне своего человека послала? Под видом священника? Чтобы зонт передал.

– Лия! Мы с тобой можем только гадать. Потому что зонт уже отправлен в полицию. Как вещественное доказательство. Так что нам остаётся только ждать. Понимаешь?

– Да…

– А сейчас тебе надо вернуться в палату. У тебя через пятнадцать минут завтрак. Затем – капельница. Договорились?

– Договорились.

Девушка опустила голову и тихо вышла из кабинета. Почти столкнувшись с ней в узком дверном проёме, в офис вошёл её брат.

– Так вот, уважаемый доктор Хат!

В этот раз молодой человек решил перейти прямо к сути своего визита.

– Как мы видим, вы не в состоянии обеспечить безопасность своих пациентов. И мерзкие клоуны у вас по больнице ночью разгуливают… И неизвестно откуда взявшиеся визитёры…

– Вы что-нибудь знаете о зонте, который хранила ваша с Лией бабушка? – прервал его врач.

– Никогда ничего подобного не слышал. Наша бабуля последние годы была не в себе. Может, Лия по её стопам решила пойти… В смысле… Ну, в том смысле, что она больше верит в свои фантазии, чем полагается на здравый смысл. Особенно в последнее время…

Чем увереннее и многословнее говорил посетитель, тем большее недоверие он вызывал у врача. Лия была не по возрасту умной, с острым аналитическим умом девушкой. Беда её крылась в другом: в слишком тонкой и благородной натуре. Она принадлежала к тому типу людей, которые готовы отдавать себя миру много и щедро. Но их природная стеснительность и неуверенность в себе смыкаются над ними молчаливым куполом непроницаемости, когда мир хочет щедро воздать им. Такое свойство личности, был уверен доктор, особенно пагубно для женщин. Они, сами того не ведая, отбирают у мужчины право быть сильным, оберегающим, готовым к творению добра и потаканию женским прихотям и капризам. Право быть дающим.

Самые прыткие и опытные, угадавшие в женщине эту тайную слабость, просто берут её сердце в аренду. Во временное пользование. И никогда не возвращают хозяйке в прежнем виде…

Доктор устало вздохнул и спросил сухо и коротко:

– Что конкретно Вы хотите предложить?

– Разрешить Лии иметь при себе смартфон. Она должна успокоиться и знать, что, в случае беды или паники всегда может позвонить домой и попросить о помощи.

К такому повороту разговора доктор Хат оказался неподготовленным. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

– В телефоне будет только два номера: её матери и мой. Так что связаться с её странными подругами – этой мусульманкой, чеченкой из России и выгнанной из дома протестанткой Винсией – она не сможет. Но я загрузил в телефон любимую музыку Лии. Даже некоторые аудиокниги. В том числе религиозные. Чтобы сестрёнке было не так тоскливо. И не так безнадёжно на душе. Пусть не забывает об отце нашем небесном!

Чёрная блестящая голова склонилась в смиренном поклоне, а губы что-то зашептали… Доктор разве что не в шоке слушал, как молодой человек молится, произнося слова на прекрасной латыни.

– Ну, так как, доктор? – брат Лии поднял голову и влажными от слёз глазами посмотрел на растерявшегося интерна.

– Пойдёмте к Лие. Там и примем решение.

Девушка лежала под капельницей, что парадоксально обрадовало вошедших. По крайней мере, можно было надеяться на более или менее спокойный разговор.

– Что бы ты там не думала, – начал брат, – мы с мамой тебя очень любим. Мы решили, конечно, с одобрения доктора Хата, подарить тебе смартфон. По нему ты всегда можешь связаться с одним из нас, послушать любимую музыку. Даже твои любимые аудиокниги закачали. Будешь перед сном слушать…

Лия не верила своим ушам. Слова брата о любимой музыке и книгах заставили её улыбнуться. Улыбнуться вопреки собственным подозрениям и страхам. Она молча кивнула головой.

Брат девушки мягко положил телефон на тумбочку, рядом примостил коробочку с наушниками и проводом для зарядки, и вышел из палаты. Следом за ним поспешил измученный бессонной ночью доктор.

Чего не знала пациентка… О чём не подозревал лечащий врач… Из-за чего ликовала душа молодого человека – так это то, что спустя пять секунд после водружения на тумбочку, телефон начал работать. Встроенная программа Флейм включила обе камеры смартфона и активировала его микрофон. Теперь вся информация о девушке поступала к знающему компьютерному администратору-аналитику. Приложение не только послушно передавало аудио и видеоинформацию, но одновременно запускало программу распознавания лиц. Специалист в центре получал возможность следить за всеми контактами, передвижениями, разговорами девушки, изучить в деталях расписание медицинских процедур и протокол, согласно которого они отпускались. В случае посещения больной друзьями, телефон автоматически настраивался на их «Bluetooth», а если такового не обнаруживалось, программа самозагружалась и передавала нужному компьютерщику информацию со всех смартфонов, находящихся рядом с Лией.

– Да, сестрица… Ты оказалась не умнее мухи, радостно застрявшей в самом центре паутины! И гены твоего знаменитого, талантливого папочки ни хрена тебе не помогли. Так что оставайся в хоромах паука-хозяина. Пока…

Медленно направляясь к припаркованной в тени редких больничных деревьев машине, брат Лии не мог скрыть ядовитой, самодовольной улыбки. Подойдя к сверкавшей тёмно-серыми боками Инфинити последней модели, молодой человек поднял глаза к небу. В этот ранний час беспощадное калифорнийское солнце робко выглядывало из-за гор и мягко растекалось по их склонам языками жидкого золота. Его время жечь и иссушать ещё не пришло.

Глава 13. Год назад. Четвёртый лепесток, парашют любви и «мистер очарование»

– Я всегда была четвёртым лепестком в ромашке, – сказала Лия.

– Как это так – четвёртым лепестком? – не поняла Винсия.

– Ну, ты же знаешь, как гадают на ромашке: любит – не любит. Так вот, если у ромашки только четыре лепестка, то всегда получается «не любит».

– А на кого ты гадаешь?

– Да ни на кого. Это я – четвёртый лепесток. Это меня никто никогда не любил. И не полюбит.

– С чего это ты взяла, что тебя не любят? А мама? Брат? Папа? Я и раньше об этом хотела спросить, да только стеснялась.

– Я – случайная дочка. Так мне мама сказала, когда первый раз на улицу выгнала.

– На улицу? А сколько тебе лет тогда было?

– Пять. У неё ухажёр был. Богатый и злой. Все в нашем баррио его боялись. Он пришёл, она меня и выгнала. Хотя знала, что в нашей деревне всегда было неспокойно.

– У вас что, война была?

– Почти. Всё из-за нелегальной торговли. Мы же в Мексике прямо на границе жили. То в кустах стреляют, то рядом с дорогой взорвётся что-нибудь. Я убежала в овраг неподалёку. Нашла там пару кустов, под ними и спряталась. Было очень жарко. Я голову под нижние ветки просунула, а ноги под себя поджала. Так и пролежала до вечера. Пока не стемнело. Пить очень хотелось. Прямо умирала от жажды. Но не шевелилась. А домой к ночи вернулась.

– И мама тебя не искала?

– Нет. Ещё накричала, что рано пришла. Её кавалер ещё в гостях был.

– Жених, что ли? У тебя мама очень красивая. Как с конкурса красоты…

– Она и была королевой красоты в школе. Или позже. Не знаю. Знаю только, что папаша моего брата тогда её к себе в дом и забрал. Но не женился. Скоро он её с ребёнком из дома выкинул. Так она рассказывала.

– А твой папа? Он куда делся?

– Он был американцем. Бабушка говорила, что он в маму сильно влюбился. Потом уехал. В Америку вернулся. Писал маме, но она почему-то запретила о нём говорить. Даже имени его слышать не хотела. А мне сказала, что я – случайный ребёнок, о котором она бога не просила.

– Странная история. А ты письма его не пробовала тайком почитать?

– Мама эти письма сжигала. И когда жгла, злобой исходила. А иногда казалось, что она боялась его писем.

– Ну, может, хоть одно сохранилось? Мы бы папу твоего нашли. Он бы так обрадовался, узнав, какая умная и красивая у него дочка.

Лия заплакала. Бабушка осталась в Мексике и здесь, в Соединённых Штатах она была с матерью, которую почти ненавидела, и братом, которого боялась. Деньги на переезд собрал брат. Он надолго исчезал из деревни. Потом появлялся. Иногда с молодыми красивыми девушками. Каждый раз с новой, и каждый раз говорил, что это его невеста. Потом они уезжали в город. Обычно на два – три месяца. А возвращался он всегда с деньгами либо один, либо с новой «невестой».

Была ещё одна вещь, которую Лия не понимала. Её брат ненавидел отца Лии ещё больше, чем мать. Называл его не иначе как «америкос» и запрещал бабушке даже вспоминать о нём.

Она работала с малых лет. Вот уж «кто» её любил – так это работа. Улицы мела. В подъездах кондоминиумов убиралась. Булочки из пекарни клиентам в пять утра разносила.

– Лия! Но здесь, в Калифорнии, тебе стало легче? Мы с Саният как-то этим не интересовались… Наверное, потому что твои родственники так редко тебя в их дом отпускали. В нашу любимую комнату. Да и стеснялись мы тебя подробно о твоей жизни в Мексике расспрашивать.

– Здесь мне стало труднее. Я о душе… Да, всё изменилось, когда мы приехали жить в Америку. Здесь я встретила тебя и Саният. И, к своему несчастью, поняла, что такое дружба и любовь.

Винсия округлила зелёно-голубые глаза в немом вопросе.

– Всё просто. До этого я не знала, как сильно меня не любят. А когда почувствовала любовь, тогда только поняла, что такое «абсолютная нелюбовь». Теперь, когда я встречаю любовь, то радоваться долго не умею. Потому что там же, где парит парашют любви, во мне всегда летает белый, намертво оторванный от цветка, лепесток «нелюбви».

– Слушай, Лия, ты так красиво и изящно говоришь! Ведь и, правда… Любить – это как на большом розовом парашюте в небе лететь. И дух захватывает, и сердце холодеет, и голова кружится от счастья. И всегда страшно: а вдруг счастье кончится, стоит на землю опуститься. А вдруг не удастся благополучно приземлиться?

– Ты тоже об этом думаешь? Хотя бы иногда?

– Конечно! Только вот выразить свои чувства так, как ты, не умею. Да и не влюблялась я пока. Так, чтобы по-настоящему. А у тебя реально писательский талант. Тебе надо записаться на курс «креативного, творческого письма».

– Уже записалась. А ещё не факультатив по русской поэзии. Его миссис Ти ведёт. Мне Лермонтов очень нравится. Я думаю, что он был таким же несчастливым, а, может, и нелюбимым, как я. Только в тысячу раз умнее…

– Ух ты! Будет о чём поговорить в нашей любимой комнате, дома у Саният. Ну а я сейчас религиозные источники на трёх языках читаю.

– Это на факультативе по «Сравнительному Религиоведению»?

– Да. Так интересно! Коран читаю на арабском. Со словарём, конечно. Библию на латыни и английском. А Пятикнижье на иврите. Правда, понимаю я там только половину. А то и меньше. Когда уж и вовсе ничего не понимаю, прошу Софью перевести. Юмор ещё в том, что ни на одном из этих языков я не говорю. И пары слов не свяжу! Кроме английского, конечно.

– А я никак не могу дописать сочинение-рассуждение о любви. По социологии. Для миссис Ти. Ладно, пора взять себя в руки и закончить его. Я побегу в библиотеку. Увидимся у Саният.

– А ты начни с нашего сегодняшнего разговора. Ведь мы как раз о любви и говорили.

А потом, когда закончишь работу, принеси его на посиделки к Саният. Почитаем вместе. Поспорим. Ты не то, что сочинение, ты книгу можешь начать писать. У тебя талант. И… Только не обижайся… Опыта у тебя побольше нашего.

– Я подумаю. Было бы что нести… Пока!

В библиотеке Лия открыла своё эссе и принялась перечитывать законченную часть.

«День, когда я родилась, был промозглым, серым и печальным. Так, во всяком случае, говорила моя бабушка. Над нашим посёлком висела мелкая сетка мокрой взвеси. Таких невесомых капелек, которым не хватает сил превратиться в настоящий весёлый дождь и упасть на землю.

Я иногда думаю, что влажная хандра, расползшаяся по нашей деревне в тот день, умудрилась «пометить меня», прикоснувшись к сердцу своей вялой липкой рукой. С того самого момента, когда я осознала себя человеком, а было мне четыре года, я почувствовала, где во мне живут уныние и тоска. Сначала они были маленькими и трусливыми. Но я росла, и они росли вместе со мной. Они, правда, очень испугались и даже решили сбежать, когда я вступила в «Приговор Дружбы». До поры до времени… Но скоро накинулись на меня с новой силой. Уныние гасило все яркие мысли и мечты. Оно растворяло их в скучной влаге сомнения. А тоска любила подкрасться к сердцу и, привечая его притворной заботой, принималась за генеральную уборку. Она начисто выметала из него радость и надежду, а в освободившиеся уголки тут же просачивались печаль и безверие.

Но однажды всё изменилось. Мне было четырнадцать лет, когда я встретила Его. Он был братом школьной знакомой, которой я помогала с испанским языком. Он был старше. Он был умнее. И он был счастливее меня по натуре. В его глазах всегда плясали искорки смеха, а лицо украшала неизменная дружелюбная улыбка. Лицо было неправильным, но притягивающим к себе взгляды девушек. Глаза, голубые, как не проснувшееся до конца небо, смотрели на собеседника с забавным интересом. Он как будто радовался каждому новому встречному, потому что каждый новый встречный обещал новые тайны, новые чувства и новый опыт. Было невозможно не улыбнуться ему в ответ. Было немыслимо не заговорить с ним после первого приветствия. Было неправильным не раскрыть ему душу. Было невообразимым не разрешить ему прикоснуться к себе. Поэтому я ему сдалась со всей мыслимой, вообразимой и возможной радостью. И была уверена, что это – правильно.

Я чувствовала себя нужной. Я думала о себе, как о ценности, которую открыл во мне Он. Я ходила в школу с глупейшим выражением «всемирного счастья и благоденствия» на лице. Я даже избегала встреч с подругами, боясь потерять хотя бы минуту из того времени, которое могла дать ему. Я продолжала работать в кафе три раза в неделю, но даже там всё изменилось. Потоки моей доброжелательности прямо-таки «дырявили» карманы посетителей, и они оставляли мне всё больше чаевых. Те, кто помоложе, неуклюже просили меня о свидании. Те, что постарше, обращались ко мне «дочка» и спрашивали, где меня так хорошо воспитали.

Но самое невероятное было впереди. Однажды Он заехал за мной домой. Мы собирались в кино. Моя привычно недовольная мамаша вышла меня проводить. Он стоял на крыльце, и, увидев её, заулыбался с таким искренним изумлением, так ловко поцеловал ей руку и смущённо заглянул в её глаза, что она выпрямилась, как на кастинге перед камерами, и заворковала голосом весенней птички. Вечером, когда я вернулась, мамаша даже буркнула о нём пару одобрительных фраз.

Так я летала, парила, совершала самые рискованные пируэты на своём первом парашюте любви. Я не думала об искусстве приземления. Я не вспоминала о стропах безопасности. Я выбрала «не думать» об опасностях падения. Я просто многого не знала и не понимала в свои четырнадцать лет.